Через двадцать пять минут спецпоезд фюрера тронулся в путь точно по расписанию.
* * *
Появление Гитлера на Западном фронте произвело на солдат вермахта сильное впечатление. Войска приветствовали своего верховного главнокомандующего как победителя над Польшей и освободителя бывших прусских провинций Познань и Западная Пруссия. Немецкие солдаты были уверены в победе в предстоящих сражениях против Франции и лишь ждали приказа фюрера выступать. Гитлер же при посещениях частей убеждал солдат в превосходстве германского вермахта над войсками неприятеля на наглядных примерах уходящего года. Но угнетающе действовала плохая погода. Термометр показывал в эти дни около нуля. Над всем Западным валом висела почти непроницаемая серо-белая пелена. Фюрер осознавал, что отвратительные погодные условия негативно отражаются на боевом духе солдат, и старался рассеять мрачное настроение. Сам он прямо-таки излучал спокойствие и оптимизм, будучи абсолютно уверенным в том, что стремительное наступление на западе окажется не более трудным, чем в Польше.
Гюнтер с Ирмой во время рождественского турне фюрера виделись лишь мельком. Когда позволяли погода и время, спецпоезд Гитлера часто останавливался в чистом поле и фюрер совершал прогулки с господами из своего штаба. Прислуга в это время занималась уборкой вагон-салона, а все вечера у Ирмы были заняты, потому как она должна была обслуживать гостей, приглашенных на ужин к фюреру, который назначался на двадцать часов, если не предполагалось в этот день каких-то других мероприятий.
Обычно вечерний круг бывал у́же, чем обеденный. Зачастую даже не были заняты все места за главным столом в столовой. Военные адъютанты старались найти таких гостей на вечер, которые были бы достаточно разговорчивы и с которыми Гитлер охотно бы беседовал. Трапеза протекала точно так же, как и днем. За ужином разговоры велись больше на общие темы, чем о политических событиях дня. Эти беседы сводились к бесконечным монологам самого Гитлера. Он был неистощим в речах, темы которых по большей части были знакомы его собеседникам. Они слушали рассеянно, лишь притворяясь, что внемлют фюреру. После часа ночи иные гости уже не могли подавить зевоту от изматывающе монотонных застольных бесед. Для оживления этих весьма скучных вечеров подавались игристые вина. Остановить же словесный понос фюрера, не щадившего ни себя, ни своих подневольных слушателей, не было никакой возможности.
Говорение было стихией существования Гитлера, а его всезнайство не имело границ. Ему нужно было высказаться вслух, дабы уяснить для самого себя суть приходящих ему в голову идей. При этом он мог с упоением говорить обо всем на свете: об архитектуре и колдовском очаровании Флоренции и Рима, Равенны и Сиены; об иезуитах, о религии, войнах, исторических битвах и революциях; о Ренессансе и барокко; об оперных и симфонических дирижерах; об исторической пагубности христианства; об археологии, антропологии и о чехах, которым достаточно хоть раз не подстричь усы, и по тому, как они будут расти книзу, сразу можно будет распознать в них выходцев из монголоидного племени; об атмосферном давлении и о лесопосадках в Италии и Северной Африке; об использовании водной энергии для химической промышленности и энергоносителях будущего, в котором будут топить водородом; о возможном обращении его немецкой овчарки в вегетарианство, которое он с интересом ждет, и о проблемах подготовки учительских кадров для «имперских школ», ибо по его замыслу эти учителя вместе со своими учениками будут проходить труднейшие этапы обучения, вместе с ними прыгать с парашютом и водить автомобили и мотоциклы.
Не обходил он стороной качества одеколона, планового хозяйства и единого экономического порядка для Европы, попутно сокрушаясь, что смерть дуче была бы величайшим несчастьем для Италии.
— Как-то я прохаживался с ним по залам виллы Боргезе и, когда видел его голову на фоне бюстов римлян, сразу почувствовал: он один из римских цезарей! В чем-то он прямой потомок великих людей той эпохи! — упоенно восхищался Гитлер своим другом Муссолини, умирать пока еще вовсе не собиравшимся.
В грош не ставя подписанные с Советской Россией договоры, которые были с пониманием и одобрением восприняты высшими офицерами вермахта, знавшими Красную армию еще по сотрудничеству с нею во времена рейхсвера, фюрер любил поразглагольствовать о будущем еще не покоренных им народов.
— При заселении русского пространства мы должны обеспечить «имперских крестьян» необычайно роскошным жильем. Возникнет другой мир, в котором русским будет позволено жить, как им угодно, — щедро обещал он. — Но при одном условии: господами будем мы. В случае мятежа нам достаточно будет сбросить пару бомб на их города — и дело сделано. А раз в год проведем группу киргизов по столице рейха, чтобы они прониклись сознанием мощи и величия ее архитектурных памятников. Восточные пространства станут для нас тем, чем была Индия для Великобритании. О, если бы я мог втолковать немецкому народу, как они важны для будущего!
Затронув чрезвычайно беспокоившую его «еврейскую тему», фюрер мог бесконечно долго разглагольствовать об угрозе для Германии и Европы «еврейского большевизма». Возмущаясь коварными происками «мирового еврейства», спасти мир от которого он и был ниспослан свыше, Гитлер заявлял, что евреи с помощью своей прессы настолько якобы испортили художественный вкус всего остального человечества, что он даже сумел продать за границу картины с выставки «Дегенеративное искусство». И тут же похвалялся, что провернул тем самым грандиозную сделку, ибо в обмен на омерзительную мазню он смог заполучить пять картин итальянских мастеров.
— Весьма сожалею, что во время призыва в вермахт сделал столько исключений для полуевреев. Ибо мировой опыт доказывает, что в жилах потомков этих еврейских отпрысков через четыре, пять, шесть поколений по законам наследственности вновь будет течь чисто еврейская кровь. И эти евреи, в которых сказались законы наследственности, представляют собой страшную опасность! — стращал он своих покорных слушателей, не смеющих усомниться в непогрешимости изрекаемых им истин.
Гитлер говорил без умолку уже более трех часов. У невольных заложников его речевого эгоизма слипались глаза, и они незаметно терли их пальцами, дабы не уснуть прямо за столом, а неугомонный оратор с настойчивостью дятла продолжал вдалбливать им в головы:
— Поскольку лишь незамутненное расовое сознание способно обеспечить сохранность нашей расы, то наши расовые законы совершенно недвусмысленно должны быть направлены на борьбу с любой расовой заразой, а не только с одними лишь евреями. Высшие слои, которых ни в малейшей степени не интересовала бедственная судьба сотен тысяч переселенцев из Германии, ныне испытывают сочувствие к евреям, хотя те имеют пособников во всем мире и, в отличие от немца, способны акклиматизироваться как в Лапландии, так и в тропиках. Судя по Ветхому Завету, еврею не может повредить ни долгое пребывание в пустыне, ни переход через Красное море… — Говоря о высших слоях общества, фюрер с подозрением поглядывал на своих слушателей. Их лица никакого сочувствия к евреям не выражали, и он вдохновенно заговорил про любовь к соотечественникам.
— Всю ту любовь, которая выражается в сочувствии, высший слой, сохранивший в себе здоровые начала, должен безраздельно отдавать только своим единоплеменникам. И тут есть чему поучиться у христианства. Ибо нет другой веры, более фанатичной, исключительной и нетерпимой, в выражении любви к своему богу, чем эта. Именно с такой фанатичностью, исключительностью и нетерпимостью и должны вожди Германии выражать свою любовь к соотечественникам-немцам, которые верно служат своему сообществу и честно выполняют свой долг. Но и здесь нужно соблюдать меру и сочувствовать только тем, кто принадлежит к твоей нации. После войны, — глаза фюрера подернулись мечтательной поволокой, — после войны ничто не сможет заставить меня отказаться от намерения разрушать город за городом, до тех пор, пока все евреи не покинут их и не отправятся на… Мадагаскар или в какое-либо еще еврейское национальное государство.
Услышав про Мадагаскар, Мартин Борман, внимавший каждому вылетевшему изо рта фюрера слову, изумленно уставился на своего шефа, но тот пояснять, с каких это пор остров Мадагаскар стал еврейским национальным государством, не стал и без всякого перехода пустился философствовать на темы мироздания.
