У сестры Рут вырывается смешок.

– Понимаю. А скажи, твой брат старше тебя или младше?

Я вырываю из альбома лист с мамой и папой в лесу и откладываю в сторону. Потом беру синий карандаш и принимаюсь рисовать на новом листе лицо Йонатана.

– Младше, – произношу я. – На два года.

– Так, не подсказывай, попробую угадать. Тогда ему… – говорит сестра Рут и задумывается. – Хм, это непросто. Думаю, ему… шесть?

Я поднимаю глаза от рисунка. Бедная, глупенькая сестра Рут, видно, совсем не умеет считать.

– Тринадцать минус два… – я пытаюсь помочь ей, но она только таращится на меня. – Конечно же, ему одиннадцать, – подсказываю я наконец.

Похоже, сестре Рут и в самом деле многому еще нужно поучиться.





Ханна


Учеба имеет большое значение. Нельзя оставаться глупым. Мне обучение дается легче, чем Йонатану, так всегда было. Сносно читать он научился лишь в четыре. Конечно, мы знаем, что такое школа. Школа – это такое заведение, где дети и подростки получают образование. По счастью, нам не приходится туда ходить. Дорога туда полна опасностей. Мы можем заблудиться, или на нас могут напасть. И вообще, в школу нужно ходить только глупым детям, таким, которые не могут обучаться самостоятельно. Думаю, сестре Рут тоже приходилось посещать школу в детстве. Но я давно это подозревала, и должно быть, это правда: в школе только делают вид, что обучают детей важным вещам. А в действительности они остаются глупыми. Это же видно по сестре Рут. Такой простой счет, из тринадцати вычесть два… Кажется, сестра Рут теперь стыдится того, что не может решить такую легкую задачу. Она даже спрашивает, правда ли то, что я сказала ей. Поэтому я прекращаю рисовать Йонатану штаны, переворачиваю лист и вывожу тринадцать черточек. После чего перечеркиваю две из них и медленно, вслух пересчитываю оставшиеся. Конечно же, их осталось одиннадцать. Тринадцать минус два равно одиннадцать. И вообще некрасиво с ее стороны думать, что я лгу, только потому, что она не умет считать. Я бы никогда не солгала. Лгать нельзя. Я так ей и говорю, потому что она, похоже, и этого не знает, бедная, глупенькая сестра Рут.

– Ханна, – теперь она говорит так, словно готова расплакаться, – эта хижина. И реци… ре…

– Рециркулятор! – я снова перехожу на львиный голос.

Сестра Рут вздрагивает. Испуг, снова. Широко раскрытые глаза и красные щеки. Только на этот раз мне ее не жаль. Она просто не хочет приложить усилий.

– Я этого не потерплю! – вновь звучит мой львиный голос, и я ударяю ладонью по столу.

Карандаши подскакивают, зеленый даже скатывается со стола и стукается об пол. Нельзя вот так, специально выставлять себя дураком. Я лезу под стол за зеленым карандашом, а когда сажусь обратно, сестра Рут просит прощения. Хотя бы так. Всегда нужно просить прощения, если сделал что-то неправильно.

– Я не хотела злить тебя, Ханна, – говорит она. – Конечно, ты оказалась в непростой ситуации. Понимаю. Но знаешь, мне хочется во всем разобраться. Я бы с удовольствием послушала, какой у вас дом. Больше никого не знаю, кто проживал бы в хижине.

Я снова переворачиваю лист и продолжаю рисовать штаны для Йонатана. Это его любимые штаны, синие. Ему разрешается надевать их только по воскресеньям.

– Ханна?

Поднимаю голову.

– Ты меня прощаешь?

Киваю и возвращаюсь к рисунку. Йонатану также достается любимая футболка. Когда она была еще новой, то прямо светилась. Думаю, он бы обрадовался, если б узнал, что на моем рисунке одет в свою любимую одежду. В довершение я рисую ему вьющиеся волосы. Почти черные, как у папы. Рядом с Йонатаном, на уровне его плеча, я начинаю рисовать свое лицо. Я и себе нарисую свое любимое платье, белое в цветочек. Мы все будем опрятными на моем рисунке.

