— Я не буду обсуждать со своей сестрой, только что вышедшей из монастырской школы, блудодеяние, даже совершаемое животными!

Резкость Ива удивила ее. В детстве они обсуждали все. Конечно, в детстве они ничего не знали о блудодеянии, людском или зверином. Может быть, он и до сих пор ничего не знает и его смущает собственная неосведомленность, или, наоборот, знание истинной природы совокупления испугало его так же, как в свое время в монастыре и Мари-Жозеф.

Она поймала последнюю рыбку и протянула ее русалке на ладони, без сачка. Русалка подплыла и замерла в нескольких саженях от нее. Рыбка забилась в ладони у Мари-Жозеф.

— Ну, плыви сюда, русалочка, милая русалочка. Смотри, какая рыбка.

— Рррыбка, — выдохнула русалка.

Мари-Жозеф ахнула от восторга:

— Она разговаривает, как попугай!

Она выпустила рыбку прямо русалке в руки. Русалка с хрустом прожевала ее и нырнула в глубину.

— Я приучу ее…

— Сидеть тихо? — спросил Ив.

— Не уверена, — задумчиво сказала Мари-Жозеф. — Вот если бы я знала, что ее печалит. Она так горевала… Я сама чуть не расплакалась.

— Если бы ты расплакалась, никто бы и не заметил. А вот плач русалки докучал его величеству. Пойдем, нам пора.

Пока Мари-Жозеф собирала в ящик принадлежности для рисования, он закрыл дверцу на цепочку и запер на засов. Она достала из-под стопки листков тот, на котором зарисовала голову русалки с нимбом из стекла и золота.

— А это что? Откуда взялось стекло? И позолота?

— Не знаю, должно быть, она нашла в фонтане разбитую бутылку и отслоившиеся листики позолоты со статуй.

— Их положила туда живая русалка? Для этого она и убегала вчера ночью? Но зачем?

Ив пожал плечами:

— Русалки — как вороны. Тащат к себе все, что блестит.

— Похоже на…

— Ни на что это не похоже.

Ив вырвал листок у нее из рук, скомкал его и поднес к огнепроводному шнуру. Бумага загорелась. Нимб вокруг головы мертвого водяного почернел и съежился. Ив бросил рисунок Мари-Жозеф в плавильный тигель и сжег.

— Ив!..

Он только улыбнулся:

— Пойдем.

Он взял ее руку, положил на сгиб своего локтя и повел ее прочь из шатра.

За их спинами русалка негромко пророкотала:

— Рррыба…





Глава 6




Мари-Жозеф просунула руки в проймы нового придворного роброна, который Оделетт держала, присборив, у нее над головой.

Увидев этот чудесный синий атлас, украшенный серебристыми кружевами, Мари-Жозеф тотчас перестала жалеть об испорченном желтом шелке. Это платье принесла одна из служанок Лотты; Оделетт совершила небольшое чудо, ушив его и обновив отделку.

Корсаж на китовом усе и юбка плавно скользнули вниз, скрыв рубашку на тонких бретелях, корсет, чулки, парадную нижнюю юбку и юбку исподнюю. Оделетт застегнула крючки, отвела полы, чтобы приоткрыть парадную нижнюю юбку и ловко расправила оборки.

Мари-Жозеф испытывала к Лотте несказанную благодарность. Подарок мадемуазель позволял ей присутствовать на приеме в честь папы римского, одетой как подобает.

Мари-Жозеф гадала, разрешат ли ей приблизиться к папе и поцеловать его перстень. Конечно нет; этой милости удостоятся лишь избранные придворные. И все-таки она увидит его, а она ведь на это даже не надеялась, так как визит папы во Францию был чем-то неслыханным.

«Он добр, — думала она, — он добр и свят. Когда его святейшество и его величество заключат перемирие, они исцелят мир от всех бед и всякого зла».


Оделетт внесла новый фонтанж, украшенный остатками тех кружев, что пошли на платье, и несколькими последними лентами Мари-Жозеф.

— Ты не успеешь его на мне заколоть, — посетовала Мари-Жозеф, — а не то я опоздаю к мадемуазель.

Оделетт с неохотой отложила замысловатый головной убор и причесала Мари-Жозеф совсем просто, украсив ее волосы одним-единственным искусственным камнем.

Оделетт вздохнула.

— Вот если бы король пожаловал вам настоящий бриллиант, мадемуазель Мари, — сказала она. — Ведь всем известно, что у вас нет ничего, кроме фальшивых украшений.

— Всем известно, что у меня нет денег, — сказала Мари-Жозеф. — Если у меня вдруг появится бриллиант, все начнут судачить, откуда он взялся.

