— Он не говорил, — воскликнула Рут, — я не хотела, чтобы это случилось, и никогда не позволила бы ему сделать это… но только он ничего не сказал.

— Но раз он ничего не сказал, значит, ничего и не случилось, так ведь?

— Нет, все-таки случилось.

— Ради Бога, что ты такое болтаешь, дитя мое? — растерянно спросила миссис Морз. — Я совсем перестаю понимать тебя. Что же случилось?

Рут удивленно взглянула на мать.

— Я думала, что ты догадаешься, — ответила она. — Мы с Мартином теперь жених и невеста.

Миссис Морз растерянно улыбнулась, но не на шутку встревожилась.

— Нет, он ничего не сказал, — продолжала Рут, — он просто любит меня и только. Я была так же удивлена, как и ты сейчас. Он не произнес ни единого слова. Он только обнял меня и… я перестала владеть собой. Потом… он поцеловал меня, и я поцеловала его. Я не могла удержаться. Я чувствовала, что должна это сделать. И тут-то я поняла, что люблю его.

Она остановилась, ожидая поцелуя матери, но миссис Морз холодно молчала.

— Я знаю, что это ужасно, — продолжала Рут упавшим голосом. — Я не знаю, простишь ли ты меня когда-нибудь. Но я не могла иначе. Я сама не подозревала до этой минуты, что люблю его. Ты должна сказать об этом отцу вместо меня.

— Не лучше ли совсем не говорить об этом отцу? Я поговорю с Мартином Иденом и объясню ему. Он поймет и освободит тебя от его слова.

— Нет, нет, — воскликнула Рут, вскакивая, — я совсем не хочу, чтобы он отказался от меня. Я люблю его, а любить так приятно… Я выйду за него замуж, если… если, конечно, вы разрешите мне.

— У нас с отцом были другие планы относительно тебя, милая Рут. О, нет, нет, мы не собирались навязывать тебе мужа, ничего подобного. Мы мечтали только о том, чтобы ты вышла замуж за человека твоего круга, за настоящего джентльмена, которого ты сама назвала бы своим избранником, полюбив его.

— Но ведь я уже люблю Мартина, — жалобно возразила Рут.

— Мы ни в коем случае не хотели бы влиять на твой выбор. Но ты наша дочь, и мы не можем согласиться на подобный брак. Кроме грубости и невоспитанности, он ничего не сможет дать тебе за всю твою нежность и тактичность. Он вовсе тебе не пара. И материально обеспечить тебя он не может. Мы вовсе не мечтаем о роскоши, но комфорт — дело другое, и наша дочь должна, по меньшей мере, выйти замуж за такого человека, который сможет его обеспечить, а не за нищего, авантюриста, матроса, ковбоя, контрабандиста и бог знает кем он еще был. И потом какое легкомыслие! Полное отсутствие ответственности за свои поступки.

Рут молчала. Каждое слово матери казалось ей неоспоримой истиной.

— Он тратит время на писательство, — продолжала мать, — стараясь достигнуть того, что не всегда дается даже талантливым людям, получившим образование. Человек, помышляющий о браке, должен готовиться к нему. Я уже сказала, и ты, надеюсь, согласна со мной, что он лишен чувства ответственности. Да могло ли и быть иначе? Таковы уж все моряки. Он никогда не учился бережливости и воздержанности. Годы мотовства наложили на него свой отпечаток. Конечно, это не его вина, но ведь от этого не легче. А подумала ли ты о его прежней беспутной жизни? Подумала ли ты об этом, дочка? Ведь ты знаешь, что такое брак.

Рут вздрогнула и теснее прижалась к матери.

