— Бой-баба! — весело согласился Йолташ. — Кто она? — спросил он меня.

— А ты что, не слышал? — удивился я.

Йолташ виновато пожал плечами.

— Хотя, конечно, — насмешливо сказал я. — Как вам услышать? Выскочили вдвоем, глаза выпученные, с мечами наперевес — как на лютую сечу. А тут детишки на кулачках…

— Да мы думали, опять покушение… — донеслось со стороны окна от Барата.

Вот я балда! Парни переживают, а я зубоскалю. И курсов бодигардов они не кончали — потому как нет здесь таких курсов. Хотя… надо бы узнать — а вдруг…

— Девчонка решительная, — согласился Остах. — Вся в мать пошла. Матушка у нее та еще…

— И кто ее мать? — спросил Барат.

— Известно кто. Сиятельнейшая Элса Эттик, жена сиятельнейшего Сивена Гриса.

— Так она что — дочка наместника? — присвистнул Барат. — Ловко!

— Что же получается?.. — задумчиво протянул я, дурачась. — Мама — сиятельнейшая, папа — сиятельнейший. Мне ее сиятельнейшей Наулой звать, что ли?

Все представили маленькую пигалицу в запачканном хитоне с ободранной коленкой, непослушной челкой на лбу и дружно расхохотались.

— О! — послышалось от Барата у окна. — А вот твоя сиятельнейшая сбила мальчишек гуртом и погнала куда-то.

— Она не моя, — повторил я и огляделся.

Жилье для богатеев, как я в шутку называл апартаменты, еще не видя их, оказалось так себе. Ничего особенного. Дверь открывается сразу в большую комнату, в которой мы сейчас и находимся. Три больших окна дают много света и освещают скудное убранство. Братья успели обосноваться — один бросил накидку на кушетку у входа, а другой застолбил за собой место на широкой скамье у окна, рядом с массивным каменным столом. Желтые пористые стены из песчаника ничем не задрапированы, что придает комнате аскетичный вид. Простенькие низенькие табуреты с деревянными ножками и сиденьем из переплетенных кожаных ремней и громоздкий ларь в углу подчеркивали первое впечатление. Может быть, местные учителя таким образом исподволь воспитывают богатеньких детишек?

Я откинул тяжелую занавесь, отделявшую дальнюю комнатку от гостиной. Комнатушка оказалась маленькой темной спальней с небольшим окошком наверху, под самой крышей. Место здесь нашлось лишь для двух кроватей, стоящих буквой «Г». Я присел на кровать. Твердо! Где мой любимый тюфяк с пахучими горными травами? В госпитальной гостинице у старого Ллуга? Надо бы поскорее забрать.

— А Ллуга со слугами куда поселим? — спросил я Остаха.

После желтой гостиной, залитой ярким солнечным светом, в спаленке казалось совсем темно, и я видел только профиль Остаха. Тот присел на свободную кровать.

— Ты приляг, приляг, Ули. Устал, поди. И Тумма велел тебе не утруждаться… — сказал Остах. Голос его звучал глухо. Сквозь тяжелую занавесь слышалось, как весело перешучиваются братья за перегородкой.

После слов Остаха желание прилечь стало совсем нестерпимым. Я лег и с удовольствием вытянул ноги, широко зевнув. Остах осторожно стянул с меня сапоги и погладил мои уставшие ноги.

— И поспи перед ужином у наместника. А с Ллугом придумаем что-нибудь. Их, дармоедов, никто надолго оставлять и не собирался.

— Каково это — вновь здесь оказаться, Остах? — прикрыв глаза, спросил я.

— Возвращаться всегда непросто, Оли, — ответил Остах. За перегородкой грохнули смехом братья, и дядька горько усмехнулся. — Молодости своей я тут уже не найду. Да и друга моего здесь тоже уже нет.

Что-то совсем раскис мой наставник.

— А когда ты после этой глупой драки меня в дом погнал, чего развеселился? — Я решил сменить тему и увести дядьку от невеселых мыслей. — Или почудилось?

