Матвей повернул голову влево-вправо. Из наших окопов и траншей редкая стрельба. Чего медлит комбат? Самое время поднять солдат, отбросить германцев. И понял – надо брать инициативу на себя. Он офицер и давал присягу. Что из того, что он числится за Охранным отделением? Сейчас он на передовой и должен исполнять свой долг. С револьвером бежать несерьезно, это оружие ближнего боя, для стрельбы на 10–15 метров. Лучше винтовку с примкнутым штыком. Вернулся на первую пулеметную точку, где убитый Тимофей. Снял с него трехлинейку. Теперь не страшно и в штыковую атаку. Германцы их боялись, считали приемом варварским. Вдохнул пару раз глубоко, полной грудью. Страшно подняться первому на бруствер. На него будут смотреть и германцы и русские. Немцы откроют огонь. Первому тяжелее всех, а второму, пятому, десятому уже проще. Все поднялись в атаку, и ты бежишь. И стреляют не только в тебя. И уже не так страшно, когда слева и справа твои товарищи.

Взобрался на бруствер, встал во весь рост, в правой руке вскинутая винтовка.

– Батальон! Слушать мою команду! В атаку – вперед!

И побежал. Некоторое время, показавшееся Матвею вечностью, ничего не происходило. Не стреляли немцы, не поднимались из траншеи русские. Никто не ожидал, не был готов. Первыми очухались немцы. В сторону Матвея прозвучали выстрелы. В бегущего человека попасть не просто, это не ростовая мишень на стрельбище, где обстановка спокойная. Матвей слышал, как рядом посвистывали пули. Наконец из русских окопов донеслось:

– Ура!

И нестройная стрельба. Полуобернулся. Из траншей и окопов неловко выбирались солдаты, бежали на германскую цепь, выставив винтовки. Поблескивали заточенные острия четырехгранных штыков. С каждой секундой русских солдат все больше и крик громче.

– А-а-а!

Когда кричишь, не так страшно. И уже несколько солдат Матвея догнали. Сапогами топочут, дышат тяжело. До немцев еще полсотни метров, потом тридцать. Не выдержали нервы у немцев. Вскочили и убегать бросились к своим позициям. Их командиры, если в бинокли наблюдали, рады бы помочь артиллерийским огнем или пулеметным, а своя же цепь мешает. А русские гонят, с коротких остановок стреляют в спины. А коли кто догнал врага – колет. Штыки на трехлинейках длинные, острые, одна беда, кольнул и быстро винтовку со штыком назад. Ибо если не успел, немец, падая, штык согнет. Гнулись, был такой врожденный недостаток.

Уже немецкие траншеи рядом, перед ними проволочные заграждения, в которых сделаны проходы. Через них и ворвались на вражеские позиции. Здесь схватились врукопашную. Крики немцев, густой русский мат, звуки ударов, стоны раненых, хрипы умирающих – звуки жуткие. Уже на чужих позициях Матвей винтовку бросил. В траншее с ней неудобно, длинна, мешает. На коротких дистанциях револьвер куда сподручнее, стрельба накоротке. Из-за поворота траншеи немец выбежал, Матвей почти с ним столкнулся, выстрелил в упор. Немец упал. Траншея узкая, двоим не разойтись, Матвей прямо по телу убитого им германца пробежал дальше. В пулеметной ячейке борьба. Наш солдат с германским сцепился, не на жизнь, а на смерть борьба идет. В руке немца плоский штык от винтовки, наш боец в эту руку вцепился мертвой хваткой. Матвей выстрелил в немца дважды, потом подал руку солдату, помог встать с земли. Тот дышал тяжело, как будто после тяжелой работы.

– Спа… си… бо, ваш бродь!

– Одно дело делаем, не благодари.

Солдат отдышался, подобрал свою трехлинейку со дна окопа. Матвей откинул дверцу барабана, удалил стреляные гильзы, снарядил патронами.

– За мной!

И вперед по траншее. За ним солдат бежит. Оба-два вместе чувствуют себя увереннее. В траншее несколько трупов – наши и немцы. Рядом пулеметная точка, пулемет стоит, немецкий «максим». Тогда многие страны покупали у Хайрема Максима патент, выпускали его пулемет, но под свой национальный патрон. В России это 7,62х54R, в Германии 7,92х57.

Со стороны второй линии немецких траншей слышна стрельба. И, судя по звукам, приближается. Выглянул Матвей из траншеи. От второй линии, отстоящей от первой, где сейчас схватка идет, метров на триста, немцы бегут своим на подмогу.

– Братец, помоги!

Вдвоем переставили пулемет на другую сторону траншеи. Плохо, бруствера нет, а это все же земляное прикрытие от пуль. И на немецком пулемете отсутствует броневой щиток, как на русском «максиме». Но выбора нет.

– Поглядывай по сторонам, как бы по траншее германцы не подобрались, – приказал Матвей.

Сам за пулемет. Фортификационные сооружения у немцев по всем правилам сделаны. Линия обороны состоит из двух отстоящих друг от друга траншей, причем траншеи глубокие, можно в полный рост ходить. Стенки траншей досками обшиты. Немцы сгоняли на рытье окопов и траншей местных жителей, а на доски разбирали заборы или сараи аборигенов. При сопротивлении – стреляли. В общем, вели себя жестко, даже жестоко.

