– Трудно сказать. С одной стороны, сфера правоспособности исторически постоянно расширяется, что как бы создает прецедент. Все больше разных групп людей получают правовой статус, в Эквадоре его присвоили даже экологии. Складывается определенный порядок, и, с точки зрения логики, он выдерживает критику. Но даже если мы одержим успех в этой области, все еще остается вторая проблема, возможно, еще бо́льшая, – повальная немощность международных судов.
– Неужели они настолько слабы?
Татьяна метнула в Мэри острый взгляд, словно говоря «шутить изволишь».
– Государства принимают решения международных судов, только когда с ними согласны. Однако любое решение всегда выносится в пользу той или иной стороны, поэтому проигравшие всегда недовольны. А всемирного судебного исполнителя не существует. Поэтому США творят что хотят. Все остальные поступают точно так же. Суды эффективны только в тех случаях, когда на удочку попадается какой-нибудь мелкий военный преступник, и все стороны соглашаются поиграть в добродетель.
Мэри грустно кивнула. Свежий пример – пренебрежение к Парижскому соглашению Индии с ее геоинженерными новшествами – юридически мало чем отличался от всеобщего наплевательского отношения к сокращению выбросов.
– Что мы, по-твоему, способны сделать, чтобы улучшить положение?
– Примат закона – наше все, – насупившись, пожала плечами Татьяна. – Так мы говорим людям, а потом пытаемся заставить их поверить.
– Как заставить?
– Если на планете рванет, то поверят. Вот почему после Второй мировой войны возник новый международный порядок.
– И теперь его мало?
– Ну, всегда хочется большего. Кое-как выкручиваемся. – Лицо Татьяны просветлело, Мэри заметила лукавый взгляд как предвестие шутки. – Нам нужно придумать новую религию! Что-то вроде культа Земли, мы все одна семья, все люди братья, тра-та-та.
– Все люди – сестры, – поправила Мэри. – Матушка Земля – женского пола.
– Точно, – расхохоталась Татьяна.
Они подняли тост за идею.
– Наметь подходящие законопроекты, – предложила Мэри. – Чтобы были под рукой в нужную минуту.
– Разумеется. Весь свод законов у меня вот здесь. – Татьяна постучала себя пальцем по лбу.
10
Мы совершали полеты из Бихты, Дарбханга, с базы ВМС «Гаруда», из Гандхинегара. Летали в основном на «ИЛ-78», закупленных в стародавние времена у Советского Союза. Несколько заправщиков «Боинг» и «Эйрбас» у нас тоже были. Самолеты старые, на высоте внутри дикий колотун. Костюмы тоже старые, негнущиеся и почти без теплоизоляции. В воздухе мы очень мерзли, хотя стандартный вылет длился недолго.
Поднимались на высоту в восемнадцать километров, выше самолеты просто не вытягивали. Чем выше, конечно, тем лучше, но не с нашей техникой. Каждый полет занимал пару часов, летали с полной загрузкой. Два самолета на максимальной высоте угодили в опасный режим и свалились в штопор, один из экипажей не смог из него выйти.
Набрав нужную высоту, мы выпускали топливопровод и распыляли аэрозоль в воздухе. На первый взгляд облако выглядело как сброшенное горючее, на самом деле это была взвесь из твердых частиц, нам сказали, что в ней присутствовала двуокись серы и еще какие-то химикаты, как в вулкане. Пепла, как при вулканическом извержении, не было – только эта смесь. Распыленная в воздухе, она должна отражать солнечный свет. Смесь делали в Бхопале и других городах Индии.
Чаще всего мы летали над Аравийским морем, дующие там в конце лета господствующие ветры уносили аэрозоль в сторону Индии – как мы и планировали. Делалось это ради своих, к тому же так было легче избежать критики. Увы, вскоре выяснилось, что ветры разносят смесь по всей стратосфере, в основном в северном направлении, но и в другие тоже. И она повсюду отражала солнечный свет.
В небе самой Индии с виду ничего не менялось. Мы всю жизнь провели под АКО, Азиатским коричневым облаком, и привыкли к тому, что небо всегда грязное. Операция прибавила немного яркости дневному свету, а закаты стали чуть краснее, чем прежде. Порой это очень красиво. Однако по большей части ничего не изменилось. Доля отраженного нашими усилиями света составила всего одну пятую процента от общего количества. Якобы это чрезвычайно важно, но заметить такую крохотную разницу невооруженным глазом невозможно.
Общий эффект был как в 1991 году от Пинтубо или в два раза больше. Чтобы насытить стратосферу нужным количеством аэрозоля, потребовалось несколько тысяч самолетовылетов. У нас имелись всего двести самолетов, так что каждому экипажу приходилось постоянно летать туда-сюда, и так несколько месяцев подряд. Очень много работы.