— Ну, глазастый! — заворчал Остах. — Почудилось ему… Все увидит.

Остах помолчал немного, ерзая на кровати. Я уже начал проваливаться в сон, когда он начал свой рассказ:

— Знаешь, в горах как-то мимо проходило, незаметно совсем, мимо глаз… А здесь словно прозрел. Смотрю на тебя — и Эндира вижу… Правда, чуть постарше. И лицо то же, и повадки. Вот и эта история. Твой дед Эндир Законник, не успев толком приехать сюда, в первый же день учинил побоище. Я как фингалы у рыжих увидел — мигом вспомнил. Меня тогда рядом не было, правда, не познакомились мы еще. Но рассказ Эндира я хорошо помню.

Когда Эндир приехал — он по-имперски и не говорил толком. А понимал — с пятое на десятое. И из взрослых никого смышленого рядом не оказалось — с наследником одних слуг отправили. Самых нерадивых. Вот мальчик Эндир проходит через ворота: рот корытом, глаза на лоб. А местная гопота — одноклассники его будущие — мелкого к нему подослали. Тот у Эндира спрашивает — правда, мол, что горцы пальцем задницу вытирают? А Эндир глазами хлопает, понять не может, чего этот малец лопоухий лопочет.

— Как — не может? — не понял я.

— Я же говорю, имперский-то толком не знает. Ну, а как понял, заорал — прихлопну, мол, как муху — и отоварил поганца!

— Понятно. А тут из-за угла местные красавцы и вывалились. Зачем, мол, маленьких обижаешь?

— Ну, не из-за угла… Да они от выговора горского хохотали так, что листья с кустов облетели. А когда отхохотались — тогда да. Чего маленьких обижаешь? — согласился Остах. Тоска ушла из его голоса, появился азарт.

— А потом драка началась, — подытожил я.

— Как бы не так, — мотнул головой Остах. — Это местные думали, что драка начнется. А Эндир-то наш — только с гор спустился. Дикий! За нож взялся — одному в ногу воткнул, а сыну наместника пол-уха отсек.

— Пол-уха!.. — выдохнул я. А я стеснялся, боялся противникам зубы нечаянно выбить!

— Ну, может, не пол-уха. Но кусочек отрезал — точно, — пошел на попятный Остах.


— И чем все кончилось? — зевнув, спросил я.

— Да ничем, — пожал плечами Остах. — С Тьором, которому Эндир ухо повредил, подружились даже. Правда, как Векса свалили, тяжело Эндир с ним разошелся…

Я почти заснул, когда услышал вопрос Остаха:

— А тот малой, которого подослали и с которого все началось — знаешь, кто это был?

— Кто?.. — промямлил я.

— Алиас Муха, Алиас Фугг, — успел осознать я услышанное, прежде чем провалился в глубокий сон.





Атриан



Остах


Старею, что ли? Тонкослезый стал — никогда таким не был. Утром глаза открываю, смотрю — Оли сам с кровати ноги скинул и за стеночку рукой взялся. Я аж дышать перестал. А как парень встал и шаг сделал — чуть кулак не сжевал, чтоб в голос не завыть. Радоваться бы надо, а слезы душат! Я же первый шаг его, еще голозадого, помню! Зима лютая была — ужас. В Декурионе сквозняки гуляют, от камня на полу холод — сквозь сапог пробирает. А эти двое, Правый с Левым, ползают, встать норовят. Комнату выбрали потеплей, коврами укутали чуть не в три слоя, шкур натащили — весь пол застелили. Жаровен по углам наставили, сами разлеглись, пива налили, смотрим, как эти двое ползают, угукают да улыбаются. Ну и мы радуемся, кувшин за кувшином опрокидываем.

