Если б я могла выбирать, то сейчас оказалась бы лучше на море. Вместе с мамой – только мы вдвоем, ведь я у нее любимый ребенок – в самом прекрасном месте. Вообще-то я заслужила еще одну вылазку на море, потому что прошлая совсем не задалась. В путешествия нужно отправляться в хорошем настроении. Я старалась запомнить каждую волну, бросалась в них со всем упоением, будто уже догадывалась, что это, возможно, последняя наша поездка. Мама переменилась. Она лежала на песке и смотрела в небо. Это все из-за папы, думала я. Каждый раз, когда он отлучался, мама опасалась, что он может не вернуться. Хоть она этого и не говорила, но я все замечала. В такие дни мама бывала нервозной и рассеянной, пересчитывала батончики и постоянно спрашивала меня, в порядке ли рециркулятор. У меня тонкий слух, самый чуткий из всех нас.

Мне хотелось приободрить ее, поэтому я влезла обратно на берег. Оглянулась посмотреть еще раз на волны, на тот случай, если нам придется тут же уехать – из-за Йонатана, потому что снотворное действует не так долго, как нам того хотелось бы. Солнце играло бликами на воде, как будто все вокруг обсыпали бриллиантами. Море сливалось с небом, все было синим, и только синим, сверху донизу. Запомни, Ханна, и никогда не забывай эту прекрасную, бесконечную синеву. Я закрыла глаза и вдохнула соленый воздух, который обволакивал мои легкие. Не забывай, Ханна, только не забывай. Море, la mer, покрывает почти три четверти земной поверхности. Морская флора производит около семидесяти процентов кислорода, содержащегося в атмосфере. Когда я удостоверилась, что запомнила все как следует, то подошла по горячему песку к маме.

– Мама?

Она ничего не сказала. Тогда я встряхнула волосами над ее лицом, как мокрая собака. Мне хотелось, чтобы она вскочила и погналась за мной по пляжу. Как раньше. Но в тот день мама лежала совершенно неподвижно и смотрела в небо, словно ее и не было вовсе.

– Ты ведь тоже хотела на море, – проворчала я и уселась на песок рядом с ней.

– Ах, Ханна, – сказала мама и легла боком, так чтобы смотреть меня. – Это я во всем виновата.

– О чем ты говоришь, мама?

– Это из-за меня вам так тяжело.

Так она говорила про синяк под глазом.

– Просто дурацкая оплошность, – сказала я. – Ничего страшного.

– Ты очень умная, Ханна. И становишься старше. Когда-нибудь ты поймешь. – Она взяла меня за руку и крепко сжала. – Если кто-нибудь спросит тебя обо мне, ты должна сказать правду, слышишь?

– Ты же знаешь, я не вру. Папа всегда говорит, что врать…

– Знаю, – перебила она меня.

Вообще-то перебивать никого нельзя, это невежливо. Мама засмеялась.

– Ах, забудь, что я тебе наговорила, Ханна. Наверняка это просто гормоны.

Гормоны – это биохимические вещества, которые запускают определенные биологические процессы. Вот, например, тогда мама всплакнула и при этом издавала тонкие прерывистые звуки. Я никогда не слышала, чтобы она плакала в голос, хотя и тогда звуки были очень тихие. У меня чуткий слух.

Мама потянула меня за руку, так чтобы я села прямо, и обняла меня.

– Я люблю тебя, Ханна.

– И всегда будешь любить?

– Всегда-всегда…





* * *


Я слышу, как отворяется дверь, и поднимаю голову. На этот раз входит сестра Рут. Наконец-то.

– Ну, Ханна? Как твои дела? – спрашивает она с дурацкой улыбкой.

Она постоянно так улыбается, когда немного стыдится. Очевидно, потому что оставила меня одну и подослала ко мне двух незнакомых людей.

– Я рада, что вы вернулись, – говорю я.

– Да, я тоже. – Сестра Рут снова улыбается.

Я обхожу стол, хотя не спрашивала разрешения встать, и прижимаюсь к ней. Сестра Рут гладит меня по голове. При этом ее ладонь то и дело ложится мне на ухо, и я слышу море. Море, la mer, самое прекрасное место на свете.

– У меня для тебя хорошие новости, – сообщает сестра Рут сквозь шелест волн. – Мы можем проведать твою маму, если хочешь. Она еще не пришла в себя, но наконец-то врачи управились.