Мы слышали, что наша затея страшно не понравилась китайцам. Пакистану, конечно, тоже. Хотя полеты выполнялись только в то время, когда струйные течения шли на восток или северо-восток, время от времени рассеивание накрывало соседей. Со всего мира посыпались жалобы: мол, аэрозоль нарушит озоновый слой, пострадают все на свете. Как-то раз по нам выстрелили ракетой с инфракрасной головкой самонаведения. Викрам в последний момент выполнил маневр, самолет замяукал, как кошка. Кто стрелял, мы так и не узнали. Нам все было нипочем. У нас был приказ, и мы выполняли его с радостью. Во время великой жары у всех кто-нибудь умер. Даже если никто не умер, мы делали это ради Индии. Жара могла повториться в любом районе нашей страны, правительство постоянно об этом напоминало. Период жары мог наступить даже в северных широтах. В Европе жара однажды убила семьдесят тысяч человек, а ведь Европа расположена намного севернее. Опасность угрожала больше чем половине населения Земли. Выходит, старались мы для всех.
Работали семь месяцев без выходных. Если учитывать техобслуживание, заправку топливом и наполнение баков смесью, то круглыми сутками. Мы изнемогали, но постепенно вошли в ритм. Экипажей хватало, чтобы летать в три смены. В разгар операции казалось, что ей нет конца и края, что всю оставшуюся жизнь мы не будем заниматься ничем другим. Мы верили, что спасаем Индию, спасаем весь мир. Однако в первую очередь, конечно, думали о своей стране. Жили надеждой, что смертельная жара больше не наступит. Очень волнительное было время.
Теперь, посещая другие страны и слыша, как кто-нибудь нас критикует, я сразу встаю на дыбы. Вы ничего не знаете, говорю я им. Пострадали-то не вы, поэтому вам все было до лампочки. А мы знаем, и нам не все равно. Кстати, с тех пор периодов сильной жары больше не случалось. Конечно, зарекаться на будущее нельзя, однако мы сделали все, что было в наших силах. Мы делали доброе дело. Должен признать, что иногда повышаю голос на людей, когда они говорят обратное. Гореть им в аду. Индия там уже побывала. Поэтому я терпеть не могу, когда кто-то критикует наши действия. Они понятия не имеют, о чем толкуют. Не знают, что такое ад, а мы его видели своими глазами.
11
Идеология (сущ.) – мысленное отношение к действительности.
В общем смысле это то, что представляет себе другой человек, особенно вследствие систематического искажения фактов. Однако мы склоняемся к тому, что идеология является необходимым свойством познания, и если кто-либо лишен ее полностью, что вряд ли возможно, то такое лицо является практически неполноценным. Существует действительность, которую невозможно отрицать, но она слишком велика, чтобы индивидуум мог познать ее полностью, поэтому нам приходится конструировать наше понимание с помощью воображения. Следовательно, идеология есть у каждого, и это хорошо. В разум поступает столько разных данных – начиная с сигналов органов чувств и заканчивая дискурсивной и опосредованной информацией всякого рода, – что возникает потребность в некоей личной организующей системе, которая все расставляет по местам, дабы можно было принимать решения и предпринимать действия. Мировоззрение, философия, религия – все это синонимы вышеприведенного определения идеологии. То же самое можно сказать о науке, хотя она отличается тем, что непрерывно перепроверяет факты, сравнивая их с действительностью, постепенно сужая фокус. Эта черта несомненно ставит науку в центр очень интересного проекта по изобретению, совершенствованию и запуску в действие такой идеологии, которая связно и с пользой для дела могла бы объяснить бешеный поток мировых событий. Человеку от идеологии требуется ясность и широта анализа, а еще – сила. Пусть читатели в качестве задания сами представят доказательства.
12
Если на время отложить в сторону мысленное отношение, то как выглядит действительность? Разумеется, как сказано выше, она в целом непознаваема. Однако возьмем ее отдельные аспекты.
К недавно вымершим видам относятся саудовская газель, нетопырь с острова Рождества, рифовая мозаичнохвостая крыса, калифорнийская морская свинья, алагоасский филидор, скрытный древесный гончар, голубой ара, пооули, северный белый носорог, горный тапир, гаитянский щелезуб, гигантская выдра, луговой тетерев, пиренейская рысь, месопотамская лань, красноногий ибис, аравийский орикс, рокселланов ринопитек, цейлонский слон, индри, колобус Кирка, горная горилла, белогрудый филандер, эфиопский горный козел, руконожка, викунья, гигантская панда, филиппинская гарпия и примерно еще двести видов млекопитающих, семьсот видов птиц, четыреста видов рептилий, шестьсот видов земноводных и четыре тысячи видов растений.