— Я думала об этом, — Рут долго молчала, пытаясь поточнее сформулировать свою мысль. — Это ужасно! Мне тяжело думать об этом. И беда в том, что я полюбила его. Я сама знаю, но ничего не могу с собой поделать. Разве ты могла бы не любить папу? Вот то же самое и со мной. Что-то есть во мне и в нем, я и сама не знала этого до сегодняшнего дня. Но это существует, и оно заставляет меня любить его. Я никогда не думала, что полюблю его, но, видишь, люблю, — закончила она с оттенком торжества в голосе.

Они еще долго беседовали и в заключение решили подождать некоторое время, ничего не предпринимая.

К такому же решению немного позднее, в тот же вечер, пришли мистер и миссис Морз, после того как жена призналась, что ее планы расстроились.

— Вряд ли могло быть иначе, — сказал мистер Морз. — Этот простой матрос был единственным мужчиной, с которым она сблизилась. Рано или поздно она должна была проснуться; и как раз в тот момент, когда это случилось, около нее оказался этот матрос, единственный доступный ей в ту минуту мужчина. Конечно, она сразу же влюбилась в него или вообразила, что влюбилась, что, в общем, одно и то же.

Миссис Морз заявила, что будет стараться повлиять на Рут косвенным путем, вместо того чтобы прямо противиться ей. Времени еще достаточно, ибо Мартин все равно не мог сейчас жениться.

— Пусть она встречается с ним сколько хочет, — посоветовал мистер Морз. — Чем ближе она будет узнавать его, тем скорее разлюбит, ручаюсь. Дай ей также возможность сравнить его с другими. Постарайся привлечь в наш дом побольше молодежи, девушек и молодых людей, образованных, стремящихся к карьере, настоящих джентльменов нашего круга. Пусть она увидит его рядом с ними и сравнит, тогда он предстанет перед ней в истинном свете. К тому же он совсем мальчишка, ему только двадцать один год. Рут тоже настоящий ребенок. Это просто ребяческая влюбленность, которую они сами перерастут.

Так и порешили. В семье признали, что Мартин и Рут помолвлены, но не стали это разглашать. Все без слов понимали, что помолвка будет долгая. От Мартина не требовали, чтобы он подыскал себе занятие или бросил писательство. Они не считали нужным поощрять его к тому, чтобы он изменил свое поведение. И он сам помогал их враждебным планам, так как меньше всего помышлял о приискании занятий.

— Мне хочется знать, понравится ли вам то, что я сделал, — сказал он Рут несколько дней спустя. — Я решил, что жить у сестры мне слишком дорого и намерен устроиться теперь самостоятельно. Я нанял маленькую комнатку в северном Окленде и купил керосинку: сам буду себе стряпать.

Рут пришла в восторг. Особенно понравилась ей керосинка.

— Так начинал и мистер Бэтлер, — сказала она.

Мартин внутренне поморщился при упоминании об этом достойном джентльмене, но продолжал:

— Я наклеил марки на все свои рукописи и опять разослал их по редакциям. А завтра принимаюсь за работу.

— Вы нашли место? — воскликнула она и всем телом радостно прижалась к нему. Она сжала его руку и улыбаясь проговорила: — Что же вы молчали? Какое место?

Он отрицательно покачал головой:

— Я хотел сказать, что снова начну писать.

Лицо ее выразило разочарование, и он, заметив это, поспешно прибавил:

