— Как же иначе, — откликнулся месье, — такой восхитительный букет.

— Вы преподнесли мне мой первый бокал вина! — призналась Мари-Жозеф.

— Первый?! — в ужасе воскликнул месье.

— А чем еще я могу одарить вас… первым? — тихо и вкрадчиво спросил Лоррен.

— Вы не так поняли меня, сударь.

— А что же вы пили в этой колонии, на богом забытом острове? — спросил месье, изумленно глядя на нее, словно на заморскую диковинку.

— В монастыре, сударь, мы пили слабое пиво и воду.

— Воду?! — воскликнул месье. — Скажите спасибо, что вообще остались живы.

— Какая восхитительная невинность! — добавил Лоррен.

Мари-Жозеф отпила глоток вина и взглянула на Лоррена из-под опущенных ресниц:

— Вы льстите мне, сударь…

— Я?! Помилуйте, всем известно, что я говорю только правду и ничего, кроме правды.

— А монахини всегда предостерегали меня, сколь коварна лесть…

— Забудьте о моей преданности, забудьте о моем восхищении, молю вас, мадемуазель де ла Круа. Муки разбитого сердца хоть сколько-то меня развлекут.

Шартр хмыкнул и осушил еще один бокал вина.

— Забудьте о его жалком остроумии, — отрезала мадам. — Он лишь тщится развлечься, пресытившись скукой. Монахини простили бы даже Лоррена, если бы им пришлось вынести хотя бы один прием при дворе его величества.

— Они вынесли… — Мари-Жозеф помедлила, пытаясь унять дрожь в голосе, — мы все вынесли безмолвие монастырских стен.

Лоррен с поклоном поцеловал ей руку.

— Вы — истинное украшение двора, милая мадемуазель де ла Круа, как некогда ваша матушка.

Она отняла у него руку, стесняясь загрубевшей кожи, состояние которой неоднократно порицал месье.

— Идемте, дорогой шевалье, — громко и радостно провозгласил месье. — Вы должны сразиться в бильярд с моим братом-королем.

Он взял Лоррена под локоть и повел его прочь из зала. Шартр последовал за ними, спотыкаясь не только по причине своей хромоты. Мари-Жозеф сделала реверанс, но все трое уже успели отвернуться.

Внезапно Лоррен оглянулся на нее через плечо, простер к ней руку и трагически вздохнул.

Мадам схватила Мари-Жозеф за руку.

— Если ваш брат не желает избавить меня от скуки, вы должны взять это на себя! — заявила она. — Пойдемте же, отыщем какой-нибудь тихий уголок.

— Мадам, неужели вы можете скучать?

— Как же иначе, мадемуазель де ла Круа? Ничего, вы поймете меня, проведя при дворе год и вытерпев примерно триста этих бесконечных вечеров. Я предпочла бы писать письма или заниматься своими коллекциями. Жду не дождусь, когда отчеканят медаль в честь плавания отца де ла Круа! Надеюсь, она будет достаточно эффектной!

Она нашла канапе в приоконной нише и уселась на него. При посторонних она не могла предложить Мари-Жозеф сесть в ее присутствии, даже если бы ей в голову пришла такая мысль.

— Я ничего не могу рассказать вам о плавании брата, — призналась Мари-Жозеф. — С тех пор как он вернулся, мы и минуты не провели вместе.

— Что ж, тогда поведайте мне еще что-нибудь необыкновенное, что я могла бы пересказать в письме домой, рауграфине Софии.

— Вот разве что… Русалка поет как птица! И повторяет слова как попугай!

— Неужели?! Быть может, вам удастся выдрессировать ее и она станет развлекать его величество!

— Я могла бы попробовать, если бы у меня нашлось время, но я едва ли сумею ее приручить, с ее-то норовом! Она испугала одного возчика, и он замахнулся на нас обеих кнутом!

— Он ударил вас?!

— Нет-нет, граф Люсьен — только не смейтесь! — успел остановить этого мужлана.

— Что же тут смешного? Полагаю, месье де Кретьен примерно наказал негодяя?

— Да. Граф не носит оружия, но сумел отвести кнут своей тростью.


— Я и не ожидала ничего иного от человека его происхождения и воспитания.

— Мадам… Вы позволите спросить у вас кое-что?

— Душенька, вы оказываете мне честь! Даже собственные дети никогда не просят у меня совета, как вы и сами могли заметить, судя по мезальянсу Шартра.

— Я боюсь показаться бестактной.

— Бестактной? Что ж, тем интереснее!

— По-вашему, граф Люсьен храбр или безрассуден?

— Почему вы полагаете, что он безрассуден?

— Безоружный, он заслонил меня собою от этого мужлана. Он не следит за модой. И он так дерзко отвечал его святейшеству…

— Неужели вы думаете, что ему пригодилась бы шпага? Едва ли он мог бы вызвать на дуэль простолюдина, даже если бы его величество и разрешал дуэли, а он их запрещает. Без сомнения, этот мерзавец должен был счесть себя счастливчиком, ведь граф Люсьен мог приказать своим слугам избить его до полусмерти.

Мадам движением подбородка указала на противоположный угол зала, где граф Люсьен беседовал с маркизой де ла Фер. Каштановый парик и золотые кружева любимого королевского придворного сияли в свете свечей.

— А если говорить о моде, что именно вас не устраивает? — лукаво улыбнулась мадам. — Мадам де ла Фер вполне довольна его обликом, а ее вкус считается безупречным. Быть может, вы сравниваете наши моды с теми, что приняты на Мартинике?

