– Она говорила, что прошлый мастер делал портрет человека из листьев, а когда тот уезжал, далеко, в мастерские, или в войско, или по торговле вот, куда угодно, то по портрету видно было, все ли с ним в порядке, не заболел, не ранили ли.
Эльга задумалась.
– Тебе очень надо?
Устья кивнула.
– А до зимы потерпит?
Девочка потерла щеку ладонью и кивнула снова.
– Я к зиме обязательно этому научусь, – сказала Эльга. – Сейчас я пока не знаю, как это сделать. И нужен будет второй человек. Тот, о ком новости. С него, я думаю, букет надо набивать. Но это после лютовня. Дождешься?
– А вы обещаете?
– Да.
Повеселевшая Устья отлепилась от борта.
– Вы только не забудьте.
– Не забуду. Долгой жизни, – улыбнулась Эльга.
– Легкой дороги.
Размышляя о новостном букете, Эльга не заметила, как фургон тронулся и понукаемые возницей лошади потрусили за ограду. Солнце прыгнуло лучом в прореху на матерчатой крыше, в воздухе затанцевали пылинки.
– Госпожа мастер, слышите? – спросил Сарвиссиан.
– Что?
– По Хаюму девчонка сохнет. Устья-то. А он, вишь, в мастера надумал. До зимы Ильма его, конечно, не отпустит, да он и сам понимает, что семья без него не выдюжит, ни урожай не соберет, ни торговлей не заработает, а вот с весны он хочет в Чугрин податься, там какой-то мастер хитрый живет.
– А тридцать эринов?
– Так дадут, наверное. Ну, а Устья-то, вишь… Славная девчонка, мать в прошлом году умерла, с бабкой одной и остались.
– Я приеду зимой.
Дальше они не разговаривали. Сарвиссиан следил за Глицей и Анникой, негромко торопил их, его тень за пологом умудрялась и пить из маленького кувшинчика, и перекусывать хлебом и сыром, не отрывая глаз от дороги.
Эльга набивала букеты.
В голове ее собирались из листьев тысячи образов и букетов, в них присутствовали люди и животные, жили свет и счастье, дышало небо. Хотелось запечатлеть сразу все. Но разве это было возможно? Такое ни в один букет не уместится. Да и, наверное, одному грандалю под силу сделать большое-большое панно, в котором каждый бы находил свое.
Нет, это на будущее. А пока Эльга набивала по памяти избы, Арью, осинник под ветром, далекое поле. Где-то, она чувствовала, ухватывались нужные нотки, и букет начинал словно бы светиться (его она потом откладывала), а где-то пальцы топтались на месте, сомневались, что-то уходило из души, картинка ломалась, выцветала, приобретая мертвый и бесполезный вид, так что приходилось безжалостно шелушить доску.
Она устроилась на сене и одеялах. Клубни перекатывались в ногах. Рука ныряла в мешок, нужные листья липли к подушечкам пальцев. Какое-то время мысли ее укладывались в простые узоры, потом Эльга поймала себя на том, что из раза в раз пытается изобразить мертвый лес, убитый мастером смерти.
Почему вдруг?
Береза, липа, листья, свернутые в черные, плотные трубочки, – это стволы и ветви, воздух – светлая, серебристая ива, застывшая пустота между стволами, ничто, ни печали, ни грусти, лепестки черники – тихим покровом понизу.
Эльга отстранила букет.
Нет, это плохо, это ни к чему, это жуть какая-то. Она торопливо очистила доску, смешала осколки листьев с сеном. Пусть так. Не стоит с этим играть. Она задумалась, неужели в мастере смерти не может быть ничего человеческого?
Если вспомнить лицо…
Эльга зажмурилась, вызывая образ под веками. Пальцы зачерпнули ворох листьев из сака. Это будут волосы, темный хохолок.
По стенкам фургона плыли тени деревьев.
Букет медленно прорастал из памяти, складывался и ершился, ухмылка ползла вправо, голубой глаз подмигивал, карий смотрел высокомерно, словно спрашивая, что за девица его лепит, об острый подбородок можно было уколоть пальцы. Чарник и дуб. И слива. И горький темник, который еще прозывается одиночником.
Странное лицо, обиженное и насмешливое, нервное, полное внутреннего напряжения, постепенно проступало на доске.
Нос – длинный. На лбу шрам. Шея тонет в вороте серебристого плаща.