— Не решайте наперед. Я совсем не собираюсь предаваться радужным мечтам. Это будет холодная, прозаическая, чисто деловая работа. Мне кажется, что это лучше, чем снова пускаться в море, и я заработаю больше денег, чем может заработать на каком-либо другом месте в Окленде человек, не имеющий специальности. Видите ли, этот отдых, который я себе устроил, открыл предо мной новые перспективы. Я не слишком переутомлялся и в то же время не писал — по крайней мере не писал для печати. Я делал только одно: любил вас и размышлял. Я читал, но мое чтение переплеталось с моими мыслями, и читал я главным образом журналы. Я много размышлял о себе, о мире, о месте, которое отведено мне в жизни, и о шансах добиться положения, достойного вас. Я прочел также «Философию стиля» Спенсера и нашел там много такого, что имеет значение для меня, вернее, для моей литературной работы, и для большинства той литературы, которая печатается в журналах. А вывод из всего этого, то есть из моих размышлений, чтения и любви, следующий — я решил сделаться литературным ремесленником. Я отложу в сторону художественные произведения и займусь черной работой, буду писать всякие шутки, статейки, юмористические стишки и тому подобную ерунду, на которую существует, по-видимому, большой спрос. Затем есть еще такие агентства, которые обеспечивают материалом для фельетонов, мелких рассказов и воскресных приложений. Я могу стряпать материал, который им нужен, и достаточно этим зарабатывать. Есть, знаете, рыцари пера, которые выколачивают от четырехсот до пятисот долларов в месяц. Я не стану гоняться за такими деньгами, но, во всяком случае, смогу зарабатывать достаточно и притом буду свободен, чего мне не даст никакое другое занятие. А свободное время я буду посвящать науке и серьезным занятиям. Познакомлюсь с лучшими произведениями, чтобы разобраться в них, проанализировать и самому научиться создавать достойные вещи. Ведь я сам поражаюсь тому, как много я успел за этот срок. Когда я в первый раз попробовал взяться за перо, то мне, собственно, не о чем было писать. Я не мог даже разобраться в том жалком запасе впечатлений, которые успел скопить за свою жизнь. Право, у меня совсем не было мыслей, не было даже слов для их выражения. Мои впечатления — это была вереница картин, лишенных смысла. Но когда я начал приобретать знания, овладевать словом, то начал из этих впечатлений уже что-то выносить. Я задумался над ними и нашел им объяснения. Вот тут-то я и начал писать настоящие вещи: «Приключение», «Радость», «Котел», «Вино жизни», «Веселая улица», «Сонеты о любви» и «Песни моря». Я еще много напишу таких вещей и даже лучших, но теперь буду заниматься этим только в свободное время. Теперь я чувствую под ногами твердую почву. Сначала черная работа и заработок, а потом художественное творчество. Чтобы доказать вам, я как раз вчера вечером написал с полдюжины юмористических стихотворений для сатирических еженедельников. Когда же я собирался ложиться спать, мне пришло в голову попробовать свои силы в юморе, и я за один час написал целых четыре шуточных куплета. Они, во всяком случае, стоят по доллару за штуку. Четыре доллара за несколько мыслей, пришедших в голову перед сном, ведь недурно? Конечно, все это ничего не стоит, просто скучное и бессмысленное кропание, но оно нисколько не скучнее и не бессмысленнее, чем ведение конторских книг за шестьдесят долларов в месяц, выписывание бесконечных столбцов пустых цифр в течение всей жизни. Да и работа эта все-таки имеет отношение к литературе и даст мне возможность создать значительные вещи.

— Но какая польза от этих значительных вещей, от этих художественных произведений? — спросила Рут. — Ведь вы не можете продать их!

— О, конечно, могу, — начал он, но она перебила его.


— Из всех вещей, которые вы назвали и которые считаете хорошими, вы не продали ни одной. Не можем же мы пожениться, имея в запасе только художественные произведения, которые не продаются.

— Ну, значит, мы поженимся, имея в запасе куплеты, которые будут продаваться, — смело заявил он, обнимая Рут, которая на этот раз не проявила обычной податливости. — Вот послушайте, — сказал он с напускной веселостью. — Это, конечно, не искусство, но зато верный доллар:

Он здесь надумал побывать,

А я ушел меж тем.

Хотел он денег призанять.

Затем и вышел погулять —

Вернулся он ни с чем.

А я домой пришел опять,

Но он ушел совсем.





Веселая интонация, с которой он начал читать этот шутливый стишок, уступила под конец место унынию. Он не вызвал даже улыбки на лице Рут. Она смотрела на него серьезным тревожным взглядом.