— Будь у нас возможность увеличивать до нескольких миллионов раз, мы бы открыли новые миры, — продолжил Гитлер свою принудительную проповедь. — Все в этом мире и большое, и маленькое одновременно, все зависит от того, по отношению к большему или меньшему мы рассматриваем ту или иную вещь. Единственное, что остается, — это изучать законы природы, чтобы не действовать против них; ибо это значило бы восстать против воли неба. Если я и намерен уверовать в божественный закон, то лишь ради сохранения арийской расы. Не следует так уж высоко ценить жизнь каждого живого существа. Если эта жизнь необходима, она не погибнет. Навозная муха откладывает миллионы яиц. Все ее личинки гибнут, но мухи остаются. Останется, прежде всего, не индивидуальная мысль, но настоянная на крови субстанция. Из нее-то и родится мысль. Она-то и родит мысль, — запутавшись в своем неиссякаемом потоке сознания, повторил фюрер, умудрившийся смешать в одну кучу арийскую расу и навозных мух.
В разгар очередного нудного монолога Гитлер вдруг прикрыл глаза и задремал в кресле. Гости начали перешептываться, надеясь разбудить его. Минут через десять фюрер встрепенулся и, несмотря на то, что было уже полвторого ночи, проговорил еще больше часа.
Ирма слушала словесные излияния фюрера лишь урывками, когда меняла приборы на столах гостей, и в смысл его речей особо не вникала. Гитлер определил для немецких женщин своеобразную нацистскую доктрину: «Kinder, Kuche, Kirche» (дети, кухня, церковь), согласно которой основной их функцией являлись ведение домашнего хозяйства и семья, а большего Ирме и не надо было. По указанию Гитлера ее каждое воскресенье возили в церковь, а детьми она обзаведется, как только выйдет замуж за Гюнтера. Правда, пожениться им постоянно мешали какие-то обстоятельства: то Гюнтера в армию призвали, из-за чего свадьбу пришлось отложить на неопределенное время, то они вдруг поссорились, потому что Ирма устроилась гувернанткой у фюрера. Теперь вот война началась, которая, как она очень надеялась, должна была скоро закончиться победой Гитлера над Францией, как было с Польшей, которую вермахт разгромил фактически за неделю.
Для Гюнтера же было очевидным, что добиться скорейшего окончания войны можно лишь путем свержения Гитлера. Только о том, что он состоит в антигитлеровском заговоре, Ирма знать не должна.
Когда европейская война стала суровой реальностью, неутомимый Ханс Остер возобновил свои усилия по расширению и укреплению боевой группы, которая в сентябре 1938 года должна была ворваться в рейхсканцелярию и убить фюрера, несмотря на мнение высших руководителей заговора, считавших, что Гитлера надо было арестовать, дабы он предстал перед показательным судом за совершенные им явные преступления.
Тогда в эту штурмовую группу входило около шестидесяти молодых офицеров, студентов и рабочих. Смешанный состав группы, которой командовал офицер абвера Гинц, должен был продемонстрировать сплоченность всех оппозиционных сил Германии в борьбе с нацистским режимом.
Во время кризиса 1938 года адмирал Канарис позволил Остеру создать в абвере фактически оперативный штаб Сопротивления. Хотя сам Канарис был противником организации убийства фюрера, он дал понять Остеру, что не будет мешать действиям заговорщиков, если те решат физически устранить Гитлера.
По своему складу характера Вильгельм Канарис был пессимистом и говорил Остеру, что Германия прошла точку невозврата еще после оккупации Праги в марте 1939 года. А после нападения на Польшу он с мрачным отчаянием фаталиста предсказывал в те дни, что «это начало конца Германии», и не верил, что можно было еще что-то предпринять для ее спасения. Под влиянием Остера он все же согласился значительно усилить уже существовавшую в абвере небольшую боевую оперативную группу, которая была замаскирована под «строительно-тренировочную роту». Возглавить эту группу было предложено тому же капитану Гинцу, который был командиром специального отряда оппозиции в 1938-м. По замыслу Остера капитан Гинц должен был стать командующим своего рода внутренних войск оппозиции, способных в случае необходимости предпринять силовые действия против нацистского режима.
По возвращении с Западного вала Гюнтер при встречах с Остером отмечал, что пока войска видят в Гитлере победителя, осуществить военный переворот нереально.
— Молодые офицеры опьянены Гитлером, и нельзя точно сказать, чей приказ будут выполнять солдаты — генерала, предпринявшего попытку переворота, или верных фюреру полевых офицеров, — пояснил он причину своих сомнений.
— Ты прав. Единодушия в германской армии больше не существует, — согласился Остер. Но больше всего его бесило бездействие генералов. Из-за пассивного отношения командующих Западной группировкой к подготовке переворота оппозиция не могла рассчитывать на сколько-нибудь активную поддержку с их стороны.
Мысль о том, чтобы убить Гитлера, избавив тем самым военных от присяги, которую они давали живому Гитлеру, становилась все более привлекательной для участников Сопротивления. Многие вызывались добровольцами для выполнения этой акции, но Остеру приходилось отклонять их кандидатуры, поскольку у них не было практически никаких шансов подойти к Гитлеру на достаточно близкое расстояние.
Люди, которые считали фюрера опасным для Германии, нашлись даже среди его близкого окружения. Таким человеком был личный адъютант Гитлера бригадефюрер НСКК[15] Фриц Видеман. В Первую мировую войну гауптман Фриц Видеман был начальником вестового ефрейтора Адольфа Гитлера и к политике, проводимой его бывшим подчиненным, относился критически. Выслушав доводы Остера, что спасти Германию от грядущей войны без устранения Гитлера невозможно, Фриц Видеман сказал: «Я с вами согласен. Только револьвер может остановить этого безумца! Но кто это сделает? Я не могу убить человека, который вверил себя мне».
Оппозиционно настроенные высшие офицеры вермахта, имевшие доступ к Гитлеру как Верховному главнокомандующему, замарать себя политическим убийством тоже не хотели. Цареубийство было не в традициях германской армии, на которых они были воспитаны.
Единственным человеком в оппозиции, выразившим готовность бросить бомбу в Гитлера и освободить генералов от всех их сомнений, оказался не кадровый военный, а дипломат Эрих Кордт. Как руководителю секретариата германского МИДа, Эриху Кордту часто приходилось бывать в рейхсканцелярии с теми или иными поручениями от Риббентропа. Охрана знала Кордта в лицо и привыкла к его регулярным посещениям, так что никто не стал бы препятствовать ему пройти в приемную перед кабинетом фюрера. На личный прием рейхсканцлера Кордт, конечно, не мог рассчитывать, но у непоседливого Гитлера была привычка выходить из кабинета и самому приглашать очередного посетителя или же давать какие-то распоряжения находившимся в приемной помощникам. Пораженный решимостью Эриха Кордта пожертвовать своей жизнью ради успеха общего дела, Ханс Остер согласился обеспечить его взрывчаткой.
Приняв решение взорвать себя вместе с нацистским диктатором, Кордт поделился своими намерениями с самыми близкими ему людьми: двоюродной сестрой и двумя молодыми антинацистски настроенными дипломатами, которые вызвались пойти вместе с ним в этот судьбоносный час в рейхсканцелярию и ждать его за дверью приемной Гитлера.
Когда Гюнтер узнал от Ханса Остера о планах Эриха Кордта, он честно признался самому себе, что вряд ли бы смог совершить нечто подобное. Особенно угнетала его мысль о том, что при самоподрыве человек сразу уйдет в небытие и не сможет — хотя бы на миг — увидеть, достиг ли он той цели, за которую погиб.
Кордт не осуществил задуманное по той причине, что Остер не сумел достать для него взрывчатку. После взрыва в мюнхенской пивной все лаборатории, включая и центр по хранению и испытанию взрывчатых веществ абвера в Квенцгуте, были взяты под строгий контроль, и невозможно было оттуда что-либо вынести, не вызвав серьезных подозрений. Не получив обещанную взрывчатку, Кордт, стремившийся не допустить наступления на западе, решил тогда застрелить Гитлера из пистолета, но Остер сумел отговорить его от этой безнадежно безумной попытки. В приемной, где полно адъютантов, ординарцев и помощников, у Кордта не было ни малейшей возможности выстрелить в Гитлера. А вот вероятность того, что его схватят живым и под пытками он может выдать всех известных ему участников Сопротивления, была высокой. Серьезные проблемы у оппозиции были бы при любом исходе покушения, а шансы на успех самого покушения — мизерными.
