– Нашелся! Нашелся! – вопил он.
– Не нашелся, а я нашел, – пробурчал Федька. – А этот не верил. Был он уже тута, барыня, без вас. Ругался, чего-де нейдешь искать. А пообедать человеку надо? Надо. Вот пообедал и нашел, дело нетрудное.
Севастьян Фаддеич уже обнимал своего вороного, чуть не плакал. Федьке дал полтину, помещицу стал многоречиво благодарить.
Она прервала, не дослушав:
– Что ваши поиски?
– Ничего-с, – развел руками исправник. – Пешком много не находишь. Побывал в двух соседних деревнях, Аксиньине и Ивановском. Только зря ноги намял. Никого подозрительного тамошние не видывали.
Сашенька глядела на капитана набычившись, исподлобья. Потом отошла, пошепталась о чем-то со слугами.
Катина сказала:
– Завтра приеду к вам в контору. Покажете, что у вас по прежним смертям записано.
– Что за спех? Покойницу уж не вернешь. – Кляксин закряхтел, садясь в седло. – А впрочем как угодно-с. Милости просим. Тем более что послезавтра отбываю в Москву для месячного доклада губернскому начальству. Фуражечку мою еще найти бы, совсем новая-с.
Приложил руку к пустой голове, уехал.
– Бабушка, что примечательного в сем господине? – спросила подошедшая Саша, глядя в спину всаднику.
– Примечательного? Что жалование у капитан-исправника полста ассигнациями, имение всего двенадцать душ, а конь стоит не меньше пятисот рублей. Хотя что ж удивляться? Должность хлебная, берет мзду. Не в том беда, что берет. Беда, что дела своего не делает и не хочет делать.
– Я не про то. – Внучка шепнула в самое ухо. – У него царапины на щеке.
– Это его конь в кустах сбросил.
– У коня не спросишь, правда оно иль нет. А еще Анисья-прачка мне сказала, что Кляксин, когда тут давеча был, около сарая вертелся…
– Это ты к чему?
– Знал капитан про пуговицу?
Полина Афанасьевна ахнула.
Глава VIII
Мера бед
Потому решили ехать в уездную исправническую контору не завтра, а послезавтра, когда Кляксина уже не будет. Можно ль ожидать помощи от субъекта, который сам в подозрении? Капитан и вправду имел поцарапанную рожу, да еще вполне мог украсть пуговицу. Конечно, представлялось невероятным, чтоб плешастый, тоскующий по потерянной фуражечке Севастьян Фаддеич стал подвешивать и скидывать на погибель бедных дев, но за подобным занятием вообще трудно кого-то вообразить. Зачем такое творить? Вот в чем главнейшая загадка. А вторая, меньшая, но не менее темная – откуда Палашу сбросили, с каких таких высей? Ведь, чай, не Швейцария с Чертовыми мостами и обрывами, не Москва с превеликими строениями и башнями. Тут одни непостижимости.
Полина Афанасьевна думала обратиться прямо к судебному председателю Егору Львовичу, а что явится с внучкой – так это им вроде как надо по городским лавкам пройтись. Условились, что во время беседы Сашенька будет сидеть в уголочке, тихо, по-девичьи, рта не раскроет. Требовалось получить от судьи разрешение на просмотр дел о прежних утопленницах, которые скорее всего тоже не утопли.
Но в Звенигороде творилось странное. Люди на улице не ходили, а бежали, и все в одном направлении, к городскому собору.
Пожар что ли? Но дыма было не видно, и гарью не пахло.
Судьи на месте не оказалось, хоть время было присутственное. Что еще чудней, не видать было и служителей, только стражник у входа. Но он был совсем дурень, как на такой должности и положено. Будучи спрошен, куда все подевались, отвечал: «Так манефес читают». Но какой такой «манефес», объяснить не умел.
– Поехали и мы, куда все, – решила Катина. – Послушаем, что за манифест. Не дай бог государь все ж таки решил освободить крестьян. Ох, тогда начнется…
К чтению они, однако, опоздали. Народ уже тянулся от собора обратно. Лица у всех были растерянные, многие бабы плакали, а некоторые и выли. Одна вдруг заголосила: «Ой погибель наша-а-а!», да столь заполошно, что коренник захрапел, пошел боком, и Катина (она всегда правила сама) едва удержала коляску.
