– А во что?..
– В добро. В чудеса. В свет. В хорошее. В это ты веришь – даже сейчас, я знаю. Ты верила, что сможешь спасти сестру. Ты веришь, что Лив проснётся. Ты веришь, что мы победим. – Когда вместо очередного всхлипа последовала тишина, дэй убрал с её лица растрёпанные пряди, липнущие к мокрым щекам. – Плачь. Плачь за всё, с чем не можешь смириться, за всех, кого потеряла, за всех, с кем рассталась. Плачь – а потом улыбнись. И вспомни, что всё обязательно будет хорошо.
Когда Таша подняла глаза, посмотрев на него, губы её ещё дрожали.
– Арон…
– Да?
– Спасибо.
– За что?
– Что ты есть. Что встретился мне. Что пошёл со мной. – Пальцы комкали чёрную накидку, цепляясь за скользкий шёлк так, будто от этого зависела её жизнь. – Без тебя… я бы пропала, попалась убийцам, кэнам, «хозяину» этому… а я боялась, что ты не такой, каким кажешься, а о том, чем тебе ради меня жертвовать приходится, даже… даже не…
Ткань фортэньи впитала можжевеловый дым, но она различала и другой запах. Арон пах ладаном, церковным воском, вереском, шалфеем и немножко – лавандой. Спокойно. Медово. Чуточку горько.
Вспомнился совсем другой запах – тяжёлый, хмельной, щипавший ноздри и глаза, когда ей хотелось плакать.
…маленькая девочка выбегает в коридор, навстречу шагам того, кто даже в день рождения дочери задержался за кружкой соседского пива. Сбивчиво извиняется, что не дождалась, что праздничный ужин прошёл без него, тянет за рукава на кухню, где ждёт лучший кусок пирога, с трудом отбитый у Гаста – но хмурый взгляд скользит по лицу, не видя его, и руку вырывают из пальцев, чтобы отодвинуть дочь с дороги…
…маленькая девочка почти визжит, колотясь в дверь запертой кладовки, пока удушливый мрак заливается в горло и лёгкие. Снаружи кричат мама и тот, кто зовётся её отцом – он орёт что-то о глупой блажи, что не надо нянчиться с избалованной соплячкой и баловать её зажжёнными лампами, что нет ничего страшного в этой грёбаной темноте, что сейчас она в этом убедится…
…маленькая девочка хвастается хорошей оценкой, чтобы в очередной раз удостоиться равнодушного кивка; маленькая девочка съёживается, когда на неё замахиваются за разбитую кружку; маленькая девочка недоумённо спрашивает у мамы, откуда на её руках синяки…
Многое Таша поняла только позже. Повзрослев. Одной из этих вещей было осознание, что она зачем-то раз за разом продолжала ждать защиты, утешения и любви от того, кто никогда и ничего ей не давал. Никогда бы не дал. И это не могли изменить ни хорошие оценки, ни примерное поведение, ни заботливо оставленный кусок пирога с вишенкой на посахаренной корке (самый вкусный), ни любые другие способы, которыми маленькая девочка могла и надеялась выслужить отцовскую любовь.
– Ты подумаешь, наверное, что я с ума сошла… всякий подумает, я сама так думаю, но… я тебя очень люблю. – Таша обречённо зажмурилась. Прекрасно сознавая, как глупо всё, что она говорит. – Правда. Несколько дней знаю, а люблю – будто вечность. Ты… ты мне как отец стал. Лучше, чем он. Мой отец… не родной, а который меня растил… ты сам, наверное, видел, какой он был. – Она прерывисто вдохнула, гася непрошеные рыдания, не желавшие сдаваться так просто. – Я ненормальная, да?
Какое-то время она слушала его молчание.
– Нет, – наконец ответил дэй. – И я тебя полюбил. Без тебя не пропал бы… но с тобой жизнь стала куда веселее.
Она не то хихикнула, не то всхлипнула в последний раз. Не зная, почему ей вдруг сделалось легко-легко – от этих его слов или от всех предыдущих, – но чувствуя, что слёзы кончились.
Арон коснулся губами её макушки. Осторожно, не разжимая рук, встал. Поставил её на ноги и лишь тогда – мягко отстранил.
– Теперь уснёшь?
