Ухи не хотелось, ничего не хотелось, страшно было.
Помолчал лешенька, на меня глядя внимательно, да и сказал:
— Ну, раз полегчало, пошли домой.
— Пошли, — согласилась невесело.
Леший вещи мои похватал, да казан с ухой, я блюдце серебряное к груди прижала, да яблочко наливное в руке сжала. Так и вышли, а как вышли мне совсем нехорошо стало — были мы вовсе не в моем лесу Заповедном, а аккурат в горной части яра Гиблого, прямо в горе. И с горы той вид открывался и на Гиблый яр, и на утопающий в тумане рассветном мой лес Заповедный.
— Дддалеко отнес, — пробормотала я.
— Пришлось, — ответил леший.
Из зарослей черно-полосатой дикой кошкой скользнула Ярина, выгнулась, красуясь, когти выпустила да втянула, затем села, на морде ухмылка довольная.
— Да, хорошо потрудилась, — похвалил ее передо мной лешинька, — горы отчистила за час, поглядеть хочешь?
Я голову вверх запрокинула — там, в вышине, кружил орел. Удар ногой о каменья, и вот я вижу глазами орла. Высоко сижу, далеко гляжу. И то вижу, от чего дрожь по телу — Ярина сильна была. Ох и сильна. Все горы, что к Гиблому яру относились были чисты — нечисть на них осталась предовольная, еще и летела к горам нашим с явным намерением поселиться здесь, или ползла, тут уж как посмотреть. Василиски ползли, фениксы летели. А на ничьих скалах бесновалась нежить, ей в отличие от нечисти пути в наш лес не было. Но Ярина оказалась умна и коварна сверх меры — нежить с гор она изгнала, да изгнала в ущелье, из которого путь был только в Гиблый яр, другого пути не было. И кишела сейчас мертвяками вся пропасть.
— Хорошо потрудилась, — согласилась я, задумчиво рассуждая о том, что надо будет Агнехрану сказать, пусть магов пошлет, те выжгут тут все.
Хотя и аспид у меня есть, тоже выжжет, но с другой стороны и аспид — он же маг. Что ж за жизнь такая…
Ярина замурчала, довольная похвалой и лапой по земле ударила, тропу заповедную для нас с лешим открывая. Мы на нее ступили с благодарностью.
Через весь Гиблый яр Ярина перенесла нас в один шаг, даже не ведала я, что чаща Заповедная настолько сильна может быть, у реки водяной встретил. Да как встретил — из воды выпрыгнул, ко мне кинулся, обнял, к груди прижал, простонал глухо, как от боли, да и спросил:
— А чего ребра такие твердые?
— Гипс, — сдавленно ответила ему.
Водя более ни о чем не спрашивал — молча подхватил на руки, молча по воде шагая перенес через реку свою, лешему помощь не потребовалась, сам перенесся, а Водя как на землю меня поставил, постоял, лицо мое бледное разглядывая, да и так сказал:
— Ярина сильна стала, это да, вот только цена силы этой мне не по нраву, Веся. Не рискуй так больше.
— Больше и не придется, — отрезал леший, перейдя реку и подойдя к нам. — Ведунья чащу свою лишь один раз усилить может, второго не дано.
Посмотрел на меня Водя, по щеке погладил и сказал тихо:
— Вечером зайду.
Кивнула я, да к лешему прижалась. Шатало меня, сил ни на что не хватало, спать хотелось сверх меры.
Тропу заповедную открыл леший. И не вышла она в один шаг, совсем не вышла, все пять сделать пришлось. Я лешеньке об том ни слова не сказала, да сам все понял.
— Много сил Ярине отдала, слишком много, — заметил мрачно.
— Не я отмеряла сколько дать, а сколько не давать, — сказала, дыша с трудом.
— Не ты, — согласился друг верный. — Только вот одного не учел я, Веся, того что сердце у тебя болело в тот миг, да так болело, что кровью истекало.
И остановилась я. В шаге от избы родимой остановилась, посреди леса, что смазанным зеленым массивом ныне казался, вот как была, так и остановилась. Поглядела на лешеньку, да и сказала как есть:
— Я люблю его. Полюбила всем сердцем, всей душой, всей собой. Я люблю его, лешенька, и тогда любила, когда подозрение было на нем страшное. И сейчас люблю, хоть и знаю — когда удар нанесет, то лишь вопрос времени. И больно мне лешенька, так больно, что дышать тяжело.
— Гипс это, — буркнул друг сердешный.