Несостоявшееся покушение на фюрера подвигло Ханса Остера на более активные действия по подготовке переворота. Он показал Гюнтеру копии воззваний, в которых говорилось, что война должна быть окончена, а этого можно добиться только путем свержения Гитлера и Геринга. С этими воззваниями бывший начальник генерального штаба Людвиг Бек должен был обратиться к народу и армии. Находясь в отставке, генерал-полковник Бек стал общепризнанным главой военной оппозиции и был готов возглавить переворот при условии, что с этим согласятся командующие группами армий.
— И ты возишь эти документы в своей машине? — поразился его беспечности Гюнтер. — Зачем подвергать себя ненужному риску?
— Кто не рискует, тот не выигрывает! — отмахнулся Остер и тем же вечером отправился в офицерское казино, где напился в стельку и разразился такими тирадами против нацистского режима, что его еле утихомирили. В довершение ко всему он оставил в казино экземпляры воззваний Бека, а также список предполагаемых членов нового временного правительства. Попади эти бумаги в чужие руки — и это был бы смертный приговор не только Остеру, но и всем, чьи фамилии там фигурировали. К счастью, в казино эти документы подобрали единомышленники Остера и вернули их ему же.
Безрассудное поведение Остера в казино тем вечером испортило его репутацию как «надежного офицера», но он по-прежнему оставался главной движущей силой Сопротивления. Все его действия осенью и зимой 1939/40 года были сфокусированы на Польше. Собранные военной разведкой доказательства творимых там нацистами преступлений — материалы на эту тему в виде устных сообщений с шокирующими подробностями расстрелов женщин и детей, фотографий и кинохроники поступали буквально пачками — использовались оппозицией, чтобы побудить командный состав вермахта к более активным действиям по организации и осуществлению переворота.
По поручению Остера лейтенант Гюнтер Келлер, имевший возможность совершать частые поездки в Западную группировку войск в качестве военного корреспондента, знакомил с материалами о массовых зверствах нацистов в Польше полевых командиров вермахта, отношение которых к СС колебалось между презрением и ненавистью. Многие вступали в ряды оппозиции сразу после того, как знакомились с этими страшными фактами.
Повод для всплеска ненависти солдат и офицеров вермахта к эсэсовскому «Черному ордену» дал сам рейхсфюрер Гиммлер, подписавший 28 октября 1939 года циркуляр СС о росте населения. В циркуляре говорилось, что женщинам Германии предлагаются отборные представители СС для обеспечения деторождения, особенно это касается тех женщин, которые ввиду войны лишены внимания со стороны своих мужей и любимых, находящихся в действующей армии.
Наибольшее возмущение военных вызвала статья, опубликованная в официальном печатном органе СС «Черный корпус» 4 января 1940 года, в которой говорилось, что те немки, которые будут уклоняться от выполнения долга по обеспечению прироста населения, должны приравниваться к дезертирам, покинувшим поле боя. Этой публикацией Гиммлер настолько перегнул палку, что генерал-лейтенант Теодор Гропп не выдержал и на собрании офицеров своей дивизии в тот же день заявил: «Господа, нам сказали перед Новым годом, что в этом году вопрос между нами и Англией будет победно разрешен. Однако из того, что я сейчас вам прочитал, вытекает, как мне кажется, необходимость победного разрешения вопроса между Богом и дьяволом».
По мнению же высшего командования сухопутных войск, «информационный вал» о бесчинствах СС представлял собой умышленное преувеличение и сгущение красок, и участвующие в заговоре генералы с подозрением относились к документам, изготовленным «на кухне» Остера.
Начальник генштаба сухопутных войск Франц Гальдер, назначенный вместо ушедшего в отставку Людвига Бека, весьма скептически отнесся к подготовленному Остером «докладу Х», в котором были изложены требования оппозиции относительно отстранения Гитлера от власти и, если возможно, отмены национал-социалистического режима.
К докладу был приложен меморандум, в самом начале которого давались ответы на вопросы, связанные с воинской присягой на верность Гитлеру, а также возможными обвинениями в «ударе ножом в спину». В них был сделан упор на верность военным традициям, в соответствии с которыми следовало немедленно восстановить независимость армии и уберечь ее от посягательств со стороны СС, а также положить конец тому, чтобы армия ассоциировалась с преступлениями, совершенными СС.
Чувство ответственности перед теми, кто вместе с ним участвовал в заговоре, не позволило Гальдеру просто отложить этот документ в сторону, не обсудив его с главнокомандующим сухопутными войсками Вальтером фон Браухичем, который не раз заявлял, что предстоящее наступление на западе является безумием и может привести лишь к катастрофе.
Тем же вечером Гальдер отнес «доклад Х» фон Браухичу, но не стал представлять его устно, а попросил главнокомандующего подробно с ним ознакомиться.
На следующее утро фон Браухич вернул ему документ со словами: «Напрасно ты мне его показал. Ведь это чистой воды прямая национальная измена. Мы не можем все это рассматривать ни при каких условиях. Ведь мы на войне. В мирное время еще можно рассматривать вопрос о том, чтобы кто-то установил контакт с иностранной державой. Во время войны это невозможно. Тем более что сейчас идет война не между государствами, а между различными мировоззрениями. Поэтому смещение Гитлера было бы совершенно бессмысленным».
После чего главнокомандующий потребовал от Гальдера, чтобы тот арестовал автора доклада, а сам документ отправил «куда следует».
— Если тебе надо кого-то арестовать, арестуй меня! — с вызовом ответил Гальдер, и Браухич больше ни словом не обмолвился об аресте. Потрясая «докладом Х», он лишь воскликнул: «Что я должен делать с этим ничего не стоящим документом, на котором нет ни даты, ни подписи?»
Оппозиция с разочарованием восприняла ответ Браухича. В Сопротивлении началось отступление «по всем фронтам». Все документы, связанные с планами свержения Гитлера, были сожжены; танковые дивизии, которые специально держали на берегу Эльбы со стороны Берлина для участия в перевороте, были отправлены на Западный фронт.
Бездеятельность генералов, не собиравшихся ничего предпринимать, бесила Остера. Понимая, что оппозиция внутри страны не может остановить Гитлера, в том числе и потому, что армия не готова оказать ей в этом поддержку, Остер и его единомышленники по-прежнему целеустремленно делали все, что могли.
Оценивая психологические особенности нацистского диктатора, Остер полагал, что даже чисто внешняя демонстрация готовности союзников оказать максимально серьезное сопротивление могла оказаться достаточной для того, чтобы заставить фюрера отказаться от своих планов.
С самого начала, когда стало известно о планах высадки в Скандинавии, Остер и его коллеги из оппозиционной «группы действия» в абвере надеялись на то, что демонстративное прибытие британского флота в эти районы наглядно покажет Гитлеру, что путь в Данию и Норвегию ему закрыт. Для того чтобы Англия направила свои боевые корабли в восточную часть Северного моря, нужно было, конечно, своевременно оповестить англичан, и Остер сделал все от него зависящее, чтобы нужная информация была срочно передана. Когда он сообщил своему голландскому другу Сасу, что вторжение в Скандинавию состоится в середине следующей недели (8–10 апреля 1940 года), у него еще не было информации о точной дате общего наступления на западе. Остер, однако, опасался, что это наступление совпадет по времени с вторжением в Скандинавию. В конце разговора он попросил Саса передать информацию датчанам и норвежцам, а также английской разведке.
Голландская же разведка просто проигнорировала просьбу передать предоставленную Сасом информацию их английским коллегам. Более того, никто не сообщил Сасу, что по его информации ничего не было сделано, и в результате он и передавший ему сведения Остер не предприняли новую попытку уведомить англичан о планах Гитлера.
По иронии судьбы предостережения о грозящей опасности Скандинавии достигли лишь Дании и только усилили ощущение беспомощности, которое там преобладало, и, наоборот, не достигли Англии и Норвегии, где они могли действительно быть спасительными.