— Но они же все занимают деньги: у короля, друг у друга, у торговцев. Занимают и глазом не моргнув.

Оделетт опустила пуховку из овечьей шерсти в баночку с пудрой. Она хотела бы припудрить своей хозяйке обнаженную шею и декольте, но потом передумала.

— Нет, — задумчиво произнесла она, — иначе пудра скроет голубоватые вены и никто не заметит, как вы белы.

Поднялось целое облако мучнистой пудры. Мари-Жозеф чихнула.

— Хорошо, — согласилась она, — значит, я и так достаточно бледна.

Тогда Оделетт припудрила себе лоб, щеки и шею, испещрив безупречно гладкую смуглую кожу белыми пятнами.

— Вы — самая красивая женщина при дворе, — сказала Оделетт. — Все принцы поглядят на вас и скажут: «А кто эта прекрасная принцесса? Я во что бы то ни стало женюсь на ней, а турецкий посланник пусть женится на ее прислужнице!»

— Оделетт, ты просто прелесть, — рассмеялась Мари-Жозеф.

— Почему бы и нет? — мечтательно протянула Оделетт. — Так ведь всегда бывает в сказках.

— Принцы женятся на принцессах, а Турция вряд ли направит посланника во Францию.

Хотя Франция и Турция воевали против общего врага, король едва ли считал турок союзниками. В прошлом его войска не раз брали турок в плен и продавали в рабство. Так случилось и с матерью Оделетт.

— Благородные господа скажут: «Кто эта девица из колоний, дурнушка, провинциалка? Я бы никогда на такой не женился, разве что за ней дадут огромное приданое!»

Оделетт принесла Мари-Жозеф остроносые туфли на высоких каблуках, и Мари-Жозеф надела их.

— Теперь вы — само совершенство, мадемуазель Мари. Вот только волосы у вас убраны слишком просто.

Мари-Жозеф смотрела на бледное отражение в зеркале, почти не узнавая себя.

Мари-Жозеф и Оделетт торопливо зашагали по захламленным, дурнопахнущим чердачным коридорам. Оделетт несла фонтанж, точно затейливый торт с кремовой башенкой.

Они спустились по бесконечным узким лесенкам и наконец добрались до королевского бельэтажа. Вытертые ковры и темные переходы сменились полированным паркетом, пышными гобеленами, резьбой и позолотой. Дворец изобиловал великолепными произведениями искусств, и потому его величество всегда был окружен красотой. Почти все предметы, к которым прикасался его величество, были изготовлены во Франции, и благодаря августейшему покровительству французское искусство и ремесла вошли в моду во всех европейских столицах. Даже враги Франции воздвигали дворцы по образцу Версаля.

Во дворце Мари-Жозеф часто беспомощно застывала перед картинами, утонченное мастерство и прелесть которых представлялись ей как художнице недосягаемыми. Она восторгалась живописью Тициана и Веронезе, словно чудом. И сегодня с трудом заставляла себя не задерживаться перед их картинами.

В покоях Лотты лакей возвестил о ее приходе.

— Мадемуазель Мари-Жозеф де ла Круа.

Он распахнул одну створку двойной двери:

— Прошу вас.

Лотта вырвалась ей навстречу из целого облака разноцветного шелка, атласа и бархата и стайки фрейлин, блиставших лучшими нарядами и изысканными драгоценностями.

— Мадемуазель де ла Круа! — воскликнула она, обняв Мари-Жозеф, потом отступила на шаг и оглядела ее с головы до ног.

— Годится, — вымолвила она делано строгим тоном, подражая мадам.

— Благодарю вас, мадемуазель.

Мари-Жозеф присела в реверансе перед мадемуазель и другими дамами, несравнимо превосходившими ее знатностью, богатством и положением.

— Сегодня было так интересно! — Лотта слегка взбила юбку Мари-Жозеф, чтобы изящнее смотрелись оборки. — Но, бедняжка Мари-Жозеф, вы не вымазались рыбьей требухой?

— Нет, мадемуазель, только чуть-чуть запачкала пальцы углем.

— Это ваша знаменитая Оделетт? — спросила мадемуазель д’Арманьяк, прославленная красавица сезона. Кожа у нее была бледная, словно фарфоровая, а кудри — светло-русые, цветом напоминающие золотистое молодое вино.

Дамы столпились вокруг Оделетт, не в силах оторвать взор от ее рукоделия. Лотта завладела новым фонтанжем. Его замысловатая, в оборках, башня вздымалась над ее головой чуть ли не на полсажени, а ленты пышным каскадом низвергались на спину. Мадемуазель д’Арманьяк принесла еще серебряных лент, в тон нижней юбке Лотты, и Оделетт вплела их в каркас фонтанжа.