— Угу, и затянули туго, — невесело согласилась я.
Помолчали мы.
А потом спросил тихо леший:
— Веся, а ты дьяволу-то веришь?
— Верю, — прошептала я, — как не верить-то? Он бы лгать не стал, он сказал правду. Да и доказательств полно — сам посуди — уж сколько гиблых мест в королевстве-то, а маги упорно именно в Гиблом яру гибли. Значит был у них повод рваться туда изо всех сил, с жертвами не считаясь.
Кивнул лешенька, и другой вопрос задал:
— А магу этому веришь?
И хоть опустила я голову стыдливо, а ответила честно:
— Верю, лешенька. И хоть ни одного доказательства в правдивость слов его нет, а все равно верю, всей душой верю, всем сердцем своим.
— Потому что любишь? — тихо леший спросил.
— Потому что ведьма, — так же тихо ему ответила. — И как ведьма, чувства я вижу. Агнехран не о Гиблом яру печется, не о кругах наследия чародеев, а обо мне. За меня страх его, за жизнь мою его тревога съедает. А еще, лешенька, любит он меня, да так сильно, что тебе отдал безропотно, как попросила его о том, что отвары для меня сам варил, даже своим целителям не доверяя, что… Любит он меня.
— Больше власти любит? — уточнил друг верный.
И я, вспомнив о том, как с императором переговорить Агнехран из-за меня отказался, да не в первой видимо, едва слышно ответила:
— Больше.
Помолчал леший, помолчал, да и спросил:
— А Тиромир как любил?
И как ушатом воды студеной облил. Плохо мне стало, совсем плохо, потому как… поначалу и Тиромир больше жизни любил, и больше власти, и больше всего на свете… Да только любовь его ко мне оказалась скоротечна.
— И что делать мне, лешенька? — спросила тише порыва ветра.
Вздохнул друг верный, да и так рассудил:
— Время требуется, Веся. Время. Тебе поразмыслить, ему чувства доказать.
С сомнением я на друга верного поглядела. Нормальный леший сказать должон был так «Маги это погань человеческая, а ты ведунья лесная, не по пути тебе с ними, гони любовь прочь, а мага вообще метлой поганой». Но леший не зря другом был, а не только соратником. И сказал то, что думает, а не то, что должен.
— Спасибо, лешенька, — поблагодарила искренне.
— Не за что, Веся. Я сам больше жизни любил, и пусть эта любовь изломала меня, искалечила, а так тебе скажу — ни одного денечка, ни одного мгновения той любви никому бы не отдал. А ты?
А я Тиромира вспомнила, глаза его ясные, слова его нежные, объятия крепкие и…
— А я, лешинька, при мысли о том, как Тиромира любила, сгореть со стыда хочу. Ненавижу себя за это. За взгляд слепой влюбленный, что ничего кроме мага этого и не видел то, за доверие полное, что было предано, да за то, что ему всю себя отдавала без оглядки, без жалости к самой себе, за… И вспоминать не хочется.
И тут пошатнулась я, покидали меня силы, да покидали скоротечно.
— Ты прав, нужно время, — решила я.
— И поесть и спать, — за меня дорешал леший.
И пошли мы дальше, по тропе заповедной, лешинька ровно шел, как и всегда, я пошатываясь, как забулдыга-пьяница какая, вот так шатаясь и шагнула на двор, перед избенкой своей. Да как шагнула, так и обомлела.
Здесь спали все! И волкодлаки, раскинувшись, да похрапывая — но для них то привычно, они и после пьянки так спят. Но вот вампиры спали тут же, на боку, иные палец посасывая, кто-то что-то бормоча во сне, кто нежно прижимая к себе анчутку, как игрушку мягкую да самую любимую, и не возражали анчутки-то, потому как сами спали без задних ног… в смысле хвостов. Вповалку несмотря на солнце поднимающееся, лежали и моровики, и бадзуллы, и даже ауки уже не аукали, а спали кто где. И главное — никакого духа хмельного, а значит не было тут по ночи пира, не пировал никто, не с перепою это.
— Загонял всех аспид, вот и умаялись, — сообщил мне леший.
Между спавших от усталости смертельной, сновали русалки, вещи выстиранные моим воинам разнося, да в основном укрывая жалостливо, заботливо. Кикиморы шатер из лоскутов да высушенной тины болотной растягивали, чтобы значиться солнце не палило, воинов не будило. И даже Савран, показавшийся вдали, лошадям копыта тряпками обмотал, чтобы не шумели, чтобы сну не мешать.