Я киваю, уткнувшись в ее мягкий живот. Мне хочется к маме, но вместе с тем хочется, чтобы сестра Рут постояла со мной еще немного.

– Слышишь? – спрашивает сестра Рут.

Только теперь я отнимаю голову. Она имеет в виду шум, необычный стрекот. Звучит где-то в отдалении, но слышно отчетливо. Сестра Рут показывает в окно. В серой ночи мигают белый и красный огоньки. Белый-красный-белый-красный. Миг-миг-миг-миг.

– Что это?

– Вертолет. Полиция облетает местность, где твоя мама попала под машину. – Сестра Рут опускается на корточки передо мной и обхватывает мое лицо теплыми ладонями. – Они разыщут хижину, Ханна. И вызволят твоего брата.

Теперь она улыбается по-настоящему. Мне не приходит в голову ничего другого, и я тоже улыбаюсь.


– Ну так что? Сходим проведать твою маму?

Я киваю. Сестра Рут берет меня за руку, и мы покидаем комнату отдыха.





Маттиас


Сочувствие. Слова утешения. Еще четырнадцать лет назад я понял, как мало все это значит, и произносится-то только из вежливости. Карин еще старается кивать сквозь слезы, в то время как комиссар расточает пустые фразы.

– Мне искренне жаль, фрау Бек…

Герд между тем присоединился к нашей скорбной группе. Мы стоим полукругом в коридоре. Я смотрю на рубашку Герда под вытертой кожаной курткой; пуговицы застегнуты неправильно, видимо, перепутаны в спешке.

– Поэтому я и хотел ехать без вас, – решается он подать голос.

Я проглатываю гневные слова.

– Теперь ваше разочарование, конечно, куда сильнее.

Снова сдерживаюсь.

– И кто же эта женщина? – спрашивает Карин, всхлипывая.

Когда я вышел вместе с врачом обратно в коридор, ей достаточно было взглянуть на меня, чтобы все стало понятно. «Это не она?» – спросила Карин. Я попытался качнуть головой, но даже это мне не удалось.

– Фрау Бек, – произносит коллега Герда. – Мы начали расследование. Надеюсь, вы понимаете, что мы не можем предоставить вам такие сведения.

– Потому что теперь это не наше дело, Карин, – перевожу я. – Это не наша дочь, поэтому им нельзя нам говорить.

– Коллега Гизнер хочет сказать… – вмешивается Герд. Он старается говорить спокойно, но его тон вызывает у меня совершенно противоположную реакцию.

– Ты поднимаешь нас посреди ночи и говоришь, что наша дочь нашлась! – цежу я сквозь зубы.

– Я сказал, что есть сходство и что мы должны во всем убедиться, – шипит в ответ Герд.

Его коллега отходит на пару шагов. Должно быть, ему неловко наблюдать за нами.

– Я сразу предупредил, что нет полной уверенности в том, что это действительно Лена… – Герд потирает лоб и вздыхает, после чего обращается к Карин: – Послушай, мне очень жаль. Не следовало подавать вам ложные надежды. Это было непрофессионально. Ты знаешь, это затрагивает меня лично…

– Ты за четырнадцать лет не проявил профессионализма, – вспыхиваю я, но меня игнорируют.

– Как нам теперь быть? – всхлипывает Карин.

Герд снова вздыхает.

– Нужно просто…

– Нужно просто подождать еще четырнадцать лет, – резко перебиваю я его. Мне надоело выслушивать пустые фразы из вежливости, дурацкие слова ободрения. – Мы ее больше не увидим.

Я чувствую, как злость распаляет мне лицо, щеки горят, словно в лихорадке.

– Маттиас… – Карин берет меня за руку, но я больше не желаю сдерживаться. Герд должен осознать, что он натворил.

– У нас нет больше дочери, вот что нужно сказать! Она мертва! Скорее всего, мертва уже четырнадцать лет! Вот только профессионалу Брюлингу не под силу разыскать хотя бы ее тело, чтобы мы могли должным образом похоронить ее!

– Маттиас…

Ногти Карин впиваются мне в кожу сквозь рукав куртки. Лицо бледнеет, глаза широко раскрыты и неподвижны.

– Там, – шепчет она.

Я не понимаю.

– Вон она.

Поворачиваю голову. У меня перехватывает дыхание, сердце замирает.

– Это… Лена…

Карин права: это она. Шагает к нам, держась за руку медсестры. Наша дочь, наша Лена, моя Ленхен.