Перед храмом, на столбе, где вывешивали указы, белел свежий бумажный лист, около которого скопились то ли такие же опоздавшие, то ли недослышавшие, то ли просто желавшие похвастать грамотностью.
– Расступись-ка, – властно говорила Полина Афанасьевна, стукая людишек по плечам, по затылкам – куда придется.
Расступались. Сашенька протиснулась раньше. Уже стояла, читала.
– Ой! – сказала она, коротко обернувшись. – Бабушка, на нас французы напали!
Надев очки, помещица прочла первую строчку: «Из давнего времени примечали мы неприязненные против России поступки французскаго Императора, но всегда кроткими и миролюбивыми способами надеялись отклонить оные…», а потом сразу последнюю: «Воины! Вы защищаете Веру, Отечество, свободу. Я с вами. АЛЕКСАНДР». Середину читать не стала – и так ясно. Бонапартова нашествия ждали давно – так давно, что уж и не верилось, состоится ли. Фома Фомич, французский ненавистник, часто повторял, что Напóлеон не может на Россию не напасть, поскольку во всей Европе ему не покорились только британский король да русский царь, но до англичан корсиканская монстра не дотянется, потому что у них флот, а Россия – вот она, растянулась от моря до моря. Бери ее голыми руками. Полина Афанасьевна о не зависящих от нее материях вроде политики никогда не тревожилась. Грянет беда, тогда и будем с ней управляться, такое у нее было credo. Вот и грянула…
Теперь нужно было много о чем подумать, прежде всего хозяйственном.
– Садись, едем домой, – потянула Катина внучку за рукав.
– Как домой?! Бабушка, а Палаша? Нам ведь исправниковы протоколы нужны!
– До протоколов ли теперь?
Саша насупилась.
– Кто меня учил, взявшись за дело, от него не отступаться, что ни случись?
Полина Афанасьевна поразилась:
– Так война же! Егор Львович и все уездные, поди, в Москву помчались, за приказаниями. Кто нас в контору пустит?
– Ты что-нибудь придумаешь, – молвила упрямая девица.
Она, конечно, была права. Война войной, а наказать убийцу все равно нужно. За обережение государства пусть отвечает государь, а помещик в ответе за своих крестьян. Не ошибалась Саша и в том, что бабушка придумает, как добраться до бумаг и без судьи.
Поехали от собора в исправникову контору, которая была закрыта, но при которой жил писец, он же сторож. За серебряный рубль служивый и замок открыл, и все бумаги вынул. Отчетность у исправника по лености была не слишком обширная.
Искомая ведомость называлась «Журнал для записи всякого рода небрежений, нарушений и преступлений по Звенигородскому уезду».
Бабушка с внучкой сели рядом, стали читать, начавши с книги за прошлый год.
Небрежения и нарушения пропускали. Палец, которым Катина вела по строчкам, останавливался только в местах, где справа стоял крестик. Им исправник обозначал смертные случаи.
Пока шла зима, всё больше были замерзшие спьяну мужики. Весной, когда оттаивает кровь, а пахать еще рано, начались драки: и стенка на стенку, и просто сдуру – кого оглоблей порешат, а кого и топором.
– Вот она, первая! – воскликнула Саша, когда отлистали уже половину страниц.
Запись была от 30 июня 1811 года.
В деревне Паньково, что в пятнадцати верстах ниже по течению Саввы, нашли у берега «всплывшее женское тело молодого возраста, простого звания, в сильном разложении, всё разломанное, не установленной личности». И боле ничего – ни кто такая, ни что с нею стряслось. «Разломанное», очевидно, значило, что переломаны кости. «Простое звание» могло быть установлено только по одежде. То есть, как и Палашу, покойницу нашли одетой.
Со второй и третьей находками подробностей было побольше.
Обе оказались осенние. Сентября 20 дня поутру, в полуверсте от села Ивановского, которое в четырех верстах от Вымиралова, из реки выловили «свежий труп с переломанными костями». Признали Маланью Петрову, семнадцати лет, девку бригадирши Калмыковой.
В деревне Потапово, 20 октября «из-под ив» вынули Лукерью Егорову неполных шестнадцати лет. Тот случай Полина Афанасьевна хорошо помнила. Помещик, чья девка, отставной секунд-майор Потапов по всем соседям ездил и долго про свою беду рассказывал, сетуя, что за Лушку ему недавно триста рублей давали, а он, дурень, отказался.