Таша, кивнув, тыльной стороной ладони вытерла влажные щёки. Отвернувшись, широким шагом вернулась к мерцающему клинку и можжевеловому пеплу, по ту сторону которого лежал Джеми – сопя так усиленно, что сомнений в его бодрствовании не оставалось.
Всё слышал… ну и ладно.
Пусть слышит.
* * *
Откладывая зеркальце, он улыбался.
– Давно вас таким не видел, – заметил Альдрем.
– Я давно этим не занимался.
– Даже когда занимались, таким редко бывали.
– Это особый случай.
Подливая в фужер блеснувший янтарём напиток, слуга молчал; но молчание это звучало чрезвычайно выразительно.
– Ты чем-то озадачен, Альдрем.
– Это признание… довольно неожиданно.
– По мне так вполне ожидаемо. – Он взял бокал в руку. – Она не знала отеческой любви, а ей отца хотелось. Она любила того, кого считала отцом, но тот ей взаимностью не отвечал. А он – ответил. Чужой по крови человек, чудесным образом заменивший ей желанного родителя… во всяком случае, она так думает.
– А его «люблю»?
– Полюбил, Альдрем. Акценты – это очень важно. И его «полюбил» – принятие её правил и её пути. И отрезание прочих.
Альдрем помолчал.
– Она и правда ещё ребёнок, – сказал он потом: печаль в голосе была почти незаметна.
– Можешь не волноваться. Она повзрослеет. Гораздо быстрее, чем сама того хочет. – Он рассеянно водил пальцем по краю бокала. – Я ей в этом помогу.
В камине обыденно потрескивало пламя. Огонь – это так… символично. В конце концов, эти игры всегда были на грани. Он играл с огнём, несмотря ни на что, ведь в игре без риска нет никакого интереса.
– Она всё же очень милая… особенно когда винит себя в вещах, за которые её впору с улыбкой гладить по голове.
– У меня хороший вкус. – Он листал страницы своей памяти. – Она хочет помочь всем вокруг, даже когда сама отчаянно нуждается в помощи. Она даже в чумазом конюшонке углядит обладателя красивых глаз. Она видит мир прекрасным и удивительным, в лужах замечая не грязь, а отражённые облака. В глубине души она считает жизнь сказкой с обязательным счастливым концом… даже сейчас, когда та её так потрепала.
Шестая. Она шестая… сакраментальное число. Шестая и последняя. Замыкающая круг.
Это тоже символично. Даже не учитывая всех других символов – включая её саму.
– Поразительно то, что это срабатывает. Окружающие видят, что о них думают хорошо, и их это трогает. Они стараются не обмануть её ожиданий… и я искренне надеюсь, что даже это не даст тебе повода меня осуждать.
Он даже головы не повернул. По-прежнему смотрел в огонь, обводя пальцем хрустальный край.
– Я всегда на вашей стороне. – Слуга ответил без испуга, почти устало. Слишком хорошо знал мельчайшие оттенки его интонаций, чтобы отличить дружеское напоминание от настоящей угрозы. – Вы же знаете.
– Знаю. – Он поднял бокал на уровень глаз. – Но знаю и то, что в этот раз мне самому нелегко себя не осуждать.
Эта игра определённо выходила не такой, как остальные. По многим причинам. Впрочем, и правила везде устанавливали разные, и ставки – соответственно. В этот раз правила были действительно сложны, но и на кону стояло всё.
Лебединая песнь обязана быть лучшей. Последнее творение мастера должно остаться в веках. Пусть этой игре и не суждено быть воспетой в песнях.
Во всяком случае, всей правде о ней.
– Может, по такому поводу я даже изменю своим предпочтениям, – произнёс он вслух. – Наконец.
– Предпочтениям, господин?
Он посмотрел на пламя, плескавшееся в жидком янтаре, вязнувшее в россыпи пузырьков, что жемчужными нитями тянулись со дна к поверхности. Улыбнулся.
– Оказывается, сидр Фаргори действительно не так плох…
Глава девятая
Быстрее смерти
– И тут на тропу выпрыгивает, – Гаст держит зловещую паузу, – как думаете, кто?..
– Кузнечик? – пищит Лив.