Дания же, несмотря на предупреждение, просто не имела сил и средств, чтобы оказать сопротивление гитлеровскому вторжению. И напрасно Остер, а также другие члены военной оппозиции непрерывно обсуждали, склонившись над большой картой Северного моря, в каком именно месте английский флот мог бы успешно вступить в дело. Правыми оказались бывший начальник штаба сухопутных войск Людвиг Бек и начальник абвера адмирал Канарис, которые сразу сказали, что британцы не будут рисковать своим флотом ради спасения Скандинавии.
* * *
После успешного захвата Дании и Норвегии агрессивные планы Гитлера в отношении нейтральных стран высший генералитет теперь воспринимал как должное. Ведь победа, как часто поучал фюрер своих генералов, списывает все. Их совесть либо притихла, либо совсем уснула, и отныне они готовы были выполнить любой приказ Гитлера, ставшего после триумфальной победы в Скандинавии героем дня. То, что считали невероятным, случилось, и никто не мог отрицать, что эта победа в значительной степени принадлежала лично фюреру.
Теперь только успешная попытка покушения на Гитлера могла остановить грядущее наступление на Западе, но у Остера не было никого, кто мог бы реально это сделать. Из всех возможных способов убийства фюрера самым надежным было использование взрывного устройства. Но как приблизиться к Гитлеру, которого денно и нощно охраняла целая свора эсэсовцев?
Будучи убежденным сторонником физического устранения фюрера, Остер понимал, что при такой тотальной охране любая попытка отравить, застрелить или взорвать Гитлера обречена на провал. Однажды в ходе обсуждения этой проблемы сотрудник МИДа Вернер Хааг вспомнил, что во время официальных похорон, а также при возложении венков к памятникам Гитлер сам клал венок, который, естественно, к месту возложения нес кто-то другой и в надлежащий момент передавал фюреру. Если бы Хааг сумел добиться, чтобы ему поручили нести венок, он бы попытался вставить туда взрывное устройство, скрыв его под цветами.
Исходя из того, что венок могли досмотреть до начала церемонии, Остер отклонил этот вариант. У Гитлера было какое-то звериное предощущение опасности, благодаря которому он будто заговоренный оставался целым и невредимым при всех предыдущих попытках покушения на него. Чтобы ликвидировать такого зверя, нужно было придумать что-то посерьезней венка со взрывчаткой.
Сам же фюрер был уверен в том, что находится под защитой Божественного провидения, которое оберегает его лучше любых телохранителей. На всех парадах он в полный рост стоял в открытом кабриолете и всегда норовил идти в первом ряду шествий, проводившихся в очередную годовщину «Пивного путча». Он обожал пожимать сотни рук, тянущихся к нему из толпы, и мог часами выступать перед многотысячной аудиторией.
В первые годы своего правления Гитлер часто гулял по тропинкам общественного леса под присмотром двух телохранителей в штатском, которые шли на некотором удалении от него, — фюрер не терпел навязчивого сопровождения. Подобные прогулки совершались в особой тайне и по разным маршрутам, что помогало предотвратить возможность покушения. Встречавшиеся ему по дороге другие гуляющие останавливались на обочине и с благоговением приветствовали своего фюрера. Некоторые набирались храбрости и заговаривали с Гитлером, обычно это были девушки и женщины, и в ответ они непременно слышали несколько приветственных слов.
Однажды во время длительной пешей прогулки, которую Гитлер совершал в компании своего постоянного спутника Альберта Шпеера, водителя и двух адъютантов, ему пришлось продираться через толпы местных жителей, многие из которых не сразу узнавали фюрера, облаченного в простую одежду баварского крестьянина. Закончилась эта прогулка тем, что возле ресторана, в котором Гитлер собирался поесть пирожных, их стала настигать чрезвычайно возбужденная толпа, запоздало осознавшая, кто же им встретился. Почти бегом, во главе с Гитлером, его немногочисленная свита поспешила к ресторану. Добравшись до него, они едва успели закрыть за собой двери перед носом не в меру восторженных поклонников фюрера. Пока вождь всех немцев пил кофе и поглощал свои пирожные, площадь перед рестораном заполнилась людьми.
Дождавшись полицейского подкрепления, Гитлер перешел из ресторана в пригнанный специально для него автомобиль с открытым верхом, переднее пассажирское сиденье которого было сложено. Упираясь ладонью о ветровое стекло, он встал рядом с водителем, дабы всем было его видно. Два полицейских шагали впереди машины, и кабриолет со стоявшим в нем как на параде фюрером медленно двинулся через толпу, охваченную всплеском ликования, светившегося на многих лицах. И где бы в те годы ни появлялся Гитлер, подобные сцены массового ликования повторялись. Триумфально проезжая через какой-нибудь город, он не любил, чтобы людей, которые хотели его увидеть, сдерживали полицейские. Женщины засыпа́ли его цветами и письмами, дети бежали за машиной и просили автограф. Если его кабриолет «Mercedes-Benz 770» ненадолго где-нибудь останавливался, вдоль дороги тут же выстраивались толпы приветливо машущего ему народа. Гитлер улыбался в ответ, гладил по голове какую-нибудь маленькую белокурую девочку или по руке девушку постарше. Проблемы, которые он создавал при этом своей охране, фюрера мало волновали.
Специально для личной охраны лидера национал-социалистов Адольфа Гитлера еще в мае 1923 года создали группу, которая именовалась «охраной штаб-квартиры» и поначалу состояла всего из тридцати привыкших к уличным дракам головорезов. После провала «Пивного путча» в ноябре 1923 года Адольф Гитлер оказался на скамье подсудимых с остальными руководителями неудавшегося государственного переворота. Будущего рейхсканцлера признали виновным в государственной измене и приговорили к пяти годам тюремного заключения и штрафу размером в двести золотых марок, однако уже через девять месяцев Гитлера условно-досрочно освободили. Начальство Ландсбергской тюрьмы симпатизировало нацистам, посему девятимесячное заключение Адольфа Гитлера было весьма комфортным. В его распоряжении были две камеры, одну из которых он превратил в спальню, а в другой принимал посетителей. Убежденным вегетарианцем Гитлер тогда еще не был и уплетал за обе щеки все, что ему передавали с воли, — фрукты, колбасу, ветчину, конфеты, шоколад и даже торты. Чаще других к нему захаживал его друг и охранник Эмиль Морис, который отбывал вместе с ним наказание за участие в «Пивном путче», и Гитлер надиктовал ему книгу, впоследствии получившую название «Майн кампф».
Выйдя из тюрьмы, Гитлер увидел, что за время его вынужденной отсидки национал-социалистическая партия распалась на мелкие отряды, которые зачастую были совершенно неуправляемыми. И тогда он решил, что ему нужна новая охрана, небольшая, но состоящая из людей, согласных пойти, если потребуется, против собственных братьев. Пусть это будет всего двадцать человек, но таких, на которых он мог бы полностью положиться.
Вновь набранных телохранителей фюрера поначалу назвали «Ударным отрядом Адольфа Гитлера», но потом Герман Геринг придумал для них новое название — «Schutz Staffel», сокращенно СС. Обычно это словосочетание переводится как «охранные отряды», но Геринг, бывший летчик-истребитель, очевидно, имел в виду, что Schutz Staffel — это эскадрилья прикрытия, летчики, прикрывающие асов в момент воздушной атаки.
В СС набирали расово полноценных, рослых молодых людей не старше 30 лет, отлично зарекомендовавших себя на поприще национал-социализма. Колченогих, как Геббельс, или ожиревших, как Геринг, в СС не принимали. Алкоголиков, наркоманов и имевших хотя бы одну судимость также разворачивали с призывных пунктов СС. Поначалу эсэсовцы носили коричневые рубашки, черный галстук, нарукавную повязку со свастикой и австрийскую лыжную шапочку. Когда рейхсфюрером СС стал Генрих Гиммлер, который хотел, чтобы его люди выглядели внушительно, модельный дом Хуго Босса пошил для СС униформу черного цвета с серебряными нашивками, а на фуражках эсэсовцев появилась кокарда со зловещим черепом. «Мертвая голова» была довольно древним знаком отличия, символизирующим особую храбрость, жестокость к врагам и готовность к самопожертвованию. Для эсэсовцев эта черепушка с костями означала как бы «верность до смерти».
После назначения Гитлера рейхсканцлером для его охраны был сформирован целый охранный полк «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер», названный так по его личному настоянию и подотчетный только ему одному.