Матвей прикинул на глаз дистанцию, выставил прицел, открыл огонь. Немцы не ожидали интенсивного отпора. Пробежали еще немного, неся ощутимые потери, и залегли. Видимо, кто-то из солдат, знакомых с пулеметом, обнаружил на немецких позициях еще пулемет и открыл огонь. Позже оказалось – не рядовой, а подпрапорщик четвертой роты. Два пулемета – уже сила. Не выдержали немцы, стали отползать, оставляя убитых и раненых. Еще звучали редкие винтовочные выстрелы с обеих сторон, но активные действия прекратились.

– Братец, как тебя?

– Рядовой Финогенов! – встал во фрунт солдат.

– Охраняй пулемет, чтобы не подобрался враг. Я пройду по траншее, надо посмотреть, сколько русских осталось.

– Слушаюсь, ваш бродь!

Матвей взял в руку револьвер. В траншее могли остаться раненые немцы. Да и просто здоровые остаться, спрятавшись в землянке. Будут выжидать удобный момент, чтобы к своим перебежать.

Трупов в траншее полно – и наших, и германцев. В одной из стрелковых ячеек сидел раненый немец, прижимал руки к животу. Мундир и живот разодраны – то ли осколком снаряда, то ли штыком, либо тесаком, которые выдавались артиллерийским расчетам. Немец еще был в сознании, но явно не жилец, из раны обширной кишки вылезли, раненый их рукой придерживал. А руки в грязи, в земле. Добил его Матвей выстрелом в голову, чтобы не мучился. Никакая медицинская помощь раненого не спасет, да и где он, госпиталь? Можно сказать – милосердие проявил. Наши солдаты в траншее есть, но мало, один на десять-пятнадцать метров. Очень жиденькая оборона. Фактически вместо роты – взвод, если по численности смотреть. И всего два офицера – прапорщик и подпрапорщик. Матвей прапорщика попросил послать солдата в тыл, в полк, с просьбой о подмоге – людьми, боеприпасами. Иначе захваченную с трудом, с потерями, траншею немецкую не отстоять. Немцы подтянут из тылов резервы и отобьют потерянные позиции, если не вечером, так утром.

До сумерек немцы атак не предпринимали. Все же потери их велики. А к полуночи в захваченную траншею пришел полнокровный батальон, прямо с марша. И солдаты, и офицеры необстрелянные, пороха не нюхавшие. К Матвею, как старшему, подполковник подошел, поприветствовал.

– Вы комбат, ротмистр?

– Никак нет, господин полковник. Из столицы в командировку направлен, а попал в переплет. Так вышло – командовал остатками батальона.

В армии было принято подполковника называть полковник, считалось хорошим тоном, знаком уважения. Точно так же с подпрапорщиком, его именовали прапорщиком.

Так что официальной передачи батальона с передачей имущества, вооружения, боеспособных солдат, находившихся на излечении, находившихся на гауптвахтах и прочая не получилось. Матвей батальон не принимал, не расписывался в акте и сдавать не собирался. Однако с обстановкой подполковника ознакомил – два трофейных пулемета с запасом патронов показал, пояснил, где немцы и какова предположительная численность.

– Полагаю – ждите утром атаки. Желаю удержать позиции. Честь имею.

Козырнул, выбрался из траншеи и зашагал через бывшее нейтральное поле. Уже через двое суток приехал в столицу. Первым делом в Охранное отделение, доложил, что допросить свидетеля не удалось, началось наступление германцев и подполковник погиб.

– Сдай отчет и двое суток отдыха.

– Есть!

На свою квартиру заходить не стал, сразу поехал на дачу. Там родители, там жена. А в квартире пусто, даже еды нет. На даче дровяная водогрейная колонка, можно ванну принять. Именно помыться хотелось больше всего, а еще поесть и спать. В реальных боевых действиях Матвей участвовал первый раз. Стрелять в людей приходилось и раньше, тех же боевиков. Но это была перестрелка из личного оружия – револьверов, пистолетов. А в сражении и под артиллерийский огонь попал и сам не один десяток германцев из пулемета положил. Было все же чувство морального удовлетворения, тоже внес свой вклад, пусть и небольшой, в кровопролитную войну. Батальону помог не только позиции удержать, но и немецкую траншею контратакой взять. Даже некоторая гордость была, полученные в военном училище знания не пропали даром, пригодились.


Поезда пришлось ждать два часа. Да и то повезло, по случаю войны расписание пассажирских и пригородных поездов не соблюдалось. А ведь до войны по отправлению или прибытию поезда можно было часы проверять.

И пассажиров в вагоне немного, большей частью в военной форме. Сошел, и чем ближе к даче подходил, тем шаг ускорял.

Домашние сидели в кухне-столовой на первом этаже, ужинали. Чай пили из самовара, вприкуску с кусочками пиленого сахара и кусочками хлеба. Нет ни баранок, ни ситного хлеба, ни конфет – как прежде.

