– А зачем было из этого такую тайну делать? Ну, если не секрет, – добавил он извиняющимся тоном.
Я посмотрела прямо ему в глаза.
– Не секрет, – ответила я. – Я боялась, что ее у меня заберут.
– Кто?
Краем глаза я заметила, что Оля стоит в дверях. Она обхватила себя руками, чтобы согреться.
– Злые люди! – ответила я с улыбкой и подставила ему щеку. – Пока!
Я повернулась на пятках, во всяком случае, так бы оно выглядело, если бы удалось удержать равновесие, и побрела к дому.
На сердце у меня было тяжело, но я знала, что Оле сейчас еще тяжелее. Ее мир развалился на куски.
– Моя панночка, – начала я переговоры по своей старой привычке. – Я уже чертовски стара, и повторять два раза у меня сил не хватит. Я слишком слаба, чтобы следить за тобой и воспитывать. Слишком слаба, чтобы о тебе заботиться. Когда ты начала принимать наркотики и упиваться до бесчувствия, ты взяла на себя ответственность за свои поступки. А все поступки имеют последствия. Больше не будет твоей старой школы. Не будет приятелей, знакомых и дружбанов. Не будет ни друзей, ни парня, – продолжала я, а Оля молчала, уперевшись взглядом в стол. – Пойдешь в местную школу. Ты никого не знаешь, и тебя здесь никто не знает. Поверь мне, панночке из Варшавы тут будет нелегко и класс тебя не примет с распростертыми объятиями. Кроме того, все уже знают, что ты попала в больницу с передозировкой. Такого не скроешь. Завтра ты пойдешь в школу, но приготовься к тому, что к тебе будут относиться как к наркоманке, алкоголичке, а может даже, как к проститутке. Будут шарахаться от тебя, как от прокаженной, – продолжала я, – хотя не уверена, знаешь ли ты, что это такое.
Тут я остановилась, чтобы промочить горло. Алкоголя не было, мне оставался только чай.
– Мобильника у тебя нет. Компьютера тоже. Стационарного телефона здесь тоже нет. Можешь два раза в неделю звонить с моего мобильного, но не чаще. Хотя боюсь, что после десяти дней кошмара у тебя в Варшаве не осталось никого, с кем бы ты хотела поболтать.
Я понимала, что издеваюсь над ней. Теперь настала пора самого худшего.
– Еще одно, самое важное. Ты должна будешь отработать все, что потеряла. Мобильник, ноутбук, куртку. А еще ты потеряла, – после этого слова я сделала жест, обозначающий кавычки, – тысячу злотых. И у Игоря в долг взяла тысячу.
Я внимательнее к ней присмотрелась: мои слова произвели впечатление разорвавшейся гранаты. Я злорадно улыбнулась.
– Что, думала, я не узнаю? Вот неожиданность! Узнала! В общем, выходит около пяти тысяч.
Я замолчала. Больше не было сил. Олька тоже молчала. Ее губы сжались в тонкую линию, глаз я не видела, потому что на них падала челка.
– Я иду в свою комнату, – сказала я чуть погодя.
– А моя где? – спросила Оля.
Я махнула рукой в сторону старого дивана, стоящего в углу комнаты, которую в основном использовали как кухню.
– Здесь, – ответила я и захлопнула за собой дверь.
Первые месяцы прошли легко. Во всяком случае, для меня. Оля со мной почти не разговаривала, не бунтовала, только часто плакала. Она была похожа на сломанную ветку. Каждый день ездила автобусом в школу. Даже в нашей провинции уже додумались до частного транспорта. Билет стоил два злотых, а автобусы ходили часто и строго по расписанию. После школы Оля сразу возвращалась домой, делала уроки, потом читала или смотрела телевизор. В субботу и воскресенье работала по хозяйству, научилась ухаживать за скотиной. Работала наравне с молодыми мужиками, не заводила ни с кем дружбу, не жаловалась на жизнь, не искала сочувствия или жалости. С Зузой начала общаться только под конец февраля, хотя они каждый день виделись в школе, во дворе или у нас.