* * *
Появление Гитлера на Западном фронте произвело на солдат вермахта сильное впечатление. Войска приветствовали своего верховного главнокомандующего как победителя над Польшей и освободителя бывших прусских провинций Познань и Западная Пруссия. Немецкие солдаты были уверены в победе в предстоящих сражениях против Франции и лишь ждали приказа фюрера выступать. Гитлер же при посещениях частей убеждал солдат в превосходстве германского вермахта над войсками неприятеля на наглядных примерах уходящего года. Но угнетающе действовала плохая погода. Термометр показывал в эти дни около нуля. Над всем Западным валом висела почти непроницаемая серо-белая пелена. Фюрер осознавал, что отвратительные погодные условия негативно отражаются на боевом духе солдат, и старался рассеять мрачное настроение. Сам он прямо-таки излучал спокойствие и оптимизм, будучи абсолютно уверенным в том, что стремительное наступление на западе окажется не более трудным, чем в Польше.
Гюнтер с Ирмой во время рождественского турне фюрера виделись лишь мельком. Когда позволяли погода и время, спецпоезд Гитлера часто останавливался в чистом поле и фюрер совершал прогулки с господами из своего штаба. Прислуга в это время занималась уборкой вагон-салона, а все вечера у Ирмы были заняты, потому как она должна была обслуживать гостей, приглашенных на ужин к фюреру, который назначался на двадцать часов, если не предполагалось в этот день каких-то других мероприятий.
Обычно вечерний круг бывал у́же, чем обеденный. Зачастую даже не были заняты все места за главным столом в столовой. Военные адъютанты старались найти таких гостей на вечер, которые были бы достаточно разговорчивы и с которыми Гитлер охотно бы беседовал. Трапеза протекала точно так же, как и днем. За ужином разговоры велись больше на общие темы, чем о политических событиях дня. Эти беседы сводились к бесконечным монологам самого Гитлера. Он был неистощим в речах, темы которых по большей части были знакомы его собеседникам. Они слушали рассеянно, лишь притворяясь, что внемлют фюреру. После часа ночи иные гости уже не могли подавить зевоту от изматывающе монотонных застольных бесед. Для оживления этих весьма скучных вечеров подавались игристые вина. Остановить же словесный понос фюрера, не щадившего ни себя, ни своих подневольных слушателей, не было никакой возможности.
Говорение было стихией существования Гитлера, а его всезнайство не имело границ. Ему нужно было высказаться вслух, дабы уяснить для самого себя суть приходящих ему в голову идей. При этом он мог с упоением говорить обо всем на свете: об архитектуре и колдовском очаровании Флоренции и Рима, Равенны и Сиены; об иезуитах, о религии, войнах, исторических битвах и революциях; о Ренессансе и барокко; об оперных и симфонических дирижерах; об исторической пагубности христианства; об археологии, антропологии и о чехах, которым достаточно хоть раз не подстричь усы, и по тому, как они будут расти книзу, сразу можно будет распознать в них выходцев из монголоидного племени; об атмосферном давлении и о лесопосадках в Италии и Северной Африке; об использовании водной энергии для химической промышленности и энергоносителях будущего, в котором будут топить водородом; о возможном обращении его немецкой овчарки в вегетарианство, которое он с интересом ждет, и о проблемах подготовки учительских кадров для «имперских школ», ибо по его замыслу эти учителя вместе со своими учениками будут проходить труднейшие этапы обучения, вместе с ними прыгать с парашютом и водить автомобили и мотоциклы.
Не обходил он стороной качества одеколона, планового хозяйства и единого экономического порядка для Европы, попутно сокрушаясь, что смерть дуче была бы величайшим несчастьем для Италии.
— Как-то я прохаживался с ним по залам виллы Боргезе и, когда видел его голову на фоне бюстов римлян, сразу почувствовал: он один из римских цезарей! В чем-то он прямой потомок великих людей той эпохи! — упоенно восхищался Гитлер своим другом Муссолини, умирать пока еще вовсе не собиравшимся.
В грош не ставя подписанные с Советской Россией договоры, которые были с пониманием и одобрением восприняты высшими офицерами вермахта, знавшими Красную армию еще по сотрудничеству с нею во времена рейхсвера, фюрер любил поразглагольствовать о будущем еще не покоренных им народов.
— При заселении русского пространства мы должны обеспечить «имперских крестьян» необычайно роскошным жильем. Возникнет другой мир, в котором русским будет позволено жить, как им угодно, — щедро обещал он. — Но при одном условии: господами будем мы. В случае мятежа нам достаточно будет сбросить пару бомб на их города — и дело сделано. А раз в год проведем группу киргизов по столице рейха, чтобы они прониклись сознанием мощи и величия ее архитектурных памятников. Восточные пространства станут для нас тем, чем была Индия для Великобритании. О, если бы я мог втолковать немецкому народу, как они важны для будущего!
Затронув чрезвычайно беспокоившую его «еврейскую тему», фюрер мог бесконечно долго разглагольствовать об угрозе для Германии и Европы «еврейского большевизма». Возмущаясь коварными происками «мирового еврейства», спасти мир от которого он и был ниспослан свыше, Гитлер заявлял, что евреи с помощью своей прессы настолько якобы испортили художественный вкус всего остального человечества, что он даже сумел продать за границу картины с выставки «Дегенеративное искусство». И тут же похвалялся, что провернул тем самым грандиозную сделку, ибо в обмен на омерзительную мазню он смог заполучить пять картин итальянских мастеров.
— Весьма сожалею, что во время призыва в вермахт сделал столько исключений для полуевреев. Ибо мировой опыт доказывает, что в жилах потомков этих еврейских отпрысков через четыре, пять, шесть поколений по законам наследственности вновь будет течь чисто еврейская кровь. И эти евреи, в которых сказались законы наследственности, представляют собой страшную опасность! — стращал он своих покорных слушателей, не смеющих усомниться в непогрешимости изрекаемых им истин.
Гитлер говорил без умолку уже более трех часов. У невольных заложников его речевого эгоизма слипались глаза, и они незаметно терли их пальцами, дабы не уснуть прямо за столом, а неугомонный оратор с настойчивостью дятла продолжал вдалбливать им в головы:
— Поскольку лишь незамутненное расовое сознание способно обеспечить сохранность нашей расы, то наши расовые законы совершенно недвусмысленно должны быть направлены на борьбу с любой расовой заразой, а не только с одними лишь евреями. Высшие слои, которых ни в малейшей степени не интересовала бедственная судьба сотен тысяч переселенцев из Германии, ныне испытывают сочувствие к евреям, хотя те имеют пособников во всем мире и, в отличие от немца, способны акклиматизироваться как в Лапландии, так и в тропиках. Судя по Ветхому Завету, еврею не может повредить ни долгое пребывание в пустыне, ни переход через Красное море… — Говоря о высших слоях общества, фюрер с подозрением поглядывал на своих слушателей. Их лица никакого сочувствия к евреям не выражали, и он вдохновенно заговорил про любовь к соотечественникам.
— Всю ту любовь, которая выражается в сочувствии, высший слой, сохранивший в себе здоровые начала, должен безраздельно отдавать только своим единоплеменникам. И тут есть чему поучиться у христианства. Ибо нет другой веры, более фанатичной, исключительной и нетерпимой, в выражении любви к своему богу, чем эта. Именно с такой фанатичностью, исключительностью и нетерпимостью и должны вожди Германии выражать свою любовь к соотечественникам-немцам, которые верно служат своему сообществу и честно выполняют свой долг. Но и здесь нужно соблюдать меру и сочувствовать только тем, кто принадлежит к твоей нации. После войны, — глаза фюрера подернулись мечтательной поволокой, — после войны ничто не сможет заставить меня отказаться от намерения разрушать город за городом, до тех пор, пока все евреи не покинут их и не отправятся на… Мадагаскар или в какое-либо еще еврейское национальное государство.
Услышав про Мадагаскар, Мартин Борман, внимавший каждому вылетевшему изо рта фюрера слову, изумленно уставился на своего шефа, но тот пояснять, с каких это пор остров Мадагаскар стал еврейским национальным государством, не стал и без всякого перехода пустился философствовать на темы мироздания.