Ребятня вокруг дружно хохочет, и Гаст обиженно вздёргивает подбородок:
– Какой к дамнарам кузнечик?! Висп! Хотя ты, мелкая, и не знаешь небось, кто это…
– Висп из Белой Топи. – Таша невзначай щёлкает сестру по носу – вредина Лив только хихикает. – Болотный дух, заманивает неосторожных путников в трясину светом волшебного фонаря… вернее, заманивал: если он и существовал, его уже лет двести никто не видел. В прошлом веке Мастера Адамантской Школы всю Топь прочесали, но ничего не нашли. И не думаю, что он умел прыгать.
– Не сомневался, что высокородная Фаргори-лэн и на этот счёт может лекцию прочитать. Конец легенды сама тогда рассказывай.
– Нет уж, Онван-энтаро. Ещё одна история, и прощай, мой бедный язык.
– А пошлите к взрослым, – предлагает Лайя Зормари, выплетая цветочный венок.
– Пойдёмте, – поправляет Таша не задумываясь.
Удостаивается взглядов, что в очередной раз заставляют её пожалеть об издержках маминого воспитания.
– Идём, идём, – торопливо подхватывает Гаст. – Раз вас мои россказни не пугают, дядюшкины рассказы уж точно заставят… штаны намочить. Скажем так, раз тут нежные лэн сидят.
Их класс как-то сам собой собрался вокруг одного костра – другие сияют поодаль, разбросанные по всему полю, наполняя летнюю ночь тенями и дымом. В Ночь Середины Лета, самую короткую в году, жители Прадмунта всегда собираются на лугу за деревней, чтобы пить, травить байки и жечь костры до рассвета. Есть ещё Ночь Середины Зимы, самая длинная, но в неё, напротив, никто не покидает дом.
В эти ночи грань между мирами очень тонка. Слишком тонка. Недаром на детей, рождённых в Ночь Середины Зимы, падает проклятие оборотничества. Зато летом люди вовсю стараются воздать должное нечисти, дабы в грядущем году встреча с ней тебя миновала – и чем жутче легенда, артистичнее рассказчик и колючей мурашки у слушателей, тем щедрее сказителю подливают пиво или сидр.
– В добро. В чудеса. В свет. В хорошее. В это ты веришь – даже сейчас, я знаю. Ты верила, что сможешь спасти сестру. Ты веришь, что Лив проснётся. Ты веришь, что мы победим. – Когда вместо очередного всхлипа последовала тишина, дэй убрал с её лица растрёпанные пряди, липнущие к мокрым щекам. – Плачь. Плачь за всё, с чем не можешь смириться, за всех, кого потеряла, за всех, с кем рассталась. Плачь – а потом улыбнись. И вспомни, что всё обязательно будет хорошо.
Когда Таша подняла глаза, посмотрев на него, губы её ещё дрожали.
– Арон…
– Да?
– Спасибо.
– За что?
– Что ты есть. Что встретился мне. Что пошёл со мной. – Пальцы комкали чёрную накидку, цепляясь за скользкий шёлк так, будто от этого зависела её жизнь. – Без тебя… я бы пропала, попалась убийцам, кэнам, «хозяину» этому… а я боялась, что ты не такой, каким кажешься, а о том, чем тебе ради меня жертвовать приходится, даже… даже не…
Ткань фортэньи впитала можжевеловый дым, но она различала и другой запах. Арон пах ладаном, церковным воском, вереском, шалфеем и немножко – лавандой. Спокойно. Медово. Чуточку горько.
Вспомнился совсем другой запах – тяжёлый, хмельной, щипавший ноздри и глаза, когда ей хотелось плакать.