— Может быть, это и стоит доллар, — сказала она, — но это доллар шута, заработок клоуна. Разве вы не видите, Мартин, что это унизительно? Я хочу, чтобы человек, которого я люблю и уважаю, был лучше и выше сочинителя шутовских стишков.

— Вы хотели бы, чтобы он был похож… скажем, на мистера Бэтлера?

— Я знаю, что вы не любите мистера Бэтлера… — начала она, но он перебил ее.

— Мистер Бэтлер — прекрасный человек, — сказал он. — Я нахожу у него только один недостаток: это — несварение желудка. Но я все же не вижу никакой разницы между писанием стихов и перепиской на машинке или ведением конторских книг. Все это делается с одной целью. По вашему мнению, я должен начать с конторской работы, чтобы сделаться известным стряпчим или дельцом. А по-моему, я должен начать с черной литературной работы, чтобы сделаться известным писателем.

— Тут есть разница.

— В чем же?

— В том, что ваши хорошие произведения — те, которые вы сами считаете удачными, не продаются. Ведь вы пытались, но издатели их не покупают.

— Дайте мне время, дорогая, — просил он. — Черная работа — только средство, и я не смотрю на нее серьезно. Дайте мне два года. За это время я добьюсь успеха, и издатели будут с радостью покупать мои произведения. Я знаю, что говорю. Я верю в себя. Я знаю, на что я способен, и знаю, что такое литература. Я знаю, какой посредственной стряпней наполняют ее ничтожные писатели. И знаю, что через два года я буду уже на верном пути к успеху. Что касается деловой карьеры, то я никогда не сделал бы ее. У меня нет никакой склонности к ней. Она внушает мне отвращение, как нечто скучное, бессмысленное, торгашеское и плутовское. Я, должно быть, просто не создан для нее. Я никогда не поднимусь выше клерка, а разве мы могли бы жить на скудное жалованье конторщика? Я хочу доставить вам все, что есть лучшего в мире. И я добьюсь этого, добьюсь во что бы то ни стало. Гонорары пользующегося успехом писателя заставят стушеваться мистера Бэтлера. Ходкие произведения приносят от пятидесяти до ста тысяч долларов в год, иногда больше, иногда меньше, но приблизительно в этих пределах.

Рут молчала. Ее разочарование было слишком очевидно.

— Ну и что же? — спросил он.

— Я надеялась и рассчитывала на другое. Я думала и думаю до сих пор, что для вас было бы самым лучшим научиться стенографии — вы уже знаете машинку — и поступить в контору к папе. У вас хорошие способности, и я уверена, что из вас вышел бы хороший юрист.





Глава XXIII




То, что Рут мало верила в литературную будущность Мартина, ничуть не умаляло ее в его глазах. Во время каникул, которые он устроил себе, он много занимался самоанализом и благодаря этому лучше понял самого себя. Он обнаружил, что любит красоту больше славы и если и желает славы, то только ради Рут. Лишь ради нее он и мечтал прославиться, стать великим и знаменитым во всем мире — «творить добро», как он выражался, только для того, чтобы женщина, которую он любил, могла гордиться им и считать его достойным себя.

Сам он страстно любил красоту, и радость служения ей была для него достаточной наградой. Но еще больше красоты он любил Рут. Он думал, что в мире нет ничего прекраснее любви. Ведь эта любовь произвела в нем переворот и превратила его из невежественного матроса в человека, стремящегося к знанию, в художника. Поэтому для него любовь была прекраснее и выше науки и искусства. Он понимал уже, что превосходит по своему умственному развитию и Рут, и ее братьев, и отца. Несмотря на все преимущества университетского образования и на ученую степень бакалавра искусств, она стояла ниже его в понимании и осмыслении мироздания, а год труда, который он посвятил самообразованию и учению, дал ему такое знание мира и жизни, такое понимание искусства, какого ей никогда не суждено достигнуть.

