— Или исповедать нас?

Мадам Люцифер придвинулась к Мари-Жозеф. Драгоценности на ее корсаже сверкали, затмевая сияние ее безумного взора.

— Вы сообщите о наших прегрешениях своему брату, душенька, или моему отцу-королю?

— Мне не пристало обращаться к его величеству, — возразила Мари-Жозеф. — А мой брат всецело поглощен работой. Он не читает проповеди и не исповедует.

— А какие еще не приличествующие духовному лицу науки он изучает? — спросила мадемуазель д’Арманьяк уже более дружелюбным тоном.

— Мой брат не изучает никаких наук, не приличествующих духовному лицу!

— Ах, какая жалость! — вздохнула мадемуазель д’Арманьяк. — Подумайте, мадам де Шартр, скольким грехам можно было бы предаться с таким красивым священником!

— Сейчас подсчитаю, моя милая, — и я могла бы совершить на один грех больше, чем вы.

— Полагаю, на два больше, ведь вы же замужем!

Обе дамы рассмеялись. Мадемуазель д’Арманьяк передала сигару мадам Люцифер, и та проскользнула за апельсиновые деревца.

Глашатай остановился на пороге Салона Марса и трижды ударил о паркет жезлом:

— Званый вечер начинается!

Мадам Люцифер за рукав увлекла мадемуазель д’Арманьяк с глаз долой.

Показался его величество, возглавлявший процессию свиты в Салон Марса, на вечерние увеселения. По правую руку шествовал его святейшество. Ив шествовал слева — рядом с королем и папой, даже превосходя положением короля и королеву Англии, следовавших сзади. Мари-Жозеф была столь поражена, что замерла на пороге, открыв рот, и лишь в последнее мгновение, спохватившись, отпрянула и присела в глубоком реверансе.

Его величество остановился. Перед нею появились его белые шелковые чулки, красные башмаки на высоких каблуках, ноги, некогда славившиеся безупречной формой и малым размером ступни, но ныне жестоко истерзанные подагрой.

— Мадемуазель де ла Круа, — строго вопросил король, — от вас пахнет табаком?

Она поднялась. Вспомнив о насмешках мадам Люцифер в адрес Ива, она испытывала искушение попросить его величество обернуться и посмотреть, кто притаился за апельсиновыми деревцами. Но если бы мадам Люцифер была с ней любезна, то предложила бы ей сигару и от Мари-Жозеф сейчас пахло бы табаком, поэтому она не могла утверждать, что не совершила никакого прегрешения.

— Это обычай, принятый на Мартинике, — сказала она, ни в малой мере не солгав.

— Это языческий обычай, — сурово поправил Мари-Жозеф его святейшество, — заимствованный у американских дикарей.

Он стоял совсем близко и мог бы милостиво протянуть ей руку и дать поцеловать перстень, но он не удостоил ее этой чести.

— По крайней мере, гнусный. Я не одобряю курения, особенно когда курят дамы, — промолвил Людовик. Он печально вздохнул. — Курение мне по душе еще меньше, чем фонтанжи, но пользуюсь ли я при собственном дворе хоть каким-то влиянием? Я вижу, вы привезли с собой один ужасный обычай, а другой, не менее ужасный, переняли уже здесь, во Франции.

— Прошу прощения у вашего величества, — прошептала она, сжавшись под его неодобрительным взором.

Его величество прошествовал дальше, но, поравнявшись с апельсиновыми деревцами, отвел ветви тростью, обнаружив за ними мадам Люцифер и мадемуазель д’Арманьяк. Облачко сигарного дыма, выплывшее из-за апельсиновых деревьев, окутало его величество и его святейшество.

Мадам Люцифер с вызовом воззрилась на них и лишь спустя несколько секунд соизволила сделать реверанс. Его величество грустно покачал головой с отеческим неодобрением и направился далее, в музыкальный салон. Придворные устремились за ним. Шартр, смущенный молодой супруг, не удостоил опозоренную супругу взглядом.

Мари-Жозеф гадала, что думает его величество о ее поведении и думает ли вообще, угодила ли она ему, защитив его дочь, или разгневала его своим невинным обманом.

Мадам Люцифер, проворчав гнусное ругательство, отбросила окурок на сияющий паркет и принялась посасывать обожженный палец. Пол под непотушенным окурком зашипел. Одно мгновение — и воск расплавится, а сигара опалит дерево.