Нынешний уровень вымирания в несколько тысяч раз выше геологической нормы, что ставит его на шестое место в истории Земли и наиболее точно демаркирует начало антропоцена. Другими словами, мы переживаем катастрофу биосферы, которая оставит четкий след в палеонтологической летописи до скончания Земли. Кроме того, массовое вымирание – один из наиболее очевидных примеров человеческих действий, не поддающихся исправлению вопреки всем экспериментам по воскрешению вымерших видов и характерной живучести земной флоры и фауны. Закисление и обескислороживание океанов – еще один пример человеческих действий, которые невозможно исправить. Связь между закислением и обескислороживанием океанов и массовым вымиранием вскоре зайдет так далеко, что первое придаст колоссальное ускорение второму.
Разумеется, эволюция в будущем заполнит опустевшие экологические ниши новыми видами. Утраченное богатое видообразование восстановится всего через каких-нибудь двадцать миллионов лет.
13
Стоило Фрэнку вспотеть, как сердце начинало неистово колотиться, и вскоре он уже бился в агонии панического припадка. Пульс – 150 ударов в минуту или выше. Знание, что ему ничего не грозит и что приступ паники связан с давним событием, не помогало. Не помогало и то, что он теперь жил в Глазго и работал на мясокомбинате, где мог в любое время зайти в холодильную камеру, в которой температура не превышала нескольких градусов выше нуля. Когда начинался приступ, что-то делать было поздно, разум и тело мгновенно захлестывал жуткий ураган биохимических реакций, бьющийся в венах метамфетаминовым параноидным кошмаром.
Такое состояние люди называли посттравматическим стрессовым расстройством. Фрэнк это знал, слышал множество раз. ПТСР – бич нашего времени. Один из терапевтов объяснил, что определяющей характеристикой синдрома является то, что человек, даже понимая, что происходит, все равно не способен остановить приступ. В этом смысле, признал терапевт, название выбрано не очень удачно. Диагноз необходим, но одного диагноза мало. А что нужно еще, никто не знает. Есть разные подходы. Ни одна терапия не зарекомендовала себя полностью эффективной, большинство из них все еще находятся в стадии экспериментов.
Воссоздание события, вызвавшего расстройство? Не сработало.
Фрэнк испробовал этот метод во время поездки в Кению, провел целый день под воздействием температур, которые постепенно подползали близко к уровню, несовместимому с жизнью. В итоге приступы паники стали повторяться каждый день, пришлось прервать поездку и вернуться в Глазго.
Виртуальная среда, в которой можно изучать аспекты события? Не сработало. Он играл в компьютерные игры, заставляющие переживать этапы события, не теряя контроля, однако игры были сделаны так же ублюдочно, как «фильмы для взрослых». Приступы происходили часто, хоть с играми, хоть без.
Мысленная проработка: Фрэнк составлял описание события, накачанный бета-аденоблокаторами. Полусонная из-за блокаторов память снова и снова выдавала: «Я пытался завести людей в дом. У меня был в кладовке бак с водой. Я это скрыл. Дуло пистолета похоже на черный кружок. Никто не выжил».
Не катит. Приступов безотчетной конвульсивной паники и кошмаров стало только больше.
Почти через раз, заснув, Фрэнк просыпался от кошмара в холодном поту. Подчас образы были жестоки до садизма. Очнувшись от подобного сна, он пытался согреться, чтобы снова зашевелились окоченевшие пальцы ног, ворочался с боку на бок, старался позабыть кошмар и вновь заснуть; иногда эти попытки отнимали несколько часов, а иногда не помогали вообще. Следующий день он проводил как заторможенный зомби, тупо выполнял работу или играл в компьютерные игры, в основном такие, где можно перепрыгивать из одной точки в другую в условиях низкой силы притяжения. С астероида на астероид.
Терапевты рассуждали о событиях-триггерах, о том, как их избегать. Этой удобной метафорой прикрывался факт, что вся жизнь есть, по сути, длинная череда событий-триггеров. Что сознание тоже триггер. Стоило проснуться, вспомнить, кто ты, и пожалуйста – приступ паники. Преодолев его, Фрэнк старался кое-как дожить день до конца. Если отдать себе мысленный приказ не думать о чем-то, то заведомо будешь думать именно об этом. Надо вытеснить, забыть; но он так и не научился забывать. Постоянно отвлекать разум невозможно.
Лучшим способом противостоять ПТСР считалась когнитивно-поведенческая терапия. КПТ давалась с трудом. Фрэнк относился к ней как к религиозному откровению, узенькой дорожке над пропастью. Когда он произнес эту фразу, один из психотерапевтов заметил, что по узкой дорожке над пропастью ходят абсолютно все, такова суть жизни. Фрэнк возразил: моя жизнь – натянутый канат, постоянно приходится следить за равновесием. В этом смысле отвлекаться – только себе вредить. Если слишком сильно отвлечься, один неверный шаг – и ты свалишься в пропасть. Нужна постоянная бдительность, а ведь она тоже вредна, это лишь еще один способ помнить о проблеме, уделять ей внимание. Сверхбдительность – часть расстройства. Выхода нет. Кроме сна без сновидений. Или смерти.