Увидев Матвея на пороге, все вскинулись. Жена Александра кинулась обнимать, мама стала доставать чашку, блюдце, ложечку. Отец осмотрел сына внимательно. Не ранен ли, не хромает?

– Мой руки, сын, поснидаем. Не ожидали тебя в такую пору. Так вроде и не выходной?

– Начальство дало два дня отдыха. Помыться бы мне.

– Сейчас колонку затоплю. Чайку отопьешь. Или покрепче желаешь?

– Не хочу.

Мама расстаралась, вытащила варенье из запасов, масленку с деревенским маслом. Матвей на даче не был больше месяца, как-то бросилось в глаза, насколько постарели родители. Отец совсем седой, у мамы морщинок прибавилось. На себя подосадовал – мало времени родителям уделял. Все набегами, все дела. А жизнь проходит. Да и жена его вниманием обделена. Отец, тот понимает – служба такая. А женщинам как объяснить? То террористы, то война. Жить-то по-человечески когда? Впрочем, сам избрал дорогу. Служить царю и отечеству – что может быть полезнее и нужнее?

Попили чай, поговорили неспешно. Родители об обстановке в столице расспрашивали, о положении на фронтах. Газеты на дачи доходили редко, чаще пользовались слухами. Приехал кто-нибудь из Петрограда, привез новости, поделился.

Матвей на карте отцу показал, где ныне линия фронта проходит. Об участии в бое благоразумно умолчал, зачем беспокоить отца?

Когда вода в бойлере согрелась, в ванну залез. Наслаждение какое! Тер себя мочалкой докрасна. Было ощущение, что не только пыль и пот смывает, но и воспоминания не самые приятные. Все же война – грязное дело. Политиков бы в вагоны, да на передовую, глядишь – и войн поубавилось.

После бани в спальню, почти сразу отец зашел, бросил взгляд. Матвей понял – смотрит, нет ли следов от ранений?

– Папа, я не ранен и не контужен. Успокойся.

– А что-то последнюю неделю душа не на месте.

Наверное, душа все же есть, почувствовал отец, что сын в опасности. Подошел Матвей к отцу, обнял крепко. Потом отпрянул, вроде как устыдился проявления чувств. В их семье не принято было делиться переживаниями, телесными ласками. Насколько помнил Матвей, отец один раз погладил его по голове, когда он поранил ногу и не заплакал. Погладил и сказал.

– Молодец, мужчиной растешь!

И сейчас старого сыщика не обманешь.

– Как там на фронте? Опять в командировке был?

– С чего ты взял?

– Помыться ты бы мог и в городе. Стало быть – возможности не было. А ты в ванне полчаса откисал. Да и запах от тебя окопный.

– Правда? – удивился Матвей. Не знал, что такой бывает.

– В городе от тебя может пахнуть потом, самогонкой, ваксой, одеколоном, даже порохом, учитывая профессию. А окопники пахнут землей, страхом.

– И как же страх пахнет?

– Не объяснить. Сам позже узнаешь, хотя лучше бы и не знать.

– Отец, ты меня удивил.

– Поживешь с мое, сам таким станешь. Так что на фронте?

– Скверно. В батальонах некомплект, пулеметов не хватает. А еще не слышал, чтобы наши пушки стреляли. Держимся на стойкости и упорстве, на верности воинскому долгу.

– Это ты верно подметил. Однако долг на хлебушек не положишь и сыт им не будешь. Офицерство не подведет, воспитаны так. А с солдатами проблемы быть могут.

– С чего ты взял?

– Крестьянин на сладкие речи падок. В батальонах и полках жандармы нужны. Не пьянки пресекать, это дело взводных да ротных командиров. А крамолу выводить каленым железом. Появился пропагандист из любой партии, к стенке его сразу.

– Жестко!

– Солдат разложить проще, чем ты думаешь. Пообещает им жизнь спокойную и сытую, поверят. Сначала откажутся приказы командиров исполнять, потом и на штыки их поднять могут.

– Прямо апокалипсис. Не верится.

– Сын, я тебя никогда попусту не пугал. И лучше быть жестоким к сотне-другой пропагандистов, чем потом миллионы потерять. Велика Россия, но и она покачнуться может. На жалкую помощь Антанты внимания не обращай. Европейцы, даром что просвещенными кажутся, кичатся хорошими манерами, да каждый сам за себя. И помочь России могут, если им выгодно. Главный, вековечный враг наш – саксы, а вовсе не германцы. С немцами мы то воюем, то дружим против кого-нибудь.

Такого откровенного разговора с отцом не было никогда. Матвей поразился. Отец так говорит, как будто точно знает, видит будущее. Но это никому не дано. Или отец настолько серьезный аналитик, что способен делать выводы даже из малых исходных данных? Отцу Матвей всецело доверял. Это была не слепая вера в родителя. Просто все действия отца, все его советы, прогнозы – всегда оказывались удивительно точными.

В комнату вошла мама.

– Павел, ты совсем сына заговорил. У него жена есть, тоже соскучилась. Завтра наговоритесь. Сын, ты же завтра не уедешь?