Граф Люсьен подбросил сигару тростью и отшвырнул ее в серебряную кадку с апельсиновым деревцем. Судя по выражению лица, это происшествие не столько обеспокоило, сколько позабавило его. Все понимали, что мадам Люцифер могла бы избежать немого королевского упрека, если бы соображала быстро, под стать графу де Кретьену. Хотя Атенаис де Монтеспан славилась проницательностью и остроумием, ее дети от Людовика не унаследовали сообразительности.

Поравнявшись с Мари-Жозеф, Лотта быстрым движением увлекла ее за собой, в стан придворных. Она даже не пыталась скрыть, как ее развеселил афронт мадам Люцифер, и злорадно хихикала. Мадам, за долгие годы лучше научившаяся скрывать свои чувства на публике, едва слышно усмехнулась, но потом сжала губы.

— Какая вы сообразительная, умница! — воскликнула Лотта. — Какая вы смелая!

— Я только сказала правду! — возразила Мари-Жозеф.

Когда она проходила мимо мадам Люцифер, та, все еще посасывая обожженный палец, злобно уставилась на нее. Если Мари-Жозеф и надеялась услышать от нее благодарность, то удостоилась всего-навсего хмурого подозрительного взгляда.

— Но если уж меня все равно выбранили за курение, — тихо сказала Мари-Жозеф Лотте, — то лучше бы я вправду покурила.

— Мадам надавала бы мне пощечин, если бы я осмелилась курить! — запротестовала Лотта. — Да и вам тоже!

— Я не позволю даже мадам надавать мне пощечин, — твердо сказала Мари-Жозеф. — Хватит и того, что я натерпелась от монахинь в школе, мадемуазель.





Глава 8





Зазвучала музыка.

Под управлением месье Гупийе камерный оркестр заиграл тихую прелюдию. Рядом с музыкантами стоял прекрасный клавесин и конторка.

Его величество слушал не шевелясь, даже не поднимая истерзанную подагрой ногу на пуховую подушку. Он сидел в кресле, держась горделиво и прямо. Рядом с безмятежным выражением лица, под стать королю, внимал музыке его святейшество. Хотя он и отказался от золотых украшений и драгоценных камней, его белоснежное облачение сияло на фоне пурпурных кардинальских мантий.

Король, папа Иннокентий, а также король и королева Англии сидели в креслах первого ряда. За его спиной и с боков на табуретах расположились члены королевской семьи. Герцогини и несколько придворных, пребывавших в особом фаворе, примостились на оттоманках. Граф Люсьен стоял возле короля, позади незанятой оттоманки. Мари-Жозеф заметила, что он никогда не садится, если может стоять, но никогда не ходит пешком, если может скакать на лошади.

Ив стоял среди молодых придворных, позади великого дофина, законных внуков, принцев крови и незаконнорожденного герцога. Шартр, в нарушение этикета, остался с Ивом.

Стоя позади мадемуазель, Мари-Жозеф с беспокойством ожидала конца прелюдии. В салоне, к немалому удовольствию Мари-Жозеф, сделалось тепло. Лотта стала обмахиваться изящным сандаловым веером. Капля пота сбежала с ее виска по разгоряченной щеке. Мари-Жозеф вынула платок и осторожно промокнула лоб своей покровительницы.

Месье Гупийе завершил прелюдию торжественным тушем.

— За клавесином, — объявил церемониймейстер, — синьор Скарлатти-младший.

Малыш Доменико Скарлатти, в атласе, лентах, парике, с чопорным видом подошел к инструменту и грациозно поклонился его величеству. Слушатели зашептались и зашушукались, обсуждая юный возраст и высокую репутацию вундеркинда.

— Месье Антуан Галлан, — провозгласил далее церемониймейстер, — прочтет свои переводы арабских сказок — «Тысячи и одной ночи», — выполненные по распоряжению его величества.

Месье Галлан оказался чрезвычайно нервным и пугливым молодым человеком. Он чуть было не забыл поклониться; едва не уронил свою тоненькую книгу в кожаной обложке, открывая ее на конторке, но успел подхватить томик. На драгоценной отделке переплета заискрился свет свечей. Месье Галлан снова поклонился его величеству. Король благосклонно кивнул, и месье Гупийе поднял дирижерскую трость. Музыканты и маленький солист заиграли.