Медикаменты. Транквилизаторы не то же самое, что антидепрессанты. Первые предназначены для того, чтобы нарушить восприятие мозгом стимулов типа «бей или беги», дать сознанию чуть больше времени, чтобы сделать вывод об отсутствии реальной угрозы и успокоить организм. Разумеется, у этих медикаментов есть побочные эффекты. Например, эмоциональное безразличие. Такой эффект даже где-то полезен. Если задушить все эмоции, то вместе с положительными неизбежно уйдут и негативные и потом уже вряд ли возникнут, даже если сначала подавляли все остальные. Допустим, эмоционального безразличия удалось достичь. Что дальше? Идти по жизни как бездушный робот, вот что. Принимать пищу словно заправляешь старое авто. Морить себя физическими упражнениями в надежде, что усталость поможет безмятежно проспать всю ночь. Стараться ни о чем не думать, ничего не чувствовать.
Прожив в таком режиме несколько месяцев и лет, Фрэнк вернулся в Индию.
Он жаждал увидеть, поможет ли возвращение. Не попробовав, не узнаешь. Такая поездка – разновидность терапии, использующей негативные раздражители или, скорее, эффект личного присутствия. Пациент возвращается на место преступления. Помимо этого он одержим идеей. У него есть план.
Фрэнк самолетом прилетел в Дели, поездом доехал до Лакхнау, вышел на вокзале и сел в переполненный загородный автобус. Зрительные образы, запахи, жара, влажность – все это триггеры. Но так как реальным триггером было сознание, он собрался с духом и стал смотреть в пыльное автобусное окно, ощущая, как из пор выступает пот, как ходит в легких воздух, как, словно пытающийся вырваться из неволи ребенок, бьется сердце. Прими! Не сдавайся!
Фрэнк сошел с автобуса на центральной площади. Постоял, осмотрелся. Люди были повсюду, всех возрастов, индусы и мусульмане, все как прежде, одни от других мало чем отличались, а иногда не отличались совсем, однако привычный глаз выхватывал всякие мелочи – тилак, круглую шапочку особого покроя. Обычная пестрота, характерная для этого города со времен Акбара, если не раньше. Как будто за четыре года ничего не изменилось. Никаких следов былой трагедии.
Несомненно, где-то должен быть хотя бы мемориал. Фрэнк спустился к реке с бешено стучащим сердцем, пылающей кожей. Одежда пропиталась потом, он пил воду из бутылки, которую принес с собой в рюкзаке, медленно, один маленький глоток за другим, и все равно бутылка быстро опустела. В нем все пульсировало, глаза ел пот, из-под спортивных солнечных очков неудержимо текли слезы. Поляризация стекол мало сдерживала врезающиеся в сетчатку сполохи яркого света. Куда ни глянь, в глазные яблоки иглами втыкались знакомые виды.
Озеро не изменилось. Как оно могло оставаться прежним, почему его не осушили, не построили на его месте какой-нибудь мавзолей или храм, на худой конец – многоэтажный жилой дом или базар?
С другой стороны, кто из очевидцев выжил и мог вспомнить, что происходило в ту неделю? Здесь уцелевших просто нет. А что касается тех, кто приехал очистить город от трупов, то для них озеро было одним из многих мест, похожих друг на друга как две капли воды. Что толку зацикливаться на каком-то одном? Нет, Фрэнк был единственным оставшимся в живых. Никто из свидетелей не уцелел, чтобы сохранить память. В глазах прохожих, толпой идущих по узкой дорожке, жалкому подобию тропинки над обрывом, она всегда выглядела как сегодня. О прошлом не напоминает даже табличка, не говоря уже о памятнике, сравнимом с отданием воинских почестей.
Фрэнк вернулся на автобусную остановку. Немного подумав и купив пару новых бутылок воды с прилавка под открытым небом, он решил посетить свой бывший офис. Здание никуда не делось. Помещения занимали адвокаты, бухгалтеры и стоматолог. По соседству открылся непальский ресторан. Здание как здание. Но то, что происходило в его стенах…
Фрэнк почувствовал резкий приступ слабости и опустился на бордюр. Его прошибала дрожь, он обхватил голову руками. Прошлое по-прежнему сидело в голове – каждый час, каждая минута. Водяной бак в кладовке.
Он поднялся и пошел обратно к автовокзалу, сел в первый же автобус до Лакхнау. Оттуда позвонил по номеру, который ему дали. Ответил мужской голос на хинди. На ломаном хинди Фрэнк спросил, нельзя ли перейти на английский. Мужчина ответил: «Да. Что надо?»