Мне купец обрадовался, поклонился почтительно, поприветствовал шепотом, да к погребу направил повозку свою. Русалки все споро разгрузили, и Савран на вторую ходку пошел, а я аккуратно к избе, да все равно шаталась, от того и русалки на меня косились, и кикиморы, и домовой укоризненно головой покачал, а вот кот Ученый высунувшись из ближайшего дерева глубокомысленно заключил:
— Главное, что жива, а так оклемается, не сумневайтесь.
Я-то не сомневалась, а вот остальные явно в сомнениях пребывали, но мне слова никто не сказал.
Ближе к избе подошла, да и замерла — на избенке моей, во всю стену, была карта Гиблого яра нарисована. Да не простая, а живая. И отмечено было — черный, это нежить, зеленый — моя родимая нечисть, красным — опасные зоны. И этих красных зон во всем Гиблом яру всего три осталось. А нежити — и того меньше, два клина, что гнали судя по всему аккурат в лапы магам. А сам Гиблый яр был по большей части уже освобожден. Практически освобожден!
— Глазам своим не верю, — прошептала я.
— В избу иди, — посоветовал леший. — Али в баньку сначала?
Хотелось в баньку, и помыться, я ж опосля отдавания сил своих и в земле была, и в траве и в целом не в лучшем виде, но там гипс.
Подплыла одна из русалок, на меня поглядела жалостливо, и сказала:
— Помоем, и волосы уложим, и позаботимся.
Так меня у лешеньки и забрали. И помыли, пусть и в воде холодной, не умели русалки ее нагревать, зато волосы и расчесали, и вымыли и снова расчесали, и переодели и спать в избе уложили. Одного не тронули — повязок на запястьях, что скрывали последствия ритуала страшного… Надеюсь никогда не придется делать такого же для Леси, ибо я же второго раза не переживу.
— Веська, — кот Ученый появился как и всегда — непрошенным, — чем помочь-то?
— Будь добр, ритуал призвания клюки, — прошептала я, подушку обнимая, — в учебниках погляди, надобно мне знать, может ли он ослабить лешего, если сам леший к ритуалу привлечен не был.
И на этом провалилась я в сон. И сон, на этот раз, по счастью, такой нужный мне сон лесной ведуньи.
Помолчал лешенька, на меня глядя внимательно, да и сказал:
— Ну, раз полегчало, пошли домой.
— Пошли, — согласилась невесело.
Леший вещи мои похватал, да казан с ухой, я блюдце серебряное к груди прижала, да яблочко наливное в руке сжала. Так и вышли, а как вышли мне совсем нехорошо стало — были мы вовсе не в моем лесу Заповедном, а аккурат в горной части яра Гиблого, прямо в горе. И с горы той вид открывался и на Гиблый яр, и на утопающий в тумане рассветном мой лес Заповедный.
— Дддалеко отнес, — пробормотала я.
— Пришлось, — ответил леший.
Из зарослей черно-полосатой дикой кошкой скользнула Ярина, выгнулась, красуясь, когти выпустила да втянула, затем села, на морде ухмылка довольная.
— Да, хорошо потрудилась, — похвалил ее передо мной лешинька, — горы отчистила за час, поглядеть хочешь?
Я голову вверх запрокинула — там, в вышине, кружил орел. Удар ногой о каменья, и вот я вижу глазами орла. Высоко сижу, далеко гляжу. И то вижу, от чего дрожь по телу — Ярина сильна была. Ох и сильна. Все горы, что к Гиблому яру относились были чисты — нечисть на них осталась предовольная, еще и летела к горам нашим с явным намерением поселиться здесь, или ползла, тут уж как посмотреть. Василиски ползли, фениксы летели. А на ничьих скалах бесновалась нежить, ей в отличие от нечисти пути в наш лес не было. Но Ярина оказалась умна и коварна сверх меры — нежить с гор она изгнала, да изгнала в ущелье, из которого путь был только в Гиблый яр, другого пути не было. И кишела сейчас мертвяками вся пропасть.
— Хорошо потрудилась, — согласилась я, задумчиво рассуждая о том, что надо будет Агнехрану сказать, пусть магов пошлет, те выжгут тут все.
Хотя и аспид у меня есть, тоже выжжет, но с другой стороны и аспид — он же маг. Что ж за жизнь такая…
Ярина замурчала, довольная похвалой и лапой по земле ударила, тропу заповедную для нас с лешим открывая. Мы на нее ступили с благодарностью.