А потом давай вставать — то один, то второй. Встанут, ножки кривенькие дрожат, руками машут. Потом на попу падают. И так раз за разом. А потом приловчились вроде как, и вот младшенький постоял, потрясся чуток. Поймал равновесие — и пошел. Теп-леп — и дотелепал до Эндира, за бороду его ухватил. Крепко схватил — у дана аж слезы брызнули.

Остах улыбнулся той лютой зиме, мрачному Декуриону, комнатушке, укутанной шкурами…

Но как братья на деда похожи! В горах за делами своими и не замечал. По провинции пронеслись — не замечал. А как здесь очутились, — словно дубиной огрели. Эндир маленький в школу пошел. Живой!

О чем-то гомонили неуемные братья за перегородкой, а Остах невидящим взглядом уставился на потолочные балки. Против воли перед глазами вставала картина, которую он давным-давно запрятал в самый дальний, самый потаенный уголок своей души.

Умирал Эндир недолго. За два дня кончился. Все распоряжался, с Гимтаром шушукался. Спокойный, властный, уверенный. Словно не умирает, а отъехать собрался. А под вечер второго дня ноги отнялись, и голос пропал.

Изгнал всех из покоев, меня с Гимтаром оставил. И Рокона. Рокон стоит, губы трясутся, глаза что плошки — понять ничего не может. Эндир совсем онемел, хрипит, каркает, пальцем тычет: то в брата, то в сына.

Гимтар всегда умом быстрый был. Кивнул, на колено перед Роконом встал.

— Кинжал! — и руку протягивает.

Рокон только глазами водит туда-сюда, не поймет ничего. Гимтар сам у него кинжал из ножен вытащил, поцеловал лезвие, двумя руками протянул Рокону. Эндир сипит, кошму в кулак смял. Наследник очнулся, принял свой кинжал обратно.

Теперь в меня пальцем тычет. Ну, второй раз проще, как по накатанной. И Рокон понимать кое-что стал. А что тут понимать? Присягаем новому дану.

Как закончили, Рокон кинжал вдел в ножны — Эндир выдохнул. На подушку откинулся. Я уж думал — все, вышла из него жизнь с этим долгим выдохом. Ан нет! Глазами вращает, воздуха набрал, приподнимается… Мы с Гимтаром склонились: он с одной стороны, я с другой. Дан вдруг как схватит меня за ворот. И повис на мне. Я смотрю — а он и Гимтара так же второй рукой держит. И в глаза брату уставился. Требовательно, сипит только зло, слюна с угла рта капает. Гимтар понял, сгорбился.

— Нет, — говорит. — Не могу, дан.

Эндир сипит, слюна пузырем надувается. Уже не сип раздается, скулеж какой-то. Жилы на висках — с палец, вот-вот лопнут.

И Гимтар сломался. На меня смотрит и орет:

— Ладонь давай!

Мы с Гимтаром особо никогда не ладили. Как первая встреча не задалась, так и пошло вкривь. Но у Эндира не забалуешь.

Хотел я взбрыкнуть, но чувствую, Эндир меня за ворот трясет. Что уж тут. Протянул руку, понял, что к чему. Полоснул меня по ладони кинжалом Гимтар и себя не забыл, смешали мы кровь рукопожатием. Гьердами стали.

— Все, брат.

Только Гимтар это произнес, Эндир Законник, дан Дорчариан, повелитель и защитник племен алайнов, дворча, дорча, дремнов, гверхов, гворча, квельгов, терскелов еле заметно кивнул, смежил веки, откинулся на подушку, лицо его разгладилось, и он умер. Умер, продолжая держать одной рукой меня, другой брата. Разжать хватку даже не пробовали, тем же окровавленным кинжалом смахнули лоскуты от ворота.

С тех пор, как закусимся мы с Гимтаром, злость моя на него выше гор поднимется — дышать становится нечем. Держит нас за шею Эндир и после смерти держит. А то уже давно поубивали бы друг друга.





Олтер


— Эй, Оли, проснись. — Меня грубо тряхнули за плечо.

— А?.. Мм? — промычал я, распахивая глаза.