Все это он прекрасно видел, но это нисколько не влияло на его любовь к ней и на ее любовь к нему. Любовь была в его глазах таким возвышенным и благородным чувством, которое нельзя было ничем разрушить. Какое дело любви до того, что Рут не разделяет его взглядов на искусство, на мораль, на французскую революцию или на всеобщее голосование? Эти взгляды определялись умственными процессами, а ведь любовь выше разума, она сверхрациональна. Он не мог умалять любовь. Он боготворил ее. Любовь жила на вершинах гор над долинами разума. Она была высшим проявлением жизни и редко открывалась людям. Благодаря излюбленной им школе научных философов он понимал биологическую сущность любви. Но в процессе дальнейшего научного рассуждения он пришел к заключению, что человеческий организм только в любви осуществляет свое высшее назначение. Поэтому любовь должна считаться высшей наградой в жизни; и он с наслаждением думал о любви, возвышающейся над всем земным, над богатством, славой, общественным мнением и успехом — над самой жизнью, потому что истинная любовь готова умереть за поцелуй.

О многом Мартин размышлял уже раньше, но многое открылось ему только позднее. Пока же он работал без устали и прерывал работу лишь для того, чтобы повидаться с Рут. Он жил, как спартанец, и платил два с половиной доллара за маленькую комнатку своей хозяйке, португалке Марии Сильва. Это была вдова, добывавшая себе средства к жизни тяжелым трудом и едва прокармливавшая свою многочисленную ораву ребятишек. Время от времени она топила свое горе и усталость в галлоне жидкого кислого вина, которое покупала за пятьдесят центов в мелочной лавке на углу. Мартин сначала возненавидел ее за скверный язык, но потом стал восхищаться ею, следя за тем, как мужественно она боролась с жизнью. В маленьком домике было всего четыре комнаты, одну из которых занимал Мартин. Другая была гостиная. Эта комната выглядела довольно уютной благодаря толстому ковру, покрывавшему пол, но портрет одного из многочисленных умерших младенцев хозяйки, снятый в гробу, наводил на грустные размышления. Гостиная существовала исключительно для гостей. Шторы в ней всегда были спущены, и босоногой команде никогда не разрешалось переступать порога этого святилища, за исключением редких торжественных случаев. Хозяйка стряпала и все обедали в кухне, где она также занималась стиркой и глажением белья во все дни недели, кроме воскресенья, ибо главным источником ее доходов была стирка белья более состоятельных соседей. Сама она ютилась со своими семью детьми в одной комнате, такой же маленькой, как та, которую занимал Мартин, и для него было вечной загадкой, как им там удавалось всем разместиться. Когда они укладывались спать, он всегда слышал в своей комнате, отделенной лишь тонкой перегородкой, возню и крики, сменявшиеся тихим щебетанием сонных голосов, напоминавших звуки птичьего насеста. Другим источником доходов Марии были ее две коровы, которых она доила утром и вечером. Коровы эти паслись по краям улиц и на пустыре под наблюдением одного или нескольких оборванных мальчуганов, сыновей Марии, которые должны были смотреть главным образом за тем, чтобы животные не попадались на глаза полиции.

В своей маленькой каморке Мартин жил, спал, учился, писал и хозяйничал. Перед единственным окном, выходившим на переднее крыльцо, стоял кухонный стол, который служил ему одновременно письменным столом, библиотекой и подставкой для пишущей машинки. Кровать, стоявшая у задней стены, занимала две трети комнаты. С одной стороны стола помещалась совершенно облупившаяся конторка, а с другой — ящик, на котором Мартин устроил кухню: эта кухня состояла из керосинки, установленной на ящике, внутри которого помещалась посуда и кухонные принадлежности, из стенной полки для провизии и ведра с водой на полу. В комнате не было водопровода, и Мартину приходилось самому носить воду из кухни. Над постелью висел велосипед Мартина, подвешенный к крючку на потолке. Сначала он пробовал оставлять его внизу, но потомство хозяйки тотчас же испортило ему шины, и Мартин вынужден был поискать другое место. Одно время он держал его на крошечном крыльце, пока однажды ночью его не намочил проливной юго-восточный ливень. Делать было нечего, пришлось поместить велосипед в тесной каморке.