– Не так уж ты и страшен, – стукнула ногтем по кончику лиственного носа Эльга.
И вздрогнула.
Показалось, будто лицо в ответ, ожив, шевельнуло губами, посмотрело прямо на мастера и потянуло ухмылку к уху. Б-бууу!
А в следующий момент букет принялся чернеть – слой за слоем. Отдернув руку, Эльга наблюдала, как сверху вниз, едва слышно похрустывая, оседает и ломается строгий лиственный рисунок, как проваливается карий глаз и лопается голубой, как на щеках и губах, будто трупные пятна, разрастаются мертвые узоры.
Несколько мгновений – и букет мелкой пылью осыпался девушке на платье. Как зараженную, Эльга отбросила доску вглубь фургона.
Вот уж действительно мастер смерти! Хоть бы его воины кранцвейлера поймали! Жуть какая. Букеты он умерщвляет.
Эльга откинулась на сено и возмущенно засопела.
Нет, подумала она, это вовсе не мастерство. Как такому можно научить? У него, наверное, даже печати нет. Да и кто бы ее поставил? В Серых Землях, что ли, ставят? Или он самоучка? Но такого-то точно не бывает.
Потом – как бы его учили? Сначала убей жучка, потом – паучка, потом – цыпленка, и так до человека?
Разноглазое лицо попыталось сложиться в темноте под веками, но Эльга тряхнула головой. Фу! Не хватало еще! Рука в саке раздраженно шелестела листьями, листья, шурша, принялись выражать единодушное согласие с хозяйкой. Наглец. Негодяй. Ни жилки на букет! И вообще – страшно.
– Госпожа мастер, – Сарвиссиан сунул голову в фургон, – к шиге подъезжаем. Не хотите посмотреть?
– Зачем? – спросила Эльга.
– Красиво, – улыбнулся извозчик. – Может, когда из листьев ее выложите. Это знаменитая смотровая шига, старинная.
– Хорошо.
Эльга перетянула сак за спину, выглянула и обомлела.
Ой, Матушка-Утроба! Нет, ёрпыль-гон! Шига взлетала над лесом, растянув тонкие крылья-перекладины, украшенные лентами и перьями. Складывать ее начинали из камня, но выше четвертого яруса шло уже дерево, крепкая желтая лиственница, почти вечная, ни дождь, ни солнце, ни древоточцы ей были нипочем. Ах, какая красота!
– Стойте!
Эльга нырнула за доской, уже представляя, как под ее пальцами желтой стрелой в небо устремятся листья. Мастер смерти был забыт. Да и стоило ли его помнить? О нем, вот честно, и потом подумать можно.
А пока…
Эльга в нетерпении села на скамейку. Сарвиссиан убрал ногу, давая вольготно развалиться шуршащему мешку.
Шига казалась невозможно хрупкой. Она покачивалась над низким ельником, шелестели ленты на перекладинах, темнело смотровое гнездо.
– Как же туда забирались? – спросила Эльга.
– Говорят, мальчишки здесь сторожили. Им что на дерево, что на шигу. Она на взрослого-то и не рассчитана.
Эльга подумала, что с шиги, наверное, виден даже Гуммин. Высоко, страшно высоко. От покачиваний и с земли-то не по себе.
Липа, дуб, шиповник, цветы вьюна.
– Там перекладины, – сказал Сарвиссиан, – частые, много. Я, когда малой был, до половины долезал где-то. Мы даже соревновались, но до гнезда никто не добрался.
– Почему?
Извозчик хмыкнул.
– Так высота. А если на крыле девчоночью ленту повязать, то она за тебя замуж выйдет. – Он посмотрел на девушку. – Ну, мы в детстве в это верили.
– А мы на озере в Травотень гадали, – сказала Эльга.
– На отражение в венке?
– Ага.
– Знаю.
Сарвиссиан тронул вожжи.
– Зачем? – запротестовала Эльга, когда, понукаемые извозчиком, лошадки побрели вперед.
– Чуть-чуть ближе подъедем. Там получше будет.
Дорога пошла в подъем. Ельник измельчал, рядом с ним проросли осинки. Шига повернулась боком, густым нагромождением перекрестий. Тень ее мазнула по фургону, на мгновение вызвав в Эльге слепой страх, что шига вот-вот упадет. Да нет же, падает!
– Как она еще стоит? – спустя мгновение спросила девушка, едва солнце вновь затрепетало сквозь козырек фургона.