— Будь у нас возможность увеличивать до нескольких миллионов раз, мы бы открыли новые миры, — продолжил Гитлер свою принудительную проповедь. — Все в этом мире и большое, и маленькое одновременно, все зависит от того, по отношению к большему или меньшему мы рассматриваем ту или иную вещь. Единственное, что остается, — это изучать законы природы, чтобы не действовать против них; ибо это значило бы восстать против воли неба. Если я и намерен уверовать в божественный закон, то лишь ради сохранения арийской расы. Не следует так уж высоко ценить жизнь каждого живого существа. Если эта жизнь необходима, она не погибнет. Навозная муха откладывает миллионы яиц. Все ее личинки гибнут, но мухи остаются. Останется, прежде всего, не индивидуальная мысль, но настоянная на крови субстанция. Из нее-то и родится мысль. Она-то и родит мысль, — запутавшись в своем неиссякаемом потоке сознания, повторил фюрер, умудрившийся смешать в одну кучу арийскую расу и навозных мух.
В разгар очередного нудного монолога Гитлер вдруг прикрыл глаза и задремал в кресле. Гости начали перешептываться, надеясь разбудить его. Минут через десять фюрер встрепенулся и, несмотря на то, что было уже полвторого ночи, проговорил еще больше часа.
Ирма слушала словесные излияния фюрера лишь урывками, когда меняла приборы на столах гостей, и в смысл его речей особо не вникала. Гитлер определил для немецких женщин своеобразную нацистскую доктрину: «Kinder, Kuche, Kirche» (дети, кухня, церковь), согласно которой основной их функцией являлись ведение домашнего хозяйства и семья, а большего Ирме и не надо было. По указанию Гитлера ее каждое воскресенье возили в церковь, а детьми она обзаведется, как только выйдет замуж за Гюнтера. Правда, пожениться им постоянно мешали какие-то обстоятельства: то Гюнтера в армию призвали, из-за чего свадьбу пришлось отложить на неопределенное время, то они вдруг поссорились, потому что Ирма устроилась гувернанткой у фюрера. Теперь вот война началась, которая, как она очень надеялась, должна была скоро закончиться победой Гитлера над Францией, как было с Польшей, которую вермахт разгромил фактически за неделю.
Для Гюнтера же было очевидным, что добиться скорейшего окончания войны можно лишь путем свержения Гитлера. Только о том, что он состоит в антигитлеровском заговоре, Ирма знать не должна.
Когда европейская война стала суровой реальностью, неутомимый Ханс Остер возобновил свои усилия по расширению и укреплению боевой группы, которая в сентябре 1938 года должна была ворваться в рейхсканцелярию и убить фюрера, несмотря на мнение высших руководителей заговора, считавших, что Гитлера надо было арестовать, дабы он предстал перед показательным судом за совершенные им явные преступления.
Тогда в эту штурмовую группу входило около шестидесяти молодых офицеров, студентов и рабочих. Смешанный состав группы, которой командовал офицер абвера Гинц, должен был продемонстрировать сплоченность всех оппозиционных сил Германии в борьбе с нацистским режимом.
Во время кризиса 1938 года адмирал Канарис позволил Остеру создать в абвере фактически оперативный штаб Сопротивления. Хотя сам Канарис был противником организации убийства фюрера, он дал понять Остеру, что не будет мешать действиям заговорщиков, если те решат физически устранить Гитлера.
По своему складу характера Вильгельм Канарис был пессимистом и говорил Остеру, что Германия прошла точку невозврата еще после оккупации Праги в марте 1939 года. А после нападения на Польшу он с мрачным отчаянием фаталиста предсказывал в те дни, что «это начало конца Германии», и не верил, что можно было еще что-то предпринять для ее спасения. Под влиянием Остера он все же согласился значительно усилить уже существовавшую в абвере небольшую боевую оперативную группу, которая была замаскирована под «строительно-тренировочную роту». Возглавить эту группу было предложено тому же капитану Гинцу, который был командиром специального отряда оппозиции в 1938-м. По замыслу Остера капитан Гинц должен был стать командующим своего рода внутренних войск оппозиции, способных в случае необходимости предпринять силовые действия против нацистского режима.
По возвращении с Западного вала Гюнтер при встречах с Остером отмечал, что пока войска видят в Гитлере победителя, осуществить военный переворот нереально.
— Молодые офицеры опьянены Гитлером, и нельзя точно сказать, чей приказ будут выполнять солдаты — генерала, предпринявшего попытку переворота, или верных фюреру полевых офицеров, — пояснил он причину своих сомнений.
— Ты прав. Единодушия в германской армии больше не существует, — согласился Остер. Но больше всего его бесило бездействие генералов. Из-за пассивного отношения командующих Западной группировкой к подготовке переворота оппозиция не могла рассчитывать на сколько-нибудь активную поддержку с их стороны.
Мысль о том, чтобы убить Гитлера, избавив тем самым военных от присяги, которую они давали живому Гитлеру, становилась все более привлекательной для участников Сопротивления. Многие вызывались добровольцами для выполнения этой акции, но Остеру приходилось отклонять их кандидатуры, поскольку у них не было практически никаких шансов подойти к Гитлеру на достаточно близкое расстояние.
Люди, которые считали фюрера опасным для Германии, нашлись даже среди его близкого окружения. Таким человеком был личный адъютант Гитлера бригадефюрер НСКК[15] Фриц Видеман. В Первую мировую войну гауптман Фриц Видеман был начальником вестового ефрейтора Адольфа Гитлера и к политике, проводимой его бывшим подчиненным, относился критически. Выслушав доводы Остера, что спасти Германию от грядущей войны без устранения Гитлера невозможно, Фриц Видеман сказал: «Я с вами согласен. Только револьвер может остановить этого безумца! Но кто это сделает? Я не могу убить человека, который вверил себя мне».
Оппозиционно настроенные высшие офицеры вермахта, имевшие доступ к Гитлеру как Верховному главнокомандующему, замарать себя политическим убийством тоже не хотели. Цареубийство было не в традициях германской армии, на которых они были воспитаны.
Единственным человеком в оппозиции, выразившим готовность бросить бомбу в Гитлера и освободить генералов от всех их сомнений, оказался не кадровый военный, а дипломат Эрих Кордт. Как руководителю секретариата германского МИДа, Эриху Кордту часто приходилось бывать в рейхсканцелярии с теми или иными поручениями от Риббентропа. Охрана знала Кордта в лицо и привыкла к его регулярным посещениям, так что никто не стал бы препятствовать ему пройти в приемную перед кабинетом фюрера. На личный прием рейхсканцлера Кордт, конечно, не мог рассчитывать, но у непоседливого Гитлера была привычка выходить из кабинета и самому приглашать очередного посетителя или же давать какие-то распоряжения находившимся в приемной помощникам. Пораженный решимостью Эриха Кордта пожертвовать своей жизнью ради успеха общего дела, Ханс Остер согласился обеспечить его взрывчаткой.
Приняв решение взорвать себя вместе с нацистским диктатором, Кордт поделился своими намерениями с самыми близкими ему людьми: двоюродной сестрой и двумя молодыми антинацистски настроенными дипломатами, которые вызвались пойти вместе с ним в этот судьбоносный час в рейхсканцелярию и ждать его за дверью приемной Гитлера.
Когда Гюнтер узнал от Ханса Остера о планах Эриха Кордта, он честно признался самому себе, что вряд ли бы смог совершить нечто подобное. Особенно угнетала его мысль о том, что при самоподрыве человек сразу уйдет в небытие и не сможет — хотя бы на миг — увидеть, достиг ли он той цели, за которую погиб.
Кордт не осуществил задуманное по той причине, что Остер не сумел достать для него взрывчатку. После взрыва в мюнхенской пивной все лаборатории, включая и центр по хранению и испытанию взрывчатых веществ абвера в Квенцгуте, были взяты под строгий контроль, и невозможно было оттуда что-либо вынести, не вызвав серьезных подозрений. Не получив обещанную взрывчатку, Кордт, стремившийся не допустить наступления на западе, решил тогда застрелить Гитлера из пистолета, но Остер сумел отговорить его от этой безнадежно безумной попытки. В приемной, где полно адъютантов, ординарцев и помощников, у Кордта не было ни малейшей возможности выстрелить в Гитлера. А вот вероятность того, что его схватят живым и под пытками он может выдать всех известных ему участников Сопротивления, была высокой. Серьезные проблемы у оппозиции были бы при любом исходе покушения, а шансы на успех самого покушения — мизерными.