В маленьком стенном шкафчике он держал свое платье и книги, для которых уже не хватало места ни на столе, ни под столом. Кроме того, он усвоил себе привычку делать при чтении заметки: листков с этими заметками накопилось так много, что он не знал, куда их девать. Тогда он придумал протянуть поперек комнаты веревки для сушки белья и развесил на них свои заметки. Все это так загромоздило комнату, что по ней едва можно было пройти. Он не мог открыть дверь, не закрыв предварительно дверцы шкафа, — и наоборот. Вообще пройти по комнате прямо было невозможно. Чтобы добраться от дверей до изголовья, приходилось двигаться зигзагами, а в темноте этого почти невозможно было проделать, не наткнувшись на какой-нибудь предмет. Благополучно миновав двери, он должен был тотчас же повернуть вправо, чтобы обогнуть кухню. Затем приходилось круто повернуть налево, чтобы не наткнуться на кровать. Но при чересчур крутом повороте можно было удариться об угол стола. Искусно лавируя и нагибаясь то вправо, то влево, он попадал, наконец, в нечто, напоминавшее канал, одним берегом которого являлась кровать, а другим — стол. Когда же единственный стул находился на своем обычном месте перед столом, то канал переставал быть судоходным. Когда стул был не нужен, то он лежал на кровати. Иногда Мартин сидел на стуле, приготовляя еду или читая книгу, пока нагревалась вода, и даже ухитрялся по временам написать одну или две главы, пока жарилось мясо. Уголок, занимаемый кухней, был так мал, что он мог, сидя там, достать рукой все, что ему нужно. Стряпать было удобнее сидя, так как стоя он часто сам себе мешал. Обладая здоровым желудком, способным переварить что угодно, Мартин к тому же умел приготовлять различные блюда, питательные и в то же время дешевые. Его обычной пищей был гороховый суп, так же как картофель и крупные коричневые бобы, которые он готовил по-мексикански. По крайней мере, раз в день на его столе появлялся рис, сваренный так, как не умеет варить его да и никогда не научится ни одна американская хозяйка. У него в запасе всегда имелись сушеные фрукты, стоившие дешевле свежих, сваренные и готовые к употреблению, так как они заменяли ему масло к хлебу. Лишь изредка он позволял себе кусок мяса или суп, сваренный из костей. Два раза в день он пил кофе без сливок или молока, а вечером — суррогат чая; но и то, и другое было всегда прекрасно приготовлено.

Экономить было необходимо. Каникулы поглотили почти все, что он заработал в прачечной, а рынок, куда он отправил свои произведения, был так далек, что ему предстояло прождать не одну неделю до получения первого гонорара за свои «специально для заработка» труды. За исключением того времени, когда он виделся с Рут или заглядывал к своей сестре Гертруде, он жил затворником, ежедневно трудясь за троих. Он спал не больше пяти часов, и только человек, обладающий его железным здоровьем, мог так напряженно работать по девятнадцати часов подряд. Он никогда не терял ни одной минуты. На зеркале у него висели листки с определением слов и обозначением их произношения. Бреясь, одеваясь или причесываясь, он зубрил эти листки. Такие же листки висели на стене над керосинкой, и он также заучивал их, пока готовил или мыл посуду. Старые листки постоянно заменялись новыми. Каждое не совсем понятное или мало знакомое слово, встречавшееся ему при чтении, немедленно выписывалось, и когда их накапливалось достаточно, он переписывал их на машинке и прикреплял к стене или к зеркалу. Он даже носил эти списки с собой в карманах и в свободные минуты просматривал их на улице или дожидаясь своей очереди в мясной или бакалейной лавке.