Сарвиссиан пожал плечами.
– Стоит. На совесть строена.
Эльга задумалась.
– Тебе очень надо?
Устья кивнула.
– А до зимы потерпит?
Девочка потерла щеку ладонью и кивнула снова.
– Я к зиме обязательно этому научусь, – сказала Эльга. – Сейчас я пока не знаю, как это сделать. И нужен будет второй человек. Тот, о ком новости. С него, я думаю, букет надо набивать. Но это после лютовня. Дождешься?
– А вы обещаете?
– Да.
Повеселевшая Устья отлепилась от борта.
– Вы только не забудьте.
– Не забуду. Долгой жизни, – улыбнулась Эльга.
– Легкой дороги.
Размышляя о новостном букете, Эльга не заметила, как фургон тронулся и понукаемые возницей лошади потрусили за ограду. Солнце прыгнуло лучом в прореху на матерчатой крыше, в воздухе затанцевали пылинки.
– Госпожа мастер, слышите? – спросил Сарвиссиан.
– Что?
– По Хаюму девчонка сохнет. Устья-то. А он, вишь, в мастера надумал. До зимы Ильма его, конечно, не отпустит, да он и сам понимает, что семья без него не выдюжит, ни урожай не соберет, ни торговлей не заработает, а вот с весны он хочет в Чугрин податься, там какой-то мастер хитрый живет.
– А тридцать эринов?
– Так дадут, наверное. Ну, а Устья-то, вишь… Славная девчонка, мать в прошлом году умерла, с бабкой одной и остались.
– Я приеду зимой.
Дальше они не разговаривали. Сарвиссиан следил за Глицей и Анникой, негромко торопил их, его тень за пологом умудрялась и пить из маленького кувшинчика, и перекусывать хлебом и сыром, не отрывая глаз от дороги.
Эльга набивала букеты.
В голове ее собирались из листьев тысячи образов и букетов, в них присутствовали люди и животные, жили свет и счастье, дышало небо. Хотелось запечатлеть сразу все. Но разве это было возможно? Такое ни в один букет не уместится. Да и, наверное, одному грандалю под силу сделать большое-большое панно, в котором каждый бы находил свое.
Нет, это на будущее. А пока Эльга набивала по памяти избы, Арью, осинник под ветром, далекое поле. Где-то, она чувствовала, ухватывались нужные нотки, и букет начинал словно бы светиться (его она потом откладывала), а где-то пальцы топтались на месте, сомневались, что-то уходило из души, картинка ломалась, выцветала, приобретая мертвый и бесполезный вид, так что приходилось безжалостно шелушить доску.
Она устроилась на сене и одеялах. Клубни перекатывались в ногах. Рука ныряла в мешок, нужные листья липли к подушечкам пальцев. Какое-то время мысли ее укладывались в простые узоры, потом Эльга поймала себя на том, что из раза в раз пытается изобразить мертвый лес, убитый мастером смерти.
Почему вдруг?
Береза, липа, листья, свернутые в черные, плотные трубочки, – это стволы и ветви, воздух – светлая, серебристая ива, застывшая пустота между стволами, ничто, ни печали, ни грусти, лепестки черники – тихим покровом понизу.
Эльга отстранила букет.
Нет, это плохо, это ни к чему, это жуть какая-то. Она торопливо очистила доску, смешала осколки листьев с сеном. Пусть так. Не стоит с этим играть. Она задумалась, неужели в мастере смерти не может быть ничего человеческого?
Если вспомнить лицо…
Эльга зажмурилась, вызывая образ под веками. Пальцы зачерпнули ворох листьев из сака. Это будут волосы, темный хохолок.
По стенкам фургона плыли тени деревьев.
Букет медленно прорастал из памяти, складывался и ершился, ухмылка ползла вправо, голубой глаз подмигивал, карий смотрел высокомерно, словно спрашивая, что за девица его лепит, об острый подбородок можно было уколоть пальцы. Чарник и дуб. И слива. И горький темник, который еще прозывается одиночником.
Странное лицо, обиженное и насмешливое, нервное, полное внутреннего напряжения, постепенно проступало на доске.
Нос – длинный. На лбу шрам. Шея тонет в вороте серебристого плаща.
– Не так уж ты и страшен, – стукнула ногтем по кончику лиственного носа Эльга.
И вздрогнула.