Через весь Гиблый яр Ярина перенесла нас в один шаг, даже не ведала я, что чаща Заповедная настолько сильна может быть, у реки водяной встретил. Да как встретил — из воды выпрыгнул, ко мне кинулся, обнял, к груди прижал, простонал глухо, как от боли, да и спросил:
— А чего ребра такие твердые?
— Гипс, — сдавленно ответила ему.
Водя более ни о чем не спрашивал — молча подхватил на руки, молча по воде шагая перенес через реку свою, лешему помощь не потребовалась, сам перенесся, а Водя как на землю меня поставил, постоял, лицо мое бледное разглядывая, да и так сказал:
— Ярина сильна стала, это да, вот только цена силы этой мне не по нраву, Веся. Не рискуй так больше.
— Больше и не придется, — отрезал леший, перейдя реку и подойдя к нам. — Ведунья чащу свою лишь один раз усилить может, второго не дано.
Посмотрел на меня Водя, по щеке погладил и сказал тихо:
— Вечером зайду.
Кивнула я, да к лешему прижалась. Шатало меня, сил ни на что не хватало, спать хотелось сверх меры.
Тропу заповедную открыл леший. И не вышла она в один шаг, совсем не вышла, все пять сделать пришлось. Я лешеньке об том ни слова не сказала, да сам все понял.
— Много сил Ярине отдала, слишком много, — заметил мрачно.
— Не я отмеряла сколько дать, а сколько не давать, — сказала, дыша с трудом.
— Не ты, — согласился друг верный. — Только вот одного не учел я, Веся, того что сердце у тебя болело в тот миг, да так болело, что кровью истекало.
И остановилась я. В шаге от избы родимой остановилась, посреди леса, что смазанным зеленым массивом ныне казался, вот как была, так и остановилась. Поглядела на лешеньку, да и сказала как есть:
— Я люблю его. Полюбила всем сердцем, всей душой, всей собой. Я люблю его, лешенька, и тогда любила, когда подозрение было на нем страшное. И сейчас люблю, хоть и знаю — когда удар нанесет, то лишь вопрос времени. И больно мне лешенька, так больно, что дышать тяжело.
— Гипс это, — буркнул друг сердешный.
— Угу, и затянули туго, — невесело согласилась я.
Помолчали мы.
А потом спросил тихо леший:
— Веся, а ты дьяволу-то веришь?
— Верю, — прошептала я, — как не верить-то? Он бы лгать не стал, он сказал правду. Да и доказательств полно — сам посуди — уж сколько гиблых мест в королевстве-то, а маги упорно именно в Гиблом яру гибли. Значит был у них повод рваться туда изо всех сил, с жертвами не считаясь.
Кивнул лешенька, и другой вопрос задал:
— А магу этому веришь?
И хоть опустила я голову стыдливо, а ответила честно:
— Верю, лешенька. И хоть ни одного доказательства в правдивость слов его нет, а все равно верю, всей душой верю, всем сердцем своим.
— Потому что любишь? — тихо леший спросил.
— Потому что ведьма, — так же тихо ему ответила. — И как ведьма, чувства я вижу. Агнехран не о Гиблом яру печется, не о кругах наследия чародеев, а обо мне. За меня страх его, за жизнь мою его тревога съедает. А еще, лешенька, любит он меня, да так сильно, что тебе отдал безропотно, как попросила его о том, что отвары для меня сам варил, даже своим целителям не доверяя, что… Любит он меня.
— Больше власти любит? — уточнил друг верный.
И я, вспомнив о том, как с императором переговорить Агнехран из-за меня отказался, да не в первой видимо, едва слышно ответила:
— Больше.
Помолчал леший, помолчал, да и спросил:
— А Тиромир как любил?
И как ушатом воды студеной облил. Плохо мне стало, совсем плохо, потому как… поначалу и Тиромир больше жизни любил, и больше власти, и больше всего на свете… Да только любовь его ко мне оказалась скоротечна.
— И что делать мне, лешенька? — спросила тише порыва ветра.
Вздохнул друг верный, да и так рассудил:
— Время требуется, Веся. Время. Тебе поразмыслить, ему чувства доказать.
С сомнением я на друга верного поглядела. Нормальный леший сказать должон был так «Маги это погань человеческая, а ты ведунья лесная, не по пути тебе с ними, гони любовь прочь, а мага вообще метлой поганой». Но леший не зря другом был, а не только соратником. И сказал то, что думает, а не то, что должен.