В нашем маленьком домике даже вдвоем было тесно. Как же тут Божена с шестью детьми жила?
– С чего это ты вдруг с Зузой подружилась? – подозрительно спросила я, когда они вдвоем вернулись из школы. Зуза уже получила права и ездила на учебу на старом «фольксвагене».
– А что тут плохого? Ты же мне сама раньше все время ее в пример ставила? Зуза то, Зуза се! – проворчала она в ответ.
– Сдается мне, все дело в ее машине, – ответила я с ехидной улыбкой.
Оля обиженно фыркнула и пошла в ванную.
В конце марта она в первый раз сорвалась. Гнев рос в ней изо дня в день. Работы по хозяйству становилось все больше и больше. В воскресенье она без сил повалилась на свой диван. Даже ужинать не захотела. Отвернулась к стене и свернулась в клубочек. Сначала я не обратила внимания. Решила, что она уснула. Через какое-то время я заметила, что ее трясет: да, девочка молча плакала. Мне показалось, что она не хотела, чтобы я видела ее слабость, однако не спряталась ни в ванной, ни в сарае. Очевидно, рассчитывала, что я все-таки замечу ее слезы. Я подошла к дивану и уселась на краешек.
– Малышка моя, – сказала, положив руку ей на спину. Олька вскочила, как ошпаренная, и убежала в ванную.
Я осталась сидеть на диване, стараясь вооружиться терпением. В последнее время я почти ничего не чувствовала, даже разозлиться толком не могла. Мои нервы, кровеносная система и сердце так износились, что не реагировали ни на какой стресс. Не могли – это означало бы смерть, а умирать они пока не хотели.
– Я так долго не выдержу! – завопила Олька, выходя из ванной. Видимо, она тоже собрала все силы. – Ты забрала меня, увезла в село, держишь тут против моей воли! – кричала она. Ее лицо покраснело, из глаз лились злые слезы, и она махала руками. – Ты забыла, что мне не три годика! Ты не можешь делать со мной все, что хочешь! Я уже взрослая!
– Почти! Восемнадцати тебе еще нет! – ответила я. Мне удалось вставить слово, пока она набирала воздуха.
– Ты мне жизнь испортила! Всего меня лишила!
– Оля, я все делаю ради твоего блага! Уже почти четырнадцать лет я делаю все ради твоего блага!
– Ради моего блага?! – взвилась она. – Ради моего блага?! Да кто вообще назначил тебя обо мне заботиться? Тебя просил кто-то? Сама так решила!
– Оля, мы это решили вместе с твоими дедушкой и бабушкой.
Я сидела, оцепенев, не в силах выдавить из себя ни капли злости или нежности, вообще ничего. Только спокойствие и невозмутимость. Сердце билось равномерно, голова не тряслась, а руки лежали на коленях. Только костяшки сжатых пальцев побелели.
– Моего мнения никто не спросил и не выслушал! – рыдала Оля. Первый приступ прошел, она уже не металась, немного успокоилась, руки повисли вдоль тела, голова опустилась, и слезы капали на пол. – Лучше бы оставила меня в том детском доме! – прорыдала она.
– Что?! – Мое сердце вдруг забилось чаще, и что-то сдавило грудную клетку.
– Лучше бы оставила меня в том детском доме. Два года там прожила как-то, могла бы и навсегда остаться, – заявила Оля, усаживаясь за стол. Она закрыла лицо руками и разрыдалась.
Я хотела сказать ей, что то был не детский дом, а всего лишь приют, и что провела она там от силы три месяца, а не два года. Однако я знала Олино упрямство. Ей хотелось верить, что она провела там так долго, и ей хотелось меня за это наказать. Я медленно встала с дивана и подошла к кухонному шкафу. Трясущимися руками отыскала свои лекарства. Проглотила целую горсть и попыталась запить водой, но большая ее часть стекла по подбородку на грудь. Медленно и осторожно побрела в свою комнату. С каждым шагом меня все плотнее окутывала густая мгла.