Месье Галлан почти шепотом начал чтение.

Мари-Жозеф с трудом различала слова, хотя перевод месье Галлана задумывался как главное украшение вечера. Мари-Жозеф хотела сосредоточиться на собственном творении, которое сейчас облекали в звуки Доменико, месье Гупийе и музыканты оркестра.

Мелодия играла и переливалась, словно свет свечей. Ноты вызывали образы далеких пустынь и садов, опасностей и приключений, экзотических ароматов и чудесных песен.

Годами слушая музыку лишь в собственном воображении, она теперь упивалась мелодией, заворожившей двор «короля-солнце». Ей казалось, что реальная музыка всегда уступает той, что звучит в уме, если только ее не исполняют ангелы или демоны.

«А вдруг я права и Доменико воистину ангел или демон?» — подумала она.

Мари-Жозеф медленно закрыла глаза, представив себе, что слушает музыку в одиночестве. Шелест шелка, атласа и бархата, шепот придворных, устало переступающих в толпе с ноги на ногу, приглушенные возгласы дам, восхищающихся красотой ее брата, — все это исчезло, и под звуки музыки она перенеслась в таинственную Аравию, зачарованная ее дерзкой и чувственной прелестью.

— «Шахерезада, супруга моя, — читал месье Галлан теперь уже уверенным и громким голосом, — я окажу тебе милость, и ты проживешь еще одну ночь, — объявил султан. — Ты расскажешь мне еще одну сказку. Но потом умрешь, ибо мне известно, на какие измены и предательство способны женщины».

Сказка и песня Мари-Жозеф завершились одновременно бравурными клавесинными аккордами Доменико.

Вне себя, Мари-Жозеф открыла глаза. Сердце у нее учащенно билось. В чудесном исполнении оркестра и малыша Доменико пьеса показалась ей воистину прекрасной.

Месье Галлан, Доменико и синьор Скарлатти поклонились его величеству. Когда они безмолвно выпрямились, Мари-Жозеф жадно вперила взор в лицо короля. Она надеялась, что его величество хотя бы одним движением, одним взглядом выкажет, что доволен.

Его величество поаплодировал своим музыкантам и своему переводчику, выразив одобрение. После этого все стали наперебой восхищаться или притворяться восхищенными. Зал взорвался аплодисментами.

Месье Гупийе представил Доменико, синьора Скарлатти, музыкантов оркестра. Месье Галлан снова поклонился.

Папа Иннокентий слушал почти безучастно. Мари-Жозеф задумалась, дозволено ли ему, человеку святой жизни, наслаждаться светскими развлечениями.

Жаль, если нет, решила она.

Лотта энергично обмахивала веером лицо и шею. Она остановилась было, вновь затрепетала веером, нетерпеливо захлопнула его с громким щелчком, опять открыла веер с громким щелчком и стала обмахиваться. Мари-Жозеф заставила себя вспомнить о своих обязанностях, вытащила из рукава Лоттин платок и нежно промокнула ее щеку, стараясь не слишком размазать румяна.

— Превосходная сказка, месье Галлан, — похвалил король, — весьма увлекательная.

— Благодарю вас, ваше величество.

Месье Галлан снова отвесил поклон, покраснев. Он отдал книгу пажу, тот вручил ее церемониймейстеру, а церемониймейстер передал ее графу Люсьену. Граф Люсьен в свою очередь преподнес томик его величеству.

— В знак признательности за августейшее покровительство, которого изволил удостоить меня его величество, — объявил месье Галлан, — я распорядился напечатать в моем переводе и переплести первую из «Сказок Шахерезады», иначе именуемых «Тысяча и одна ночь».

Его величество взял книгу из рук графа Люсьена, благосклонно оглядел богатый переплет и вернул ее графу.

— Я с удовольствием принимаю подарок.

— Благодарю вас за высокую оценку моих усилий, сир.

— Синьор Скарлатти!

Скарлатти поспешно выступил вперед и снова поклонился.

— Синьор Скарлатти, передайте мое почтение вашему патрону маркизу дель Карпио и поблагодарите его за то, что он прислал мне вас и вашего сына.