– Вы не можете открыть окно, Ханна? Поэтому вам нужен этот…

– Рециркулятор, – бормочу я.

– У вас в хижине нет окон?

– Есть, конечно.

Для моих вьющихся волос мне нужен желтый карандаш.

– Но вы их не открываете? Почему же?

– Слишком опасно. По этой же причине мы закрыли их щитами.

Я раздумываю, не будет ли жульничеством нарисовать себе красную ленту для волос. Вообще-то у меня нет красной ленты, только темно-синяя. Но красная куда лучше смотрелась бы с цветочками на моем платье.

– Это твой папа сделал, Ханна? Ты говорила, что он много всего умеет.

– Да.

Рука осторожно тянется к красному карандашу. При этом я смотрю на сестру Рут. Вообще-то она не знает, что у меня нет красной ленты, но я беспокоюсь, что по моему лицу видно, что я хочу сжульничать. Беспокойство – это не совсем страх, но и в нем мало хорошего. Беспокойство напоминает скорее тошноту, как будто болит живот и не знаешь, стоит вызывать рвоту или нет.

Папа тоже испытывал беспокойство, когда мама ушла от нас. Он говорил, что не знает, вернется ли она, и потом заплакал. Папа никогда раньше не плакал. Я протянула руку к его лицу и ощутила липкие слезы на щеках. Он этого не говорил, но я сразу поняла, что мама ушла, в том числе и по моей вине, из-за этой истории с Сарой. Йонатан тоже это знал. Он только таращился на меня и несколько дней со мной не разговаривал, пока я не напомнила ему, что он и сам едва терпел Сару.

– Знаешь, Ханна, мне тут пришла в голову мысль. Ты так старательно нарисовала своего брата. Сразу видно, что он тебе дорог. Может, мы пошлем кого-нибудь к вам домой, чтобы посмотреть, как он справился с ковром? Или помочь ему с этими пятнами?

Я хватаю красный карандаш, не спуская глаз с сестры Рут. Но ее, кажется, не заботит, что я собираюсь сжульничать с цветом.


– Или, – продолжает она невозмутимо, – мы можем привезти его сюда, к тебе. Тогда вы могли бы вдвоем дожидаться маму. Порой происходящее кажется не таким уж плохим, если рядом родной человек.

– Не думаю, что Йонатану здесь особо понравится, – отвечаю я. Придуманная красная лента и впрямь смотрится красиво с платьем в цветочек. – Мне кажется, он бы задрожал, если б ему пришлось оказаться здесь.

– Но ты держишься бойко и не дрожишь.

– Да, так и есть. Но я, наверное, просто посмелее, чем Йонатан. Потому что старше его, или немного умнее, или и то и другое. И вид крови напугал его куда сильнее, чем меня. И шум его тоже напугал.

– Какой шум?

– А откуда, по-вашему, взялись эти жуткие пятна на ковре?

Сестра Рут выглядит так, будто раздумывает, но я уже знаю, что ей это не особенно дается.

– Как будто кто-то бросил арбуз на пол, – объясняю я, чтобы избежать очередного конфуза. – Такой получается звук, если проломить кому-то голову. Памм! – произношу я по-львиному, а потом добавляю обычным голосом: – А потом стало совсем тихо.





Маттиас


4825 дней.

Я отсчитывал и проклинал каждый из них. Седины в волосах прибавилось, сердце совсем расшалилось. В первый год я ежедневно проезжал по ее последнему маршруту. Распечатывал листовки и не пропускал ни единого столба, чтобы наклеить их. Самовольно расспрашивал ее предполагаемых друзей и поставил на место пару личностей. По несколько раз на дню звонил своему давнему другу Герду. Герд Брюлинг, будучи главным комиссаром полиции, возглавлял следственную группу, что разыскивала мою дочь. А когда поиски не увенчались успехом, я прекратил дружбу с господином Брюлингом. В какой-то момент, осознав собственное бессилие, я решил хотя бы положить конец лжи. Я давал множество интервью, пятьдесят или даже больше.