На следующий день был запланирован визит к пане Ренате. Оля ходила к ней регулярно, раз в неделю после школы. Сегодня я тоже решила пойти – я поняла, что нам нужна семейная терапия. Мне очень не хотелось этого делать, но я осознавала, что это наш последний шанс. К психиатру мы поехали вместе.
– Как я рада, пани Анна, что вы решили нас посетить! – заявила пани Рената с ехидным блеском в глазах.
Когда Оля вышла из больницы, доктор настаивала на совместной терапии, но я заявила, что слишком стара для этого. Да уж, я была сыта по горло сеансами и разговорами.
– Это последняя терапия в моей жизни, пани Рената! Предупреждаю, что больше вы меня на такое не уговорите.
– Пани Анна, мы постараемся провести ее побыстрее, чтобы вас не сильно утруждать.
Пришла Оля, мы сели рядышком, и через минуту Рената обратилась ко мне:
– Скажите, пани Анна, когда вы начали употреблять алкоголь и успокоительные?
Я оторопела и возмущенно заявила:
– Простите, не могу понять, чья эта терапия – моя или Олина.
– Сегодня у вас семейная терапия, – заявила докторша.
Оля сидела на стуле и нервно крутила пуговицу на блузке.
– Пани Анна, вы можете все закончить как можно быстрее или придется вам сюда ездить еще полгода. Так как вы мне платите за лечение, то я ничего против целого полугода не имею.
– Так как я могу не дожить до конца этой терапии, то тоже ничего не имею против.
– А ты, Оля, что об этом думаешь? – спросила Бжозовска.
Оля сидела на стуле и крутила пуговицу. Все сильнее и сильнее.
– А что я должна сказать? – спросила она тихо.
Я посмотрела на нее, и сердце сжалось, а в горле начал расти ком. Глотнув его, я прохрипела.
– Тогда…
– Что? – повернулась ко мне Рената.
– Тогда, – повторила я, – когда умерла моя мама.
Оля не смотрела на меня, а я на нее. Я только старалась не отводить взгляда от доктора.
– В тот день я напилась и потом не переставала пить. С того самого дня. А почему вы не спросите, когда я бросила?
– Спрошу в свое время. А почему вы начали пить?
– Потому что мать умерла у меня на операционном столе. Меня мучила совесть. Потом пила, потому что потеряла работу.
– Почему вы считаете себя ответственной за смерть матери? Вы допустили какую-то ошибку?
Я немного помолчала, прикидывая, каковы ставки в этой игре. Окинула взглядом комнату. Ставка сидела, опустив голову, и крутила в руках оторванную пуговицу. По ее щеке текла слеза.
– Потому что я выпила перед операцией! – выдавила я наконец и попыталась объяснить: – Дежурство прошло спокойно, ничего такого не случилось, все бабы уже родили, в приемном покое тишина и спокойствие. Часа в четыре утра мы с Янеком налили себе по стаканчику коньяка и пошли в кровать. Через полчаса меня вызвали. Привезли пациентку с маточным кровотечением. Это была мама…
Я замолчала. Ком в горле и в желудке рос устрашающе быстро. Наконец, я не выдержала. Разрыдалась. Пани Рената подала мне платочек и погладила по руке.
– Только один стаканчик! – всхлипывала я. – Господи, только один стаканчик!.. Кто мог предвидеть, что такое случится! Какого черта мы пили? Какого черта я начала ту операцию? Любая другая пациентка полежала бы в отделении пару часов, и ее оперировала бы уже новая смена. Но нет, я сама должна была это сделать! Это же моя мама! Холера! Я должна была оперировать! Кто, если не я?! Какого черта я за это взялась? – выкрикивала я сквозь слезы.
Еще несколько минут я невнятно твердила какие-то оправдания. Когда немного пришла в себя, а ком в горле уменьшился до приемлемых размеров, Рената спросила:
– Вы сестре это рассказали?
Ком вновь начал расти, мешая мне говорить. Докторша поняла и потому сменила тему. И задала мне следующий вопрос:
– А что с вами потом случилось? Почему вы пить бросили?
– Оля случилась, – ответила я.