Несостоявшееся покушение на фюрера подвигло Ханса Остера на более активные действия по подготовке переворота. Он показал Гюнтеру копии воззваний, в которых говорилось, что война должна быть окончена, а этого можно добиться только путем свержения Гитлера и Геринга. С этими воззваниями бывший начальник генерального штаба Людвиг Бек должен был обратиться к народу и армии. Находясь в отставке, генерал-полковник Бек стал общепризнанным главой военной оппозиции и был готов возглавить переворот при условии, что с этим согласятся командующие группами армий.
— И ты возишь эти документы в своей машине? — поразился его беспечности Гюнтер. — Зачем подвергать себя ненужному риску?
— Кто не рискует, тот не выигрывает! — отмахнулся Остер и тем же вечером отправился в офицерское казино, где напился в стельку и разразился такими тирадами против нацистского режима, что его еле утихомирили. В довершение ко всему он оставил в казино экземпляры воззваний Бека, а также список предполагаемых членов нового временного правительства. Попади эти бумаги в чужие руки — и это был бы смертный приговор не только Остеру, но и всем, чьи фамилии там фигурировали. К счастью, в казино эти документы подобрали единомышленники Остера и вернули их ему же.
Безрассудное поведение Остера в казино тем вечером испортило его репутацию как «надежного офицера», но он по-прежнему оставался главной движущей силой Сопротивления. Все его действия осенью и зимой 1939/40 года были сфокусированы на Польше. Собранные военной разведкой доказательства творимых там нацистами преступлений — материалы на эту тему в виде устных сообщений с шокирующими подробностями расстрелов женщин и детей, фотографий и кинохроники поступали буквально пачками — использовались оппозицией, чтобы побудить командный состав вермахта к более активным действиям по организации и осуществлению переворота.
По поручению Остера лейтенант Гюнтер Келлер, имевший возможность совершать частые поездки в Западную группировку войск в качестве военного корреспондента, знакомил с материалами о массовых зверствах нацистов в Польше полевых командиров вермахта, отношение которых к СС колебалось между презрением и ненавистью. Многие вступали в ряды оппозиции сразу после того, как знакомились с этими страшными фактами.
Повод для всплеска ненависти солдат и офицеров вермахта к эсэсовскому «Черному ордену» дал сам рейхсфюрер Гиммлер, подписавший 28 октября 1939 года циркуляр СС о росте населения. В циркуляре говорилось, что женщинам Германии предлагаются отборные представители СС для обеспечения деторождения, особенно это касается тех женщин, которые ввиду войны лишены внимания со стороны своих мужей и любимых, находящихся в действующей армии.
Наибольшее возмущение военных вызвала статья, опубликованная в официальном печатном органе СС «Черный корпус» 4 января 1940 года, в которой говорилось, что те немки, которые будут уклоняться от выполнения долга по обеспечению прироста населения, должны приравниваться к дезертирам, покинувшим поле боя. Этой публикацией Гиммлер настолько перегнул палку, что генерал-лейтенант Теодор Гропп не выдержал и на собрании офицеров своей дивизии в тот же день заявил: «Господа, нам сказали перед Новым годом, что в этом году вопрос между нами и Англией будет победно разрешен. Однако из того, что я сейчас вам прочитал, вытекает, как мне кажется, необходимость победного разрешения вопроса между Богом и дьяволом».
По мнению же высшего командования сухопутных войск, «информационный вал» о бесчинствах СС представлял собой умышленное преувеличение и сгущение красок, и участвующие в заговоре генералы с подозрением относились к документам, изготовленным «на кухне» Остера.
Начальник генштаба сухопутных войск Франц Гальдер, назначенный вместо ушедшего в отставку Людвига Бека, весьма скептически отнесся к подготовленному Остером «докладу Х», в котором были изложены требования оппозиции относительно отстранения Гитлера от власти и, если возможно, отмены национал-социалистического режима.
К докладу был приложен меморандум, в самом начале которого давались ответы на вопросы, связанные с воинской присягой на верность Гитлеру, а также возможными обвинениями в «ударе ножом в спину». В них был сделан упор на верность военным традициям, в соответствии с которыми следовало немедленно восстановить независимость армии и уберечь ее от посягательств со стороны СС, а также положить конец тому, чтобы армия ассоциировалась с преступлениями, совершенными СС.
Чувство ответственности перед теми, кто вместе с ним участвовал в заговоре, не позволило Гальдеру просто отложить этот документ в сторону, не обсудив его с главнокомандующим сухопутными войсками Вальтером фон Браухичем, который не раз заявлял, что предстоящее наступление на западе является безумием и может привести лишь к катастрофе.
Тем же вечером Гальдер отнес «доклад Х» фон Браухичу, но не стал представлять его устно, а попросил главнокомандующего подробно с ним ознакомиться.
На следующее утро фон Браухич вернул ему документ со словами: «Напрасно ты мне его показал. Ведь это чистой воды прямая национальная измена. Мы не можем все это рассматривать ни при каких условиях. Ведь мы на войне. В мирное время еще можно рассматривать вопрос о том, чтобы кто-то установил контакт с иностранной державой. Во время войны это невозможно. Тем более что сейчас идет война не между государствами, а между различными мировоззрениями. Поэтому смещение Гитлера было бы совершенно бессмысленным».
После чего главнокомандующий потребовал от Гальдера, чтобы тот арестовал автора доклада, а сам документ отправил «куда следует».
— Если тебе надо кого-то арестовать, арестуй меня! — с вызовом ответил Гальдер, и Браухич больше ни словом не обмолвился об аресте. Потрясая «докладом Х», он лишь воскликнул: «Что я должен делать с этим ничего не стоящим документом, на котором нет ни даты, ни подписи?»
Оппозиция с разочарованием восприняла ответ Браухича. В Сопротивлении началось отступление «по всем фронтам». Все документы, связанные с планами свержения Гитлера, были сожжены; танковые дивизии, которые специально держали на берегу Эльбы со стороны Берлина для участия в перевороте, были отправлены на Западный фронт.
Бездеятельность генералов, не собиравшихся ничего предпринимать, бесила Остера. Понимая, что оппозиция внутри страны не может остановить Гитлера, в том числе и потому, что армия не готова оказать ей в этом поддержку, Остер и его единомышленники по-прежнему целеустремленно делали все, что могли.
Оценивая психологические особенности нацистского диктатора, Остер полагал, что даже чисто внешняя демонстрация готовности союзников оказать максимально серьезное сопротивление могла оказаться достаточной для того, чтобы заставить фюрера отказаться от своих планов.
С самого начала, когда стало известно о планах высадки в Скандинавии, Остер и его коллеги из оппозиционной «группы действия» в абвере надеялись на то, что демонстративное прибытие британского флота в эти районы наглядно покажет Гитлеру, что путь в Данию и Норвегию ему закрыт. Для того чтобы Англия направила свои боевые корабли в восточную часть Северного моря, нужно было, конечно, своевременно оповестить англичан, и Остер сделал все от него зависящее, чтобы нужная информация была срочно передана. Когда он сообщил своему голландскому другу Сасу, что вторжение в Скандинавию состоится в середине следующей недели (8–10 апреля 1940 года), у него еще не было информации о точной дате общего наступления на западе. Остер, однако, опасался, что это наступление совпадет по времени с вторжением в Скандинавию. В конце разговора он попросил Саса передать информацию датчанам и норвежцам, а также английской разведке.
Голландская же разведка просто проигнорировала просьбу передать предоставленную Сасом информацию их английским коллегам. Более того, никто не сообщил Сасу, что по его информации ничего не было сделано, и в результате он и передавший ему сведения Остер не предприняли новую попытку уведомить англичан о планах Гитлера.
По иронии судьбы предостережения о грозящей опасности Скандинавии достигли лишь Дании и только усилили ощущение беспомощности, которое там преобладало, и, наоборот, не достигли Англии и Норвегии, где они могли действительно быть спасительными.
