«А как же туда попадает море?» – спросила я.

«Ну, если быть точным, ты слышишь шум собственной крови. Но ведь куда приятнее представлять, что это море, не правда ли?»

Я кивнула и спросила, что такое консервная банка. Я была тогда еще маленькая и не знала, что консервные банки могут быть очень опасными. Что они сделаны из металла, и крышка, которую открывают консервным ножом, такая острая, что можно тяжело поранить себя или других…

Сестра Рут отнимает ладонь от моего уха. Море замолкает.

– Может быть, вам требуется помощь, Ханна? – Она опускается передо мной на корточки и берет мои руки, лежащие у меня на коленях.

– Нет, – отвечаю я. – Вообще-то мы знаем, как все работает. У нас есть правила. Только вот мама иногда их забывает. Но, к счастью, у нее есть мы. Мы ей обо всем напоминаем.

– И все-таки она совершает глупости? Ты ведь так сказала? Что мама уже вытворяла глупости по невнимательности.

Я наклоняюсь вперед и складываю ладонь в секретную трубку. Это мы с Йонатаном придумали такой способ говорить, но нам нельзя использовать его, когда папа дома. Сестра Рут поворачивает голову, чтобы я могла приложить секретную трубку к ее уху.

– Она хотела по неосмотрительности убить папу, – шепчу я.

Сестра Рут отдергивает голову. Испуг, я отчетливо это вижу. Качаю головой, беру ее за подбородок и вновь поворачиваю ухом к секретной трубке.

– Не надо рассказывать об этом полиции. Йонатан отчищает пятна с ковра.





Лена


Ему хочется троих, говорит он, очищая луковицу. Безмятежно снимает шелуху, с таким звуком, словно пластырь сдирают с кожи. Уже этот звук причиняет мне боль. Я стою рядом с ним на кухне и смотрю на нож в его руке. Это нож с тонким зазубренным клинком, достаточно острым.

– Ты меня слышишь, Лена?

– Конечно, – отвечает ему женщина, которую я начинаю ненавидеть всем своим существом.

Она принадлежит ему. Этот человек получает от нее все, что захочет, и уже в полной мере овладел ею. Ее телом, ее гордостью, ее достоинством. И все-таки она улыбается ему в лицо. Эта женщина меня отравляет.

– Тебе хочется троих.

– Всегда хотелось. А тебе?

Женщина тоже всегда хотела троих. Я вообще никого не хотела, но моего мнения никто не спрашивает. Порой меня одолевает желание свыкнуться со всем этим. А в другие дни я понимаю, что ни в коем случае не должна этого допустить. Я собираю воедино последние резервы, мельчайшие осколки сломленной воли, остатки разума и воспоминания – и прячу их в надежном месте. Как белка, что закапывает припасы на зиму. Остается только надеяться, что ни ему, ни этой слабой женщине не удастся отыскать мой тайник. Потаенный уголок, где существует небо и дурацкие утяжелители для скатерти.

– Хочешь бокал вина?

Он разрезает луковицу на четвертинки, кладет нож рядом с доской и поворачивается ко мне. Нож лежит вот так, на столе. Ничего не стоит дотянуться до него. Я с трудом отвожу от него взгляд. Вновь смотрю ему в лицо, с глуповатой улыбкой той безвольной женщины.

– Да, спасибо.

– Отлично. – Он улыбается в ответ и отходит к обеденному столу, где стоят еще не разобранные бумажные пакеты с покупками. – Красного или белого? Я взял того и другого, потому что не знал, какое ты предпочтешь к спагетти.

Он стоит вполоборота ко мне, склонившись над покупками, запустив правую руку в один из пакетов. И нож лежит рядом с разделочной доской, дотянуться до него ничего не стоит. «Сейчас!» – кричит внутренний голос.

– Лена?

Бумажный пакет шуршит, когда он достает первую бутылку. Сейчас!

– Красного, если позволишь.

– Да, мне тоже по душе красное.

Он оборачивается, довольный, с бутылкой в руке. Безвольная женщина опирается рукой о кухонный стол. Палец робко тянется к ножу. Их разделает всего пара сантиметров, и вместе с тем – целая пропасть. Он готовит для меня. Мы вместе едим и выпиваем красного вина за то, чтобы я поскорее забеременела. Ему хочется троих детей. Мы станем самой счастливой семьей…



– Фибрилляция [5] предсердий!





Ханна



Сестра Рут вышла из комнаты так поспешно, что едва не споткнулась. Она сказала, чтобы я сидела здесь и ждала ее, так что я не двигаюсь. Во всем нужно слушаться взрослых, даже таким смышленым, как я. Хотелось бы обмерить комнату, но мне сказано сидеть, так что я принимаюсь считать. Люблю считать, когда мне нельзя двигаться, и в голову не приходит ничего другого, над чем можно было бы поразмыслить. Так время проходит интереснее. Мой братец всякий раз напевает песенку, когда ему скучно, хотя и это кажется мне скучным, потому что он всегда напевает одно и то же. Самое занятное в счете то, что никогда не знаешь, до какой цифры доберешься, пока пройдет время.