– Я был там, – ответил Фрэнк. – Я был там во время великой жары. Я американец. Работал с гуманитарной группой, мы занимались проектами развития. Я видел, что здесь было. Теперь вот вернулся.
– Зачем?
– У меня есть друг. Он рассказал мне о вашей группе.
– Какой группе?
– Неужели они настолько слабы?
Татьяна метнула в Мэри острый взгляд, словно говоря «шутить изволишь».
– Государства принимают решения международных судов, только когда с ними согласны. Однако любое решение всегда выносится в пользу той или иной стороны, поэтому проигравшие всегда недовольны. А всемирного судебного исполнителя не существует. Поэтому США творят что хотят. Все остальные поступают точно так же. Суды эффективны только в тех случаях, когда на удочку попадается какой-нибудь мелкий военный преступник, и все стороны соглашаются поиграть в добродетель.
Мэри грустно кивнула. Свежий пример – пренебрежение к Парижскому соглашению Индии с ее геоинженерными новшествами – юридически мало чем отличался от всеобщего наплевательского отношения к сокращению выбросов.
– Что мы, по-твоему, способны сделать, чтобы улучшить положение?
– Примат закона – наше все, – насупившись, пожала плечами Татьяна. – Так мы говорим людям, а потом пытаемся заставить их поверить.
– Как заставить?
– Если на планете рванет, то поверят. Вот почему после Второй мировой войны возник новый международный порядок.
– И теперь его мало?
– Ну, всегда хочется большего. Кое-как выкручиваемся. – Лицо Татьяны просветлело, Мэри заметила лукавый взгляд как предвестие шутки. – Нам нужно придумать новую религию! Что-то вроде культа Земли, мы все одна семья, все люди братья, тра-та-та.
– Все люди – сестры, – поправила Мэри. – Матушка Земля – женского пола.
– Точно, – расхохоталась Татьяна.
Они подняли тост за идею.
– Наметь подходящие законопроекты, – предложила Мэри. – Чтобы были под рукой в нужную минуту.
– Разумеется. Весь свод законов у меня вот здесь. – Татьяна постучала себя пальцем по лбу.
10
Мы совершали полеты из Бихты, Дарбханга, с базы ВМС «Гаруда», из Гандхинегара. Летали в основном на «ИЛ-78», закупленных в стародавние времена у Советского Союза. Несколько заправщиков «Боинг» и «Эйрбас» у нас тоже были. Самолеты старые, на высоте внутри дикий колотун. Костюмы тоже старые, негнущиеся и почти без теплоизоляции. В воздухе мы очень мерзли, хотя стандартный вылет длился недолго.
Поднимались на высоту в восемнадцать километров, выше самолеты просто не вытягивали. Чем выше, конечно, тем лучше, но не с нашей техникой. Каждый полет занимал пару часов, летали с полной загрузкой. Два самолета на максимальной высоте угодили в опасный режим и свалились в штопор, один из экипажей не смог из него выйти.
Набрав нужную высоту, мы выпускали топливопровод и распыляли аэрозоль в воздухе. На первый взгляд облако выглядело как сброшенное горючее, на самом деле это была взвесь из твердых частиц, нам сказали, что в ней присутствовала двуокись серы и еще какие-то химикаты, как в вулкане. Пепла, как при вулканическом извержении, не было – только эта смесь. Распыленная в воздухе, она должна отражать солнечный свет. Смесь делали в Бхопале и других городах Индии.
Чаще всего мы летали над Аравийским морем, дующие там в конце лета господствующие ветры уносили аэрозоль в сторону Индии – как мы и планировали. Делалось это ради своих, к тому же так было легче избежать критики. Увы, вскоре выяснилось, что ветры разносят смесь по всей стратосфере, в основном в северном направлении, но и в другие тоже. И она повсюду отражала солнечный свет.
В небе самой Индии с виду ничего не менялось. Мы всю жизнь провели под АКО, Азиатским коричневым облаком, и привыкли к тому, что небо всегда грязное. Операция прибавила немного яркости дневному свету, а закаты стали чуть краснее, чем прежде. Порой это очень красиво. Однако по большей части ничего не изменилось. Доля отраженного нашими усилиями света составила всего одну пятую процента от общего количества. Якобы это чрезвычайно важно, но заметить такую крохотную разницу невооруженным глазом невозможно.
Общий эффект был как в 1991 году от Пинтубо или в два раза больше. Чтобы насытить стратосферу нужным количеством аэрозоля, потребовалось несколько тысяч самолетовылетов. У нас имелись всего двести самолетов, так что каждому экипажу приходилось постоянно летать туда-сюда, и так несколько месяцев подряд. Очень много работы.