— Спасибо, лешенька, — поблагодарила искренне.
— Не за что, Веся. Я сам больше жизни любил, и пусть эта любовь изломала меня, искалечила, а так тебе скажу — ни одного денечка, ни одного мгновения той любви никому бы не отдал. А ты?
А я Тиромира вспомнила, глаза его ясные, слова его нежные, объятия крепкие и…
— А я, лешинька, при мысли о том, как Тиромира любила, сгореть со стыда хочу. Ненавижу себя за это. За взгляд слепой влюбленный, что ничего кроме мага этого и не видел то, за доверие полное, что было предано, да за то, что ему всю себя отдавала без оглядки, без жалости к самой себе, за… И вспоминать не хочется.
И тут пошатнулась я, покидали меня силы, да покидали скоротечно.
— Ты прав, нужно время, — решила я.
— И поесть и спать, — за меня дорешал леший.
И пошли мы дальше, по тропе заповедной, лешинька ровно шел, как и всегда, я пошатываясь, как забулдыга-пьяница какая, вот так шатаясь и шагнула на двор, перед избенкой своей. Да как шагнула, так и обомлела.
Здесь спали все! И волкодлаки, раскинувшись, да похрапывая — но для них то привычно, они и после пьянки так спят. Но вот вампиры спали тут же, на боку, иные палец посасывая, кто-то что-то бормоча во сне, кто нежно прижимая к себе анчутку, как игрушку мягкую да самую любимую, и не возражали анчутки-то, потому как сами спали без задних ног… в смысле хвостов. Вповалку несмотря на солнце поднимающееся, лежали и моровики, и бадзуллы, и даже ауки уже не аукали, а спали кто где. И главное — никакого духа хмельного, а значит не было тут по ночи пира, не пировал никто, не с перепою это.
— Загонял всех аспид, вот и умаялись, — сообщил мне леший.
Между спавших от усталости смертельной, сновали русалки, вещи выстиранные моим воинам разнося, да в основном укрывая жалостливо, заботливо. Кикиморы шатер из лоскутов да высушенной тины болотной растягивали, чтобы значиться солнце не палило, воинов не будило. И даже Савран, показавшийся вдали, лошадям копыта тряпками обмотал, чтобы не шумели, чтобы сну не мешать.
Мне купец обрадовался, поклонился почтительно, поприветствовал шепотом, да к погребу направил повозку свою. Русалки все споро разгрузили, и Савран на вторую ходку пошел, а я аккуратно к избе, да все равно шаталась, от того и русалки на меня косились, и кикиморы, и домовой укоризненно головой покачал, а вот кот Ученый высунувшись из ближайшего дерева глубокомысленно заключил:
— Главное, что жива, а так оклемается, не сумневайтесь.
Я-то не сомневалась, а вот остальные явно в сомнениях пребывали, но мне слова никто не сказал.
Ближе к избе подошла, да и замерла — на избенке моей, во всю стену, была карта Гиблого яра нарисована. Да не простая, а живая. И отмечено было — черный, это нежить, зеленый — моя родимая нечисть, красным — опасные зоны. И этих красных зон во всем Гиблом яру всего три осталось. А нежити — и того меньше, два клина, что гнали судя по всему аккурат в лапы магам. А сам Гиблый яр был по большей части уже освобожден. Практически освобожден!
— Глазам своим не верю, — прошептала я.
— В избу иди, — посоветовал леший. — Али в баньку сначала?
Хотелось в баньку, и помыться, я ж опосля отдавания сил своих и в земле была, и в траве и в целом не в лучшем виде, но там гипс.
Подплыла одна из русалок, на меня поглядела жалостливо, и сказала:
— Помоем, и волосы уложим, и позаботимся.
Так меня у лешеньки и забрали. И помыли, пусть и в воде холодной, не умели русалки ее нагревать, зато волосы и расчесали, и вымыли и снова расчесали, и переодели и спать в избе уложили. Одного не тронули — повязок на запястьях, что скрывали последствия ритуала страшного… Надеюсь никогда не придется делать такого же для Леси, ибо я же второго раза не переживу.
— Веська, — кот Ученый появился как и всегда — непрошенным, — чем помочь-то?
— Будь добр, ритуал призвания клюки, — прошептала я, подушку обнимая, — в учебниках погляди, надобно мне знать, может ли он ослабить лешего, если сам леший к ритуалу привлечен не был.
И на этом провалилась я в сон. И сон, на этот раз, по счастью, такой нужный мне сон лесной ведуньи.