…маленькая девочка выбегает в коридор, навстречу шагам того, кто даже в день рождения дочери задержался за кружкой соседского пива. Сбивчиво извиняется, что не дождалась, что праздничный ужин прошёл без него, тянет за рукава на кухню, где ждёт лучший кусок пирога, с трудом отбитый у Гаста – но хмурый взгляд скользит по лицу, не видя его, и руку вырывают из пальцев, чтобы отодвинуть дочь с дороги…
…маленькая девочка почти визжит, колотясь в дверь запертой кладовки, пока удушливый мрак заливается в горло и лёгкие. Снаружи кричат мама и тот, кто зовётся её отцом – он орёт что-то о глупой блажи, что не надо нянчиться с избалованной соплячкой и баловать её зажжёнными лампами, что нет ничего страшного в этой грёбаной темноте, что сейчас она в этом убедится…
…маленькая девочка хвастается хорошей оценкой, чтобы в очередной раз удостоиться равнодушного кивка; маленькая девочка съёживается, когда на неё замахиваются за разбитую кружку; маленькая девочка недоумённо спрашивает у мамы, откуда на её руках синяки…
Многое Таша поняла только позже. Повзрослев. Одной из этих вещей было осознание, что она зачем-то раз за разом продолжала ждать защиты, утешения и любви от того, кто никогда и ничего ей не давал. Никогда бы не дал. И это не могли изменить ни хорошие оценки, ни примерное поведение, ни заботливо оставленный кусок пирога с вишенкой на посахаренной корке (самый вкусный), ни любые другие способы, которыми маленькая девочка могла и надеялась выслужить отцовскую любовь.
– Ты подумаешь, наверное, что я с ума сошла… всякий подумает, я сама так думаю, но… я тебя очень люблю. – Таша обречённо зажмурилась. Прекрасно сознавая, как глупо всё, что она говорит. – Правда. Несколько дней знаю, а люблю – будто вечность. Ты… ты мне как отец стал. Лучше, чем он. Мой отец… не родной, а который меня растил… ты сам, наверное, видел, какой он был. – Она прерывисто вдохнула, гася непрошеные рыдания, не желавшие сдаваться так просто. – Я ненормальная, да?
Какое-то время она слушала его молчание.
– Нет, – наконец ответил дэй. – И я тебя полюбил. Без тебя не пропал бы… но с тобой жизнь стала куда веселее.
Она не то хихикнула, не то всхлипнула в последний раз. Не зная, почему ей вдруг сделалось легко-легко – от этих его слов или от всех предыдущих, – но чувствуя, что слёзы кончились.
Арон коснулся губами её макушки. Осторожно, не разжимая рук, встал. Поставил её на ноги и лишь тогда – мягко отстранил.
– Теперь уснёшь?
Таша, кивнув, тыльной стороной ладони вытерла влажные щёки. Отвернувшись, широким шагом вернулась к мерцающему клинку и можжевеловому пеплу, по ту сторону которого лежал Джеми – сопя так усиленно, что сомнений в его бодрствовании не оставалось.
Всё слышал… ну и ладно.
Пусть слышит.
* * *
Откладывая зеркальце, он улыбался.
– Давно вас таким не видел, – заметил Альдрем.
– Я давно этим не занимался.
– Даже когда занимались, таким редко бывали.
– Это особый случай.
Подливая в фужер блеснувший янтарём напиток, слуга молчал; но молчание это звучало чрезвычайно выразительно.
– Ты чем-то озадачен, Альдрем.
– Это признание… довольно неожиданно.
– По мне так вполне ожидаемо. – Он взял бокал в руку. – Она не знала отеческой любви, а ей отца хотелось. Она любила того, кого считала отцом, но тот ей взаимностью не отвечал. А он – ответил. Чужой по крови человек, чудесным образом заменивший ей желанного родителя… во всяком случае, она так думает.
– А его «люблю»?
– Полюбил, Альдрем. Акценты – это очень важно. И его «полюбил» – принятие её правил и её пути. И отрезание прочих.
Альдрем помолчал.
– Она и правда ещё ребёнок, – сказал он потом: печаль в голосе была почти незаметна.
– Можешь не волноваться. Она повзрослеет. Гораздо быстрее, чем сама того хочет. – Он рассеянно водил пальцем по краю бокала. – Я ей в этом помогу.
В камине обыденно потрескивало пламя. Огонь – это так… символично. В конце концов, эти игры всегда были на грани. Он играл с огнём, несмотря ни на что, ведь в игре без риска нет никакого интереса.
– Она всё же очень милая… особенно когда винит себя в вещах, за которые её впору с улыбкой гладить по голове.
– У меня хороший вкус. – Он листал страницы своей памяти. – Она хочет помочь всем вокруг, даже когда сама отчаянно нуждается в помощи. Она даже в чумазом конюшонке углядит обладателя красивых глаз. Она видит мир прекрасным и удивительным, в лужах замечая не грязь, а отражённые облака. В глубине души она считает жизнь сказкой с обязательным счастливым концом… даже сейчас, когда та её так потрепала.