Мы слышали, что наша затея страшно не понравилась китайцам. Пакистану, конечно, тоже. Хотя полеты выполнялись только в то время, когда струйные течения шли на восток или северо-восток, время от времени рассеивание накрывало соседей. Со всего мира посыпались жалобы: мол, аэрозоль нарушит озоновый слой, пострадают все на свете. Как-то раз по нам выстрелили ракетой с инфракрасной головкой самонаведения. Викрам в последний момент выполнил маневр, самолет замяукал, как кошка. Кто стрелял, мы так и не узнали. Нам все было нипочем. У нас был приказ, и мы выполняли его с радостью. Во время великой жары у всех кто-нибудь умер. Даже если никто не умер, мы делали это ради Индии. Жара могла повториться в любом районе нашей страны, правительство постоянно об этом напоминало. Период жары мог наступить даже в северных широтах. В Европе жара однажды убила семьдесят тысяч человек, а ведь Европа расположена намного севернее. Опасность угрожала больше чем половине населения Земли. Выходит, старались мы для всех.
Работали семь месяцев без выходных. Если учитывать техобслуживание, заправку топливом и наполнение баков смесью, то круглыми сутками. Мы изнемогали, но постепенно вошли в ритм. Экипажей хватало, чтобы летать в три смены. В разгар операции казалось, что ей нет конца и края, что всю оставшуюся жизнь мы не будем заниматься ничем другим. Мы верили, что спасаем Индию, спасаем весь мир. Однако в первую очередь, конечно, думали о своей стране. Жили надеждой, что смертельная жара больше не наступит. Очень волнительное было время.
Теперь, посещая другие страны и слыша, как кто-нибудь нас критикует, я сразу встаю на дыбы. Вы ничего не знаете, говорю я им. Пострадали-то не вы, поэтому вам все было до лампочки. А мы знаем, и нам не все равно. Кстати, с тех пор периодов сильной жары больше не случалось. Конечно, зарекаться на будущее нельзя, однако мы сделали все, что было в наших силах. Мы делали доброе дело. Должен признать, что иногда повышаю голос на людей, когда они говорят обратное. Гореть им в аду. Индия там уже побывала. Поэтому я терпеть не могу, когда кто-то критикует наши действия. Они понятия не имеют, о чем толкуют. Не знают, что такое ад, а мы его видели своими глазами.
11
Идеология (сущ.) – мысленное отношение к действительности.
В общем смысле это то, что представляет себе другой человек, особенно вследствие систематического искажения фактов. Однако мы склоняемся к тому, что идеология является необходимым свойством познания, и если кто-либо лишен ее полностью, что вряд ли возможно, то такое лицо является практически неполноценным. Существует действительность, которую невозможно отрицать, но она слишком велика, чтобы индивидуум мог познать ее полностью, поэтому нам приходится конструировать наше понимание с помощью воображения. Следовательно, идеология есть у каждого, и это хорошо. В разум поступает столько разных данных – начиная с сигналов органов чувств и заканчивая дискурсивной и опосредованной информацией всякого рода, – что возникает потребность в некоей личной организующей системе, которая все расставляет по местам, дабы можно было принимать решения и предпринимать действия. Мировоззрение, философия, религия – все это синонимы вышеприведенного определения идеологии. То же самое можно сказать о науке, хотя она отличается тем, что непрерывно перепроверяет факты, сравнивая их с действительностью, постепенно сужая фокус. Эта черта несомненно ставит науку в центр очень интересного проекта по изобретению, совершенствованию и запуску в действие такой идеологии, которая связно и с пользой для дела могла бы объяснить бешеный поток мировых событий. Человеку от идеологии требуется ясность и широта анализа, а еще – сила. Пусть читатели в качестве задания сами представят доказательства.
12
Если на время отложить в сторону мысленное отношение, то как выглядит действительность? Разумеется, как сказано выше, она в целом непознаваема. Однако возьмем ее отдельные аспекты.
К недавно вымершим видам относятся саудовская газель, нетопырь с острова Рождества, рифовая мозаичнохвостая крыса, калифорнийская морская свинья, алагоасский филидор, скрытный древесный гончар, голубой ара, пооули, северный белый носорог, горный тапир, гаитянский щелезуб, гигантская выдра, луговой тетерев, пиренейская рысь, месопотамская лань, красноногий ибис, аравийский орикс, рокселланов ринопитек, цейлонский слон, индри, колобус Кирка, горная горилла, белогрудый филандер, эфиопский горный козел, руконожка, викунья, гигантская панда, филиппинская гарпия и примерно еще двести видов млекопитающих, семьсот видов птиц, четыреста видов рептилий, шестьсот видов земноводных и четыре тысячи видов растений.
Нынешний уровень вымирания в несколько тысяч раз выше геологической нормы, что ставит его на шестое место в истории Земли и наиболее точно демаркирует начало антропоцена. Другими словами, мы переживаем катастрофу биосферы, которая оставит четкий след в палеонтологической летописи до скончания Земли. Кроме того, массовое вымирание – один из наиболее очевидных примеров человеческих действий, не поддающихся исправлению вопреки всем экспериментам по воскрешению вымерших видов и характерной живучести земной флоры и фауны. Закисление и обескислороживание океанов – еще один пример человеческих действий, которые невозможно исправить. Связь между закислением и обескислороживанием океанов и массовым вымиранием вскоре зайдет так далеко, что первое придаст колоссальное ускорение второму.