Дания же, несмотря на предупреждение, просто не имела сил и средств, чтобы оказать сопротивление гитлеровскому вторжению. И напрасно Остер, а также другие члены военной оппозиции непрерывно обсуждали, склонившись над большой картой Северного моря, в каком именно месте английский флот мог бы успешно вступить в дело. Правыми оказались бывший начальник штаба сухопутных войск Людвиг Бек и начальник абвера адмирал Канарис, которые сразу сказали, что британцы не будут рисковать своим флотом ради спасения Скандинавии.
* * *
После успешного захвата Дании и Норвегии агрессивные планы Гитлера в отношении нейтральных стран высший генералитет теперь воспринимал как должное. Ведь победа, как часто поучал фюрер своих генералов, списывает все. Их совесть либо притихла, либо совсем уснула, и отныне они готовы были выполнить любой приказ Гитлера, ставшего после триумфальной победы в Скандинавии героем дня. То, что считали невероятным, случилось, и никто не мог отрицать, что эта победа в значительной степени принадлежала лично фюреру.
Теперь только успешная попытка покушения на Гитлера могла остановить грядущее наступление на Западе, но у Остера не было никого, кто мог бы реально это сделать. Из всех возможных способов убийства фюрера самым надежным было использование взрывного устройства. Но как приблизиться к Гитлеру, которого денно и нощно охраняла целая свора эсэсовцев?
Будучи убежденным сторонником физического устранения фюрера, Остер понимал, что при такой тотальной охране любая попытка отравить, застрелить или взорвать Гитлера обречена на провал. Однажды в ходе обсуждения этой проблемы сотрудник МИДа Вернер Хааг вспомнил, что во время официальных похорон, а также при возложении венков к памятникам Гитлер сам клал венок, который, естественно, к месту возложения нес кто-то другой и в надлежащий момент передавал фюреру. Если бы Хааг сумел добиться, чтобы ему поручили нести венок, он бы попытался вставить туда взрывное устройство, скрыв его под цветами.
Исходя из того, что венок могли досмотреть до начала церемонии, Остер отклонил этот вариант. У Гитлера было какое-то звериное предощущение опасности, благодаря которому он будто заговоренный оставался целым и невредимым при всех предыдущих попытках покушения на него. Чтобы ликвидировать такого зверя, нужно было придумать что-то посерьезней венка со взрывчаткой.
Сам же фюрер был уверен в том, что находится под защитой Божественного провидения, которое оберегает его лучше любых телохранителей. На всех парадах он в полный рост стоял в открытом кабриолете и всегда норовил идти в первом ряду шествий, проводившихся в очередную годовщину «Пивного путча». Он обожал пожимать сотни рук, тянущихся к нему из толпы, и мог часами выступать перед многотысячной аудиторией.
В первые годы своего правления Гитлер часто гулял по тропинкам общественного леса под присмотром двух телохранителей в штатском, которые шли на некотором удалении от него, — фюрер не терпел навязчивого сопровождения. Подобные прогулки совершались в особой тайне и по разным маршрутам, что помогало предотвратить возможность покушения. Встречавшиеся ему по дороге другие гуляющие останавливались на обочине и с благоговением приветствовали своего фюрера. Некоторые набирались храбрости и заговаривали с Гитлером, обычно это были девушки и женщины, и в ответ они непременно слышали несколько приветственных слов.
Однажды во время длительной пешей прогулки, которую Гитлер совершал в компании своего постоянного спутника Альберта Шпеера, водителя и двух адъютантов, ему пришлось продираться через толпы местных жителей, многие из которых не сразу узнавали фюрера, облаченного в простую одежду баварского крестьянина. Закончилась эта прогулка тем, что возле ресторана, в котором Гитлер собирался поесть пирожных, их стала настигать чрезвычайно возбужденная толпа, запоздало осознавшая, кто же им встретился. Почти бегом, во главе с Гитлером, его немногочисленная свита поспешила к ресторану. Добравшись до него, они едва успели закрыть за собой двери перед носом не в меру восторженных поклонников фюрера. Пока вождь всех немцев пил кофе и поглощал свои пирожные, площадь перед рестораном заполнилась людьми.
Дождавшись полицейского подкрепления, Гитлер перешел из ресторана в пригнанный специально для него автомобиль с открытым верхом, переднее пассажирское сиденье которого было сложено. Упираясь ладонью о ветровое стекло, он встал рядом с водителем, дабы всем было его видно. Два полицейских шагали впереди машины, и кабриолет со стоявшим в нем как на параде фюрером медленно двинулся через толпу, охваченную всплеском ликования, светившегося на многих лицах. И где бы в те годы ни появлялся Гитлер, подобные сцены массового ликования повторялись. Триумфально проезжая через какой-нибудь город, он не любил, чтобы людей, которые хотели его увидеть, сдерживали полицейские. Женщины засыпа́ли его цветами и письмами, дети бежали за машиной и просили автограф. Если его кабриолет «Mercedes-Benz 770» ненадолго где-нибудь останавливался, вдоль дороги тут же выстраивались толпы приветливо машущего ему народа. Гитлер улыбался в ответ, гладил по голове какую-нибудь маленькую белокурую девочку или по руке девушку постарше. Проблемы, которые он создавал при этом своей охране, фюрера мало волновали.
Специально для личной охраны лидера национал-социалистов Адольфа Гитлера еще в мае 1923 года создали группу, которая именовалась «охраной штаб-квартиры» и поначалу состояла всего из тридцати привыкших к уличным дракам головорезов. После провала «Пивного путча» в ноябре 1923 года Адольф Гитлер оказался на скамье подсудимых с остальными руководителями неудавшегося государственного переворота. Будущего рейхсканцлера признали виновным в государственной измене и приговорили к пяти годам тюремного заключения и штрафу размером в двести золотых марок, однако уже через девять месяцев Гитлера условно-досрочно освободили. Начальство Ландсбергской тюрьмы симпатизировало нацистам, посему девятимесячное заключение Адольфа Гитлера было весьма комфортным. В его распоряжении были две камеры, одну из которых он превратил в спальню, а в другой принимал посетителей. Убежденным вегетарианцем Гитлер тогда еще не был и уплетал за обе щеки все, что ему передавали с воли, — фрукты, колбасу, ветчину, конфеты, шоколад и даже торты. Чаще других к нему захаживал его друг и охранник Эмиль Морис, который отбывал вместе с ним наказание за участие в «Пивном путче», и Гитлер надиктовал ему книгу, впоследствии получившую название «Майн кампф».
Выйдя из тюрьмы, Гитлер увидел, что за время его вынужденной отсидки национал-социалистическая партия распалась на мелкие отряды, которые зачастую были совершенно неуправляемыми. И тогда он решил, что ему нужна новая охрана, небольшая, но состоящая из людей, согласных пойти, если потребуется, против собственных братьев. Пусть это будет всего двадцать человек, но таких, на которых он мог бы полностью положиться.
Вновь набранных телохранителей фюрера поначалу назвали «Ударным отрядом Адольфа Гитлера», но потом Герман Геринг придумал для них новое название — «Schutz Staffel», сокращенно СС. Обычно это словосочетание переводится как «охранные отряды», но Геринг, бывший летчик-истребитель, очевидно, имел в виду, что Schutz Staffel — это эскадрилья прикрытия, летчики, прикрывающие асов в момент воздушной атаки.
В СС набирали расово полноценных, рослых молодых людей не старше 30 лет, отлично зарекомендовавших себя на поприще национал-социализма. Колченогих, как Геббельс, или ожиревших, как Геринг, в СС не принимали. Алкоголиков, наркоманов и имевших хотя бы одну судимость также разворачивали с призывных пунктов СС. Поначалу эсэсовцы носили коричневые рубашки, черный галстук, нарукавную повязку со свастикой и австрийскую лыжную шапочку. Когда рейхсфюрером СС стал Генрих Гиммлер, который хотел, чтобы его люди выглядели внушительно, модельный дом Хуго Босса пошил для СС униформу черного цвета с серебряными нашивками, а на фуражках эсэсовцев появилась кокарда со зловещим черепом. «Мертвая голова» была довольно древним знаком отличия, символизирующим особую храбрость, жестокость к врагам и готовность к самопожертвованию. Для эсэсовцев эта черепушка с костями означала как бы «верность до смерти».
После назначения Гитлера рейхсканцлером для его охраны был сформирован целый охранный полк «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер», названный так по его личному настоянию и подотчетный только ему одному.