Когда вернулась сестра Рут, я досчитала до 1128 и чуть не забыла встать. Когда отворяется дверь, всегда нужно вставать и показывать руки. Ногти должны быть чистыми, и в руках нельзя прятать ничего такого, чем можно поранить себя и окружающих. Но сестра Рут даже не присматривается и говорит, что я могу сесть. У нее с собой альбом и острые карандаши.

– Есть отличная идея, Ханна, – сообщает она.

Я должна что-то нарисовать. Только вот мне ее идея не кажется такой уж замечательной. Спору нет, карандаши красивых цветов. Красный и желтый, и синий, и черный, и лиловый, и розовый, и коричневый, и зеленый. Но у них такие острые грифели… Я беру красный карандаш и осторожно трогаю большим пальцем грифель – да, очень острый. Дома мы рисуем восковыми карандашами. И пишем ими же.

– А зачем мне что-то рисовать?

Сестра Рут пожимает плечами.

– Ну, во-первых, так мы скоротаем время, пока тебе не разрешат пойти к маме, а во-вторых, мы сможем сказать, что очень заняты, когда явятся полицейские и будут задавать дурацкие вопросы. Что скажешь?

– И что мне нарисовать?

Сестра Рут снова пожимает плечами.

– Хм… может, просто нарисуешь, что у вас произошло сегодня, перед тем как вы с мамой попали к нам?

Сама того не замечая, я начинаю грызть кончик карандаша. С него слезают мелкие чешуйки и липнут к языку. Я облизываю ладонь, чтобы их снять.

– Нет, – говорю затем. – У меня есть идея получше. Нарисую картинку для мамы и потом подарю ей.

– Ладно. Уже придумала, что бы такое нарисовать?

– Пожалуй… – Я задумываюсь. – Что-нибудь такое, что наверняка ее обрадовало бы.

Сестра Рут сгорает от любопытства. Так она говорит, и по ней это видно. Глаза у нее широко раскрыты, и брови приподняты, так что лоб складывается морщинками. Я откладываю красный карандаш и беру синий. С большой осторожностью. Острый грифель может быть очень опасным. Первым делом я рисую лицо моей мамы. Сестра Рут спрашивает, почему оно синее. Я цокаю и закатываю глаза. Должно быть, сестра Рут тоже иногда не соображает, как мой братец.

– Потому что у меня нет белого карандаша. И на белой бумаге его все равно не было бы видно, – объясняю я.

Далее рисую маме туловище, в красивом длинном платье – тоже синим карандашом, хотя оно должно быть белым. Желтым рисую ей длинные волосы, а потом черным – деревья, с которых ветки, похожие на скрюченные пальцы чудовищ, тянутся к маме, пытаясь ее схватить.

– Выглядит довольно устрашающе, – комментирует сестра Рут. – Ханна, расскажи мне о своем рисунке.

– Это история о маме и папе, и о том, как они полюбили друг друга. Как-то поздним вечером мама шла по лесу. Видите, как красиво блестят у нее волосы в лунном свете?

– Она и в самом деле выглядит очень мило. Ханна, твоя мама была одна в лесу?

– Да, и ей было очень страшно, поэтому я не нарисовала ей улыбку. Видите?

– Отчего же ей было так страшно?

– Она заблудилась. Но потом…

Я принимаюсь рисовать папу, как он выходит из-за дерева.

– Потом приходит мой папа. Это лучшая часть в истории. Он появляется словно из ниоткуда и спасает ее. – Я исправляю рот мамы, так что теперь она улыбается. Обвожу пожирнее, и ее губы становятся похожи на красный банан. – И они влюбились друг в друга с первого взгляда.

Дорисовываю несколько сердечек, после чего, довольная собой, откладываю карандаш. Красное сердечко считается главным символом любви. Я нарисовала шесть штук, в знак очень большой любви.

– Ух ты, – восклицает сестра Рут. – Звучит прямо как в сказке.

– Нет. Это не сказка, а реальная история. Мама всегда так рассказывает. Если б это была сказка, то и начиналась бы со слова однажды. Это общепринятое вступление к сказкам и легендам. Я часто прошу маму рассказать эту историю, особенно когда вижу, что ей грустно. Когда она рассказывает мне ее, то всегда улыбается.

В доказательство я указываю пальцем на мамины губы, похожие на красный банан.

Сестра Рут склоняется над столом.

– А что это у твоего папы в руке?

– Это платок, которым он завязал маме глаза, потому что хочет сделать ей сюрприз. Мама ведь не должна знать, куда они теперь пойдут.

– А куда они должны пойти, Ханна?

– Домой, куда же еще, – говорю я. – В хижину.





Лена