Разумеется, эволюция в будущем заполнит опустевшие экологические ниши новыми видами. Утраченное богатое видообразование восстановится всего через каких-нибудь двадцать миллионов лет.
13
Стоило Фрэнку вспотеть, как сердце начинало неистово колотиться, и вскоре он уже бился в агонии панического припадка. Пульс – 150 ударов в минуту или выше. Знание, что ему ничего не грозит и что приступ паники связан с давним событием, не помогало. Не помогало и то, что он теперь жил в Глазго и работал на мясокомбинате, где мог в любое время зайти в холодильную камеру, в которой температура не превышала нескольких градусов выше нуля. Когда начинался приступ, что-то делать было поздно, разум и тело мгновенно захлестывал жуткий ураган биохимических реакций, бьющийся в венах метамфетаминовым параноидным кошмаром.
Такое состояние люди называли посттравматическим стрессовым расстройством. Фрэнк это знал, слышал множество раз. ПТСР – бич нашего времени. Один из терапевтов объяснил, что определяющей характеристикой синдрома является то, что человек, даже понимая, что происходит, все равно не способен остановить приступ. В этом смысле, признал терапевт, название выбрано не очень удачно. Диагноз необходим, но одного диагноза мало. А что нужно еще, никто не знает. Есть разные подходы. Ни одна терапия не зарекомендовала себя полностью эффективной, большинство из них все еще находятся в стадии экспериментов.
Воссоздание события, вызвавшего расстройство? Не сработало.
Фрэнк испробовал этот метод во время поездки в Кению, провел целый день под воздействием температур, которые постепенно подползали близко к уровню, несовместимому с жизнью. В итоге приступы паники стали повторяться каждый день, пришлось прервать поездку и вернуться в Глазго.
Виртуальная среда, в которой можно изучать аспекты события? Не сработало. Он играл в компьютерные игры, заставляющие переживать этапы события, не теряя контроля, однако игры были сделаны так же ублюдочно, как «фильмы для взрослых». Приступы происходили часто, хоть с играми, хоть без.
Мысленная проработка: Фрэнк составлял описание события, накачанный бета-аденоблокаторами. Полусонная из-за блокаторов память снова и снова выдавала: «Я пытался завести людей в дом. У меня был в кладовке бак с водой. Я это скрыл. Дуло пистолета похоже на черный кружок. Никто не выжил».
Не катит. Приступов безотчетной конвульсивной паники и кошмаров стало только больше.
Почти через раз, заснув, Фрэнк просыпался от кошмара в холодном поту. Подчас образы были жестоки до садизма. Очнувшись от подобного сна, он пытался согреться, чтобы снова зашевелились окоченевшие пальцы ног, ворочался с боку на бок, старался позабыть кошмар и вновь заснуть; иногда эти попытки отнимали несколько часов, а иногда не помогали вообще. Следующий день он проводил как заторможенный зомби, тупо выполнял работу или играл в компьютерные игры, в основном такие, где можно перепрыгивать из одной точки в другую в условиях низкой силы притяжения. С астероида на астероид.
Терапевты рассуждали о событиях-триггерах, о том, как их избегать. Этой удобной метафорой прикрывался факт, что вся жизнь есть, по сути, длинная череда событий-триггеров. Что сознание тоже триггер. Стоило проснуться, вспомнить, кто ты, и пожалуйста – приступ паники. Преодолев его, Фрэнк старался кое-как дожить день до конца. Если отдать себе мысленный приказ не думать о чем-то, то заведомо будешь думать именно об этом. Надо вытеснить, забыть; но он так и не научился забывать. Постоянно отвлекать разум невозможно.
Лучшим способом противостоять ПТСР считалась когнитивно-поведенческая терапия. КПТ давалась с трудом. Фрэнк относился к ней как к религиозному откровению, узенькой дорожке над пропастью. Когда он произнес эту фразу, один из психотерапевтов заметил, что по узкой дорожке над пропастью ходят абсолютно все, такова суть жизни. Фрэнк возразил: моя жизнь – натянутый канат, постоянно приходится следить за равновесием. В этом смысле отвлекаться – только себе вредить. Если слишком сильно отвлечься, один неверный шаг – и ты свалишься в пропасть. Нужна постоянная бдительность, а ведь она тоже вредна, это лишь еще один способ помнить о проблеме, уделять ей внимание. Сверхбдительность – часть расстройства. Выхода нет. Кроме сна без сновидений. Или смерти.