Показалось, будто лицо в ответ, ожив, шевельнуло губами, посмотрело прямо на мастера и потянуло ухмылку к уху. Б-бууу!
А в следующий момент букет принялся чернеть – слой за слоем. Отдернув руку, Эльга наблюдала, как сверху вниз, едва слышно похрустывая, оседает и ломается строгий лиственный рисунок, как проваливается карий глаз и лопается голубой, как на щеках и губах, будто трупные пятна, разрастаются мертвые узоры.
Несколько мгновений – и букет мелкой пылью осыпался девушке на платье. Как зараженную, Эльга отбросила доску вглубь фургона.
Вот уж действительно мастер смерти! Хоть бы его воины кранцвейлера поймали! Жуть какая. Букеты он умерщвляет.
Эльга откинулась на сено и возмущенно засопела.
Нет, подумала она, это вовсе не мастерство. Как такому можно научить? У него, наверное, даже печати нет. Да и кто бы ее поставил? В Серых Землях, что ли, ставят? Или он самоучка? Но такого-то точно не бывает.
Потом – как бы его учили? Сначала убей жучка, потом – паучка, потом – цыпленка, и так до человека?
Разноглазое лицо попыталось сложиться в темноте под веками, но Эльга тряхнула головой. Фу! Не хватало еще! Рука в саке раздраженно шелестела листьями, листья, шурша, принялись выражать единодушное согласие с хозяйкой. Наглец. Негодяй. Ни жилки на букет! И вообще – страшно.
– Госпожа мастер, – Сарвиссиан сунул голову в фургон, – к шиге подъезжаем. Не хотите посмотреть?
– Зачем? – спросила Эльга.
– Красиво, – улыбнулся извозчик. – Может, когда из листьев ее выложите. Это знаменитая смотровая шига, старинная.
– Хорошо.
Эльга перетянула сак за спину, выглянула и обомлела.
Ой, Матушка-Утроба! Нет, ёрпыль-гон! Шига взлетала над лесом, растянув тонкие крылья-перекладины, украшенные лентами и перьями. Складывать ее начинали из камня, но выше четвертого яруса шло уже дерево, крепкая желтая лиственница, почти вечная, ни дождь, ни солнце, ни древоточцы ей были нипочем. Ах, какая красота!
– Стойте!
Эльга нырнула за доской, уже представляя, как под ее пальцами желтой стрелой в небо устремятся листья. Мастер смерти был забыт. Да и стоило ли его помнить? О нем, вот честно, и потом подумать можно.
А пока…
Эльга в нетерпении села на скамейку. Сарвиссиан убрал ногу, давая вольготно развалиться шуршащему мешку.
Шига казалась невозможно хрупкой. Она покачивалась над низким ельником, шелестели ленты на перекладинах, темнело смотровое гнездо.
– Как же туда забирались? – спросила Эльга.
– Говорят, мальчишки здесь сторожили. Им что на дерево, что на шигу. Она на взрослого-то и не рассчитана.
Эльга подумала, что с шиги, наверное, виден даже Гуммин. Высоко, страшно высоко. От покачиваний и с земли-то не по себе.
Липа, дуб, шиповник, цветы вьюна.
– Там перекладины, – сказал Сарвиссиан, – частые, много. Я, когда малой был, до половины долезал где-то. Мы даже соревновались, но до гнезда никто не добрался.
– Почему?
Извозчик хмыкнул.
– Так высота. А если на крыле девчоночью ленту повязать, то она за тебя замуж выйдет. – Он посмотрел на девушку. – Ну, мы в детстве в это верили.
– А мы на озере в Травотень гадали, – сказала Эльга.
– На отражение в венке?
– Ага.
– Знаю.
Сарвиссиан тронул вожжи.
– Зачем? – запротестовала Эльга, когда, понукаемые извозчиком, лошадки побрели вперед.
– Чуть-чуть ближе подъедем. Там получше будет.
Дорога пошла в подъем. Ельник измельчал, рядом с ним проросли осинки. Шига повернулась боком, густым нагромождением перекрестий. Тень ее мазнула по фургону, на мгновение вызвав в Эльге слепой страх, что шига вот-вот упадет. Да нет же, падает!
– Как она еще стоит? – спустя мгновение спросила девушка, едва солнце вновь затрепетало сквозь козырек фургона.
Сарвиссиан пожал плечами.
– Стоит. На совесть строена.