Лена исчезла вот уже 4825 дней назад. И ночей. Почти четырнадцать лет. За этот срок с любым телефонным звонком можно было ждать новости, которая все изменила бы. Нашу дочь похитили и требовали выкуп. Нашу дочь выловили из Изара [6], посиневшую и распухшую до неузнаваемости. Нашу дочь нашли, изнасилованную, убитую и выброшенную, словно мусор, возможно, за границей, в какой-нибудь стране бывшего соцлагеря…

– Маттиас? Ты слушаешь? – Голос у Герда хриплый от волнения.

Я не отвечаю, просто пытаюсь дышать. Телефонная трубка трясется в мокрой от пота правой руке. Левой опираюсь о комод. Все в нашей прихожей теряет устойчивость, лестница, ковер, гардероб как будто набегают на меня, подхваченные волной. Пол проминается под ногами. Рядом стоит Карин. Заспанная, она спустилась вниз, узнать, почему я так долго не возвращаюсь в спальню. Нервно теребит пояс своего махрового халата кремового цвета и шепчет:

– Ну что там, Маттиас? Что случилось?

Я с трудом сглатываю, пропускаю через себя ком в горле, услышанную новость и ее значение, и четырнадцать невыносимых лет. Столько раз в нашем воображении Лена гибла самым жутким образом. Столько лет мы истязали себя сотнями различных сценариев. И со временем отбросили лишь один из них: что, если однажды зазвонит телефон и нам сообщат, что наша дочь найдена живой?

– Лена, – произношу я сипло.

Карин закрывает глаза и делает несколько неуклюжих шагов назад. Наконец упирается спиной в стену и медленно оседает на пол. Закрывает лицо руками и всхлипывает – тихо, без надрыва. Должно быть, слишком много прошло времени; 4825 дней оставили слишком мало надежд. Она скорее вздрагивает, бессильная против приступа икоты и скорби.

– Нет-нет, – мне наконец удается пересилить немоту, и я протягиваю руку к жене.

– Маттиас? – Голос Герда в трубке.

– Что «нет-нет»? – говорит Карин, сидя у стены.

– Там считают, что она была похищена. Но теперь Лена у них. Она жива. – Я едва слышу собственный голос и повторяю: – Она жива.

– Что?

Карин неловко поднимается. Ноги у нее подгибаются, и она снова теряет равновесие, но я удерживаю ее за руку.

– Да, – хрипло звучит голос Герда на том конце провода.

Сведения, что он сообщил мне сейчас, еще довольно смутные. Я не знаю, возможно, Герд не может ничего больше сказать, или не хочет, или не имеет права. Он лишь сообщил, что сравнение по базе данных дало результат. Завтра же утром он поедет в больницу, что в городке Кам, у чешской границы, и установит личность Лены. Кам, всего два с половиной часа езды от Мюнхена. Так близко, должно быть, все это время Лена находилась так близко… И я не смог ее разыскать.

– Я поеду с тобой, – заявляю я. – Не будем ждать до утра, поехали сейчас же.

– Нет, Маттиас, не получится, – говорит Герд тоном взрослого, который пытается утихомирить капризного ребенка. – Это тебе не обычное…

– Мне все равно, – упрямится ребенок. – Более того, мне плевать! Я одеваюсь. Заезжай за мной.

Слышу, как Герд вздыхает в трубку.

– Ты мне обязан, – вставляю я, чтобы ему не вздумалось втолковывать мне о служебных процедурах. – Едем.

Герд снова вздыхает, я кладу трубку. Прикидываю, что дам ему полчаса, чтобы заехать за мной. Если он не явится, я поеду сам, и точка. В Кам, к Лене. Я обнимаю Карин, и ее горячие слезы впитываются в ткань моей пижамы.

– Она жива, – бормочу я, уткнувшись лицом в ее волосы. Как чудесно это звучит: она жива…

Через пятнадцать минут мы уже одеты. Карин даже расчесала волосы. Теперь мы топчемся в прихожей, неотрывно глядя на входную дверь. Сквозь вставки матового стекла мы сразу увидим свет фар, когда Герд подъедет к дому. Мне лишь приходит в голову мысль, и Карин ее высказывает:

– Не будем ждать.