— Помилуйте, мадам! Откуда же на Мартинике взяться собственным модам! Как только в гавань Фор-де-Франса входил корабль, мы устремлялись за свежими новостями. Офицеры мало что могли сообщить нам, а вот пассажиры иногда рассказывали, что носили в Париже в прошлом сезоне.

— Я равнодушна к моде, — совершенно искренне заявила мадам. Она одевалась несколько затейливей, чем мадам де Ментенон, поскольку не была столь подчеркнуто благочестива, однако редко оживляла свой придворный роброн драгоценностями, редко выбирала яркие цвета и непременно прикрывала пышную грудь палантином. — Мне бы так хотелось пожить в Фор-де-Франсе!

— Последние пять лет я провела в монастырской школе. Там все одевались одинаково, вне всякой моды.

— В таком случае как же вы можете судить о костюме месье де Кретьена?

— Благодаря воспитанницам Сен-Сира, мадам. Если они не обсуждали вопросы религии, что случалось очень редко, то говорили и о жизни при дворе, и о его величестве, и обо всех новых веяниях моды.

Мадам усмехнулась:

— Что ж, значит, они не хотят беспрекословно повиноваться старой шлюхе! Рада это слышать.

— Говорят, что при дворе только молодой офицер, получивший увольнительную в полку, имеет право отрастить усы, или подвязывать парик, или распускать концы шейного платка. Полагаю, месье де Кретьену было бы неудобно ходить со шпагой…

— Сегодня вечером он гладко выбрит, да и парик на нем весьма элегантный.

— Может быть, кто-то объяснил ему с глазу на глаз, — робко предположила Мари-Жозеф, — что незачем следовать офицерским обычаям?

— Почему же? — тоже вполголоса откликнулась мадам. — Не хочу сказать, что его величество позволил бы любому офицеру явиться ко двору прямо с поля брани, в пыльных сапогах и в подвязанном парике. Но полагаю, он не стал бы упрекать в этом месье де Кретьена.

— Граф Люсьен участвовал в сражении?

— Не просто участвовал, а, как и всякий молодой аристократ, заслуживший благосклонность его величества, командовал полком — прошлым летом в битве при Стенкирке, а несколько недель тому назад — при Неервиндене[10]. Он проскакал целую ночь, чтобы вовремя добраться до Версаля и сопровождать его величество в Гавр.

Мари-Жозеф взглянула на графа Люсьена другими глазами, увидев в нем офицера, вооруженного шпагой, а не тростью. Мадам де ла Фер что-то произнесла. Он восхищенно рассмеялся. Дама улыбнулась в ответ, отвела от лица веер, и на щеках ее обнажились глубокие оспенные рубцы.

Граф Люсьен отпил глоток вина. Мари-Жозеф испугалась, что он обернется, заметит ее, побледневшую от стыда, и тотчас же прочитает ее мысли, но он не обернулся. В отличие от Лоррена, месье или Шартра, он всегда сосредоточивал внимание на собеседнике, сейчас был полностью поглощен разговором с мадам де ла Фер и не стрелял глазами по сторонам в поисках развлечения повеселее, случая возвыситься или прелестницы с безупречно гладкой кожей.

— Неужели вы думали, — спросила мадам, — что он не принимал участия в кампании?

— Признаюсь, мадам, именно так, — сказала Мари-Жозеф, — или даже совсем не думала, а просто предположила и приняла без доказательств. — Она попыталась улыбнуться. — Мой брат подверг бы мои методы жестокой критике. Во время эксперимента они бы не оправдали себя.

— Храбр месье де Кретьен или безрассуден? Я умоляю сына избегать безрассудства, но отдала бы все на свете, чтобы его сочли храбрым. И он действительно храбр. Шартр с твердостью, как подобает воину, перенес ранение. Рана его была не особенно тяжкой, но даже такая способна лишить нас близкого человека, дай только волю докторам.

— Месье де Шартр очень храбр, — с готовностью согласилась Мари-Жозеф. — Уверена, что нога его к зиме будет как новенькая.

— Нога?

— Разве вы не сказали, что он был ранен в ногу?

— Нет, в руку. Одной мушкетной пулей в клочья изодрало полу его платья, а другой… — Мадам вытянула руку и коснулась собственного плеча, словно испытывая боль от одной мысли о страданиях сына. — Он сам извлек пулю, а месье де Кретьен перевязал ему рану. Она затянулась быстро и не воспалилась, так что теперь я готова простить графу его многочисленные недостатки.

— И что же это за недостатки, мадам?

Вместо ответа мадам выразительно указала подбородком в сторону графа. К мадам де ла Фер присоединились прекрасные мадемуазель де Валентинуа и мадемуазель д’Арманьяк, соперничавшие за место первой придворной красавицы, и вот уже все три дамы вовлекли графа Люсьена в разговор. Они кокетничали самым возмутительным образом.

— Мадемуазель Прошлая, мадам Настоящая и мадемуазель Будущая, — перечислила мадам. — Впрочем, мадемуазель Будущая совершенно безмозглая, она быстро ему наскучит. Но есть и более существенный недостаток — его религиозные взгляды.

— Его религиозные взгляды? Мадам, вы хотите сказать, — Мари-Жозеф понизила голос, — что он еретик?

— Неужели король будет держать в советниках протестанта? Конечно нет. Он атеист.