О Лукерье в журнале был целый абзац. Девку нашли, когда у Потапова находился лекарь Петр Карлович, пользовавший майора от почечных колик. Это было, можно сказать, везение, потому что врач тело осмотрел. С его слов было записано, что следов полового насилия не обнаружено, что во многих местах сломаны кости нижних конечностей и таза, а еще, что по признакам окоченения смерть наступила не далее шести часов назад, то есть в ночь с 19 на 20 октября.
Зато про четвертую покойницу было совсем мало. Она всплыла в проруби 25 марта сего года, в деревне Кузино, до обморока напугавши бабу, полоскавшую белье. Труп был разбухший и «вислый» – должно быть, тоже с переломанными костями. И всё. Правда, несколькими строками ниже имелась приписка, что мертвица опознана и явила себя Татьяной Зосимовой шестнадцати лет, крепостной девкой полковника Лукина, пропавшей из дому еще на Сретение.
А про позавчерашнюю Палагею в книге ничего не было. Не удосужился еще исправник внести.
– Едем к Петру Карловичу! – сказала внучка. – Поговорим. Может, он про Лукерью Егорову и ее повреждения еще что-нибудь вспомнит.
Но Катина больше об утопленницах думать не хотела. Ей пришла в голову важная мысль, требовавшая неотлагательного действия.
Ведь про войну пока знают только в уездном городе, а в окрестных селах, поди, ни сном, ни духом. Надо скорей в Голицыно, к хлеботорговцу Протасову и скупить у него все наличное зерно, а то уже завтра цена подскочит до небес.
Ничего не объясняя, а просто крепко взяв внучку за руку, помещица кинулась из конторы вон.
Лошадей разогнала вскачь, аж пыль столбом.
В тот же вечер Полина Афанасьевна опять собрала Синедрион, дать распоряжения по обстоятельствам военного времени.
Совет пополнился двумя новыми членами, Сашенькой и Женкиным, но если прежних помещица называла «гласными», то эти предполагались как безгласные. Внучке вышло повышение из отроковиц во взрослые, во-первых, за отнюдь недетское участие в страшном следствии, а во-вторых, потому что война и мало ли что – пускай начинает вникать в настоящие, хозяйственные заботы. Кому потом поместье-то достанется? Условились, однако, что барышня будет лишь внимательно слушать, рта не раскрывая. Фома Фомич потребовал уважения сам, поскольку Россия теперь против Бонапарта заодно с Англией, а значит, он более не пленник, но представитель союзной державы. Участия в обсуждении от него не ожидалось по понятной причине – ни бельмеса не поймет.
Сидели новоиспеченные синедрионщики за столом рядышком: тоненькая Александра, беспрестанно водившая туда-сюда своим острым носом, и важный красномордый англичанин, нарядившийся по такому поводу в свой лучший синий сюртук с медными пуговицами и красно-сине-белым британским розаном на груди. Саша иногда шептала ему на ухо, переводила главное, но моряку хозяйственная премудрость вряд ли была внятна.
Полина Афанасьевна начала с зерна, только что купленного у голицынского хлеботорговца. (Смешно и приятно было вспомнить, как дурак Протасов, когда уже ударили по рукам, вдруг узнал от приказчика о войне и стал канючить о лучшей цене, даже расплакался. Но он старообрядец, им слово нарушать нельзя. Катина, так и быть, накинула по гривеннику за пуд. А зерно уже завтра подскочит самое меньшее на полтину, и потом будет только расти. Эх, хорошо съездила!). Тут главное поручение было мельнику. Он должен был зерно намолоть и доставить в барский амбар. Кузьма выслушал молча, кивнул. Попросил лишь выделить двух помощников.
Далее барыня перешла к самому главному – к овсу. Сама она на своих полях ни ржи, ни пшеницы не сеяла, только овес. Потому что рождался он на здешних небогатых почвах лучше и потому что близко Москва, а в ней военные провиантские склады, где всегда нужен конский корм. Теперь, с началом большой кампании спрос на него вырастет еще больше, чем на хлеб. Какие походы, какие баталии без лошадей?
Удачней всего было, что Катина прошлогодний урожай не продавала, а весь целиком приберегла. Очень уж хорошо той осенью уродились овсы, притом у всех. Цена из-за этого упала, вот Полина Афанасьевна и решила повременить с продажей. Прямо Бог подсказал!
Она и теперь торопиться не собиралась.