Шестая. Она шестая… сакраментальное число. Шестая и последняя. Замыкающая круг.
Это тоже символично. Даже не учитывая всех других символов – включая её саму.
– Поразительно то, что это срабатывает. Окружающие видят, что о них думают хорошо, и их это трогает. Они стараются не обмануть её ожиданий… и я искренне надеюсь, что даже это не даст тебе повода меня осуждать.
Он даже головы не повернул. По-прежнему смотрел в огонь, обводя пальцем хрустальный край.
– Я всегда на вашей стороне. – Слуга ответил без испуга, почти устало. Слишком хорошо знал мельчайшие оттенки его интонаций, чтобы отличить дружеское напоминание от настоящей угрозы. – Вы же знаете.
– Знаю. – Он поднял бокал на уровень глаз. – Но знаю и то, что в этот раз мне самому нелегко себя не осуждать.
Эта игра определённо выходила не такой, как остальные. По многим причинам. Впрочем, и правила везде устанавливали разные, и ставки – соответственно. В этот раз правила были действительно сложны, но и на кону стояло всё.
Лебединая песнь обязана быть лучшей. Последнее творение мастера должно остаться в веках. Пусть этой игре и не суждено быть воспетой в песнях.
Во всяком случае, всей правде о ней.
– Может, по такому поводу я даже изменю своим предпочтениям, – произнёс он вслух. – Наконец.
– Предпочтениям, господин?
Он посмотрел на пламя, плескавшееся в жидком янтаре, вязнувшее в россыпи пузырьков, что жемчужными нитями тянулись со дна к поверхности. Улыбнулся.
– Оказывается, сидр Фаргори действительно не так плох…
Глава девятая
Быстрее смерти
– И тут на тропу выпрыгивает, – Гаст держит зловещую паузу, – как думаете, кто?..
– Кузнечик? – пищит Лив.
Ребятня вокруг дружно хохочет, и Гаст обиженно вздёргивает подбородок:
– Какой к дамнарам кузнечик?! Висп! Хотя ты, мелкая, и не знаешь небось, кто это…
– Висп из Белой Топи. – Таша невзначай щёлкает сестру по носу – вредина Лив только хихикает. – Болотный дух, заманивает неосторожных путников в трясину светом волшебного фонаря… вернее, заманивал: если он и существовал, его уже лет двести никто не видел. В прошлом веке Мастера Адамантской Школы всю Топь прочесали, но ничего не нашли. И не думаю, что он умел прыгать.
– Не сомневался, что высокородная Фаргори-лэн и на этот счёт может лекцию прочитать. Конец легенды сама тогда рассказывай.
– Нет уж, Онван-энтаро. Ещё одна история, и прощай, мой бедный язык.
– А пошлите к взрослым, – предлагает Лайя Зормари, выплетая цветочный венок.
– Пойдёмте, – поправляет Таша не задумываясь.
Удостаивается взглядов, что в очередной раз заставляют её пожалеть об издержках маминого воспитания.
– Идём, идём, – торопливо подхватывает Гаст. – Раз вас мои россказни не пугают, дядюшкины рассказы уж точно заставят… штаны намочить. Скажем так, раз тут нежные лэн сидят.
Их класс как-то сам собой собрался вокруг одного костра – другие сияют поодаль, разбросанные по всему полю, наполняя летнюю ночь тенями и дымом. В Ночь Середины Лета, самую короткую в году, жители Прадмунта всегда собираются на лугу за деревней, чтобы пить, травить байки и жечь костры до рассвета. Есть ещё Ночь Середины Зимы, самая длинная, но в неё, напротив, никто не покидает дом.
В эти ночи грань между мирами очень тонка. Слишком тонка. Недаром на детей, рождённых в Ночь Середины Зимы, падает проклятие оборотничества. Зато летом люди вовсю стараются воздать должное нечисти, дабы в грядущем году встреча с ней тебя миновала – и чем жутче легенда, артистичнее рассказчик и колючей мурашки у слушателей, тем щедрее сказителю подливают пиво или сидр.