Медикаменты. Транквилизаторы не то же самое, что антидепрессанты. Первые предназначены для того, чтобы нарушить восприятие мозгом стимулов типа «бей или беги», дать сознанию чуть больше времени, чтобы сделать вывод об отсутствии реальной угрозы и успокоить организм. Разумеется, у этих медикаментов есть побочные эффекты. Например, эмоциональное безразличие. Такой эффект даже где-то полезен. Если задушить все эмоции, то вместе с положительными неизбежно уйдут и негативные и потом уже вряд ли возникнут, даже если сначала подавляли все остальные. Допустим, эмоционального безразличия удалось достичь. Что дальше? Идти по жизни как бездушный робот, вот что. Принимать пищу словно заправляешь старое авто. Морить себя физическими упражнениями в надежде, что усталость поможет безмятежно проспать всю ночь. Стараться ни о чем не думать, ничего не чувствовать.
Прожив в таком режиме несколько месяцев и лет, Фрэнк вернулся в Индию.
Он жаждал увидеть, поможет ли возвращение. Не попробовав, не узнаешь. Такая поездка – разновидность терапии, использующей негативные раздражители или, скорее, эффект личного присутствия. Пациент возвращается на место преступления. Помимо этого он одержим идеей. У него есть план.
Фрэнк самолетом прилетел в Дели, поездом доехал до Лакхнау, вышел на вокзале и сел в переполненный загородный автобус. Зрительные образы, запахи, жара, влажность – все это триггеры. Но так как реальным триггером было сознание, он собрался с духом и стал смотреть в пыльное автобусное окно, ощущая, как из пор выступает пот, как ходит в легких воздух, как, словно пытающийся вырваться из неволи ребенок, бьется сердце. Прими! Не сдавайся!
Фрэнк сошел с автобуса на центральной площади. Постоял, осмотрелся. Люди были повсюду, всех возрастов, индусы и мусульмане, все как прежде, одни от других мало чем отличались, а иногда не отличались совсем, однако привычный глаз выхватывал всякие мелочи – тилак, круглую шапочку особого покроя. Обычная пестрота, характерная для этого города со времен Акбара, если не раньше. Как будто за четыре года ничего не изменилось. Никаких следов былой трагедии.
Несомненно, где-то должен быть хотя бы мемориал. Фрэнк спустился к реке с бешено стучащим сердцем, пылающей кожей. Одежда пропиталась потом, он пил воду из бутылки, которую принес с собой в рюкзаке, медленно, один маленький глоток за другим, и все равно бутылка быстро опустела. В нем все пульсировало, глаза ел пот, из-под спортивных солнечных очков неудержимо текли слезы. Поляризация стекол мало сдерживала врезающиеся в сетчатку сполохи яркого света. Куда ни глянь, в глазные яблоки иглами втыкались знакомые виды.
Озеро не изменилось. Как оно могло оставаться прежним, почему его не осушили, не построили на его месте какой-нибудь мавзолей или храм, на худой конец – многоэтажный жилой дом или базар?
С другой стороны, кто из очевидцев выжил и мог вспомнить, что происходило в ту неделю? Здесь уцелевших просто нет. А что касается тех, кто приехал очистить город от трупов, то для них озеро было одним из многих мест, похожих друг на друга как две капли воды. Что толку зацикливаться на каком-то одном? Нет, Фрэнк был единственным оставшимся в живых. Никто из свидетелей не уцелел, чтобы сохранить память. В глазах прохожих, толпой идущих по узкой дорожке, жалкому подобию тропинки над обрывом, она всегда выглядела как сегодня. О прошлом не напоминает даже табличка, не говоря уже о памятнике, сравнимом с отданием воинских почестей.
Фрэнк вернулся на автобусную остановку. Немного подумав и купив пару новых бутылок воды с прилавка под открытым небом, он решил посетить свой бывший офис. Здание никуда не делось. Помещения занимали адвокаты, бухгалтеры и стоматолог. По соседству открылся непальский ресторан. Здание как здание. Но то, что происходило в его стенах…
Фрэнк почувствовал резкий приступ слабости и опустился на бордюр. Его прошибала дрожь, он обхватил голову руками. Прошлое по-прежнему сидело в голове – каждый час, каждая минута. Водяной бак в кладовке.
Он поднялся и пошел обратно к автовокзалу, сел в первый же автобус до Лакхнау. Оттуда позвонил по номеру, который ему дали. Ответил мужской голос на хинди. На ломаном хинди Фрэнк спросил, нельзя ли перейти на английский. Мужчина ответил: «Да. Что надо?»
– Я был там, – ответил Фрэнк. – Я был там во время великой жары. Я американец. Работал с гуманитарной группой, мы занимались проектами развития. Я видел, что здесь было. Теперь вот вернулся.
– Зачем?
– У меня есть друг. Он рассказал мне о вашей группе.
– Какой группе?