Он пошел дальше в этой работе. Читая произведения писателей, добившихся успеха, он отмечал все, что считал для себя важным, и старался выяснить, что же принесло успех: особенности стиля, изложения, комментарии, сравнения и остроты. Все это он также заносил на свои листки. Он не собирался подражать этим писателям и только стремился выявить какой-то стержень их творчества. Он составлял списки удачных, метких выражений, встречавшихся у различных авторов, литературных и стилистических приемов и на основании многочисленных примеров, которые ему удалось собрать, делал собственные выводы. Это дало ему возможность выработать свою новую и оригинальную манеру изложения. Таким же образом он составил целые списки характерных выражений, заимствованных из живой речи, выражений едких, как кислота, и жгучих, как пламя, или же нежных, ласкающих и чарующих среди безотрадной пустыни обыденной речи. Он везде и во всем стремился найти основной принцип. Он хотел знать, как создавалось то или другое, ибо тогда он и сам уже мог создать нечто подобное. Ясная, простая красота не удовлетворяла его. В своей крошечной комнатке, пропитанной кухонными запахами и оглашаемой гамом ребятишек, Мартин раскладывал красоту на части; проанализировав ее и изучив ее строение, он тем самым приближался к возможности самому создавать прекрасное.

Он мог работать только сознательно, таким создала его природа. Он не мог творить слепо, в темноте, не зная, что выйдет, и полагаясь на случай и на звезду своего таланта. Случайные результаты не могли уже удовлетворить его. Он хотел знать, «как» и «почему». Его творческий гений был обдуманным, и, прежде чем начать какой-нибудь рассказ или стихотворение, он уже ясно представлял его себе от начала до конца и знал, с помощью каких средств он осуществит свой план. Если же этого не было, то его усилия были обречены на неудачу. С другой стороны, он все же ценил эффект, который давали слова и выражения, порой легко и свободно зарождавшиеся в его мозгу. Они не только выдерживали потом все испытания, но и сами становились мерилом красоты и силы. Перед такими случайными эффектами он преклонялся в восторге, зная, что они выше сознательного творчества человека. Но, анатомируя красоту, чтобы обнаружить элементы, лежащие в ее основе и делающие ее действенной, он тем не менее никогда не забывал, что существует сокровенная тайна прекрасного, в которую он не может проникнуть, как и ни один человек до него не сумел сделать это. Прочитав Спенсера, он знал, что человек никогда не может постигнуть конечной сущности чего бы то ни было и что тайна прекрасного так же велика, как тайна жизни, — даже больше, ибо нити красоты и жизни тесно сплетаются, и сам он не что иное, как частица того же непостижимого творения, сплетенного из солнечных лучей, звездной пыли и чуда.

Под влиянием этих мыслей Мартин написал статью, озаглавленную «Звездная пыль». Статья была посвящена не принципам критицизма, а главным критикам. Это была блестящая, глубокая философская статья, с восхитительным оттенком юмора. Однако все журналы, куда он посылал ее, тотчас же возвращали рукопись обратно. Но, поняв, в чем тут причина, он продолжал спокойно идти своим путем. У него развилась привычка разрабатывать и вынашивать любой сюжет в голове и браться за перо лишь тогда, когда мысль отольется во вполне определенную форму. То, что его произведения не печатали, в сущности, мало трогало его. Писание являлось для него завершением долгого умственного процесса, собиранием в одно целое разбросанных мыслей и обобщением всех впечатлений, накопившихся в его мозгу. Написать такую статью значило для него освободить сознательным усилием свой мозг и подготовить в нем место для нового материала и новых проблем. Это до известной степени было сродни привычке, присущей многим мужчинам и женщинам: облегчать время от времени душу излияниями по поводу своих настоящих или выдуманных горестей.