Но в то же время Алексей Авксентьевич понимает: Эдик Сагалаев – не журналист, а инструктор ЦК ВЛКСМ. От Эдика Сагалаева что-то зависит, и возможно, не «что-то», а многое. Он может написать записку в ЦК комсомола и отметить: в руководстве журнала «Ровесник» прослеживаются кое-какие нездоровые тенденции. И нужно принимать решительные меры, пока эти тенденции не охватили весь журнал.

И Алексей Авксентьевич Нодия смотрит на меня – и понимает, что я это тоже понимаю. И я понимаю, что понимает он.

Нам ничего не оставалось, кроме как дружить.

Это был парадокс кураторства: мы, инструкторы ЦК ВЛКСМ, были моложе и «зеленее» тех, кого курировали. А главные редакторы подконтрольных нам изданий, с одной стороны, должны были прислушиваться к нам, но с другой – сами зачастую были членами ЦК ВЛКСМ и запросто, на «ты», общались с секретарями ЦК. Если бы инструктор вздумал показывать власть и надувать щеки, тот же самый главный редактор мгновенно щелкнул бы его по носу – через секретаря ЦК. Но и писать в отчетах только о том, как каждый последующий выпуск журнала оказывается лучше предыдущего, инструкторы тоже не имели права: «Ты что, закрываешь глаза на недостатки?! Где здоровая критика?!»

Я сидел в кабинете, листал «Ровесник». На Москву опускался летний вечер, давно пора было идти домой, но я не любил оставлять работу незавершенной. А доделать нужно было отчет. Тот самый отчет о свежем номере журнала «Ровесник», который я с удовольствием прочитал еще в обед.

Мне совсем не хотелось отмечать никаких недостатков, но – я должен был. Знать бы, какие…

Поднял трубку, по памяти набрал номер:

– Алексей Авксентьевич, алло!

Я улыбнулся, услышав в трубке хриплый голос Нодии (он был диабетиком, но курил как паровоз. Врачи увещевали: «Или сигареты, или жизнь!» Нодия говорил, что без сигарет – не жизнь).

– Да, Эдик, как дела?

– Сижу с отчетом по «Ровеснику»… – Я на секунду замолчал, а потом выдохнул: – Алексей Авксентьевич, что, если я в недостатки запишу низкое качество фотографий?

– Запиши, запиши! – Я буквально увидел, как он улыбнулся. – Нам давно пора технику менять – может, прочитают твой отчет, побыстрее выделят деньги на обновление.

Так мы и договаривались порой. Система делала все, чтобы превратить нас в партийных бонз. А мы – все, чтобы оставаться людьми.

Хотя искушения были большими – и далеко не все их выдерживали. Мы приезжали в ЦК ВЛКСМ из своих провинциальных городов. И каждый из нас, осмотревшись и пообвыкнув в новой роли, обнаруживал себя на старте настоящей карьеры. Перед нами, комсомольцами, открывались пути, которые и не снились нам на периферии. Стать замглавреда во всероссийском журнале. Или в молодежной редакции Центрального телевидения. Или перейти в ЦК КПСС… Впрочем, для того чтобы взяли в ЦК КПСС, нужно было обладать качествами, которыми я не обладал (и уж точно не хотел обладать).

Всего-навсего – подсуетись. Попридержи язык. Доложи первым… Были те, кто суетились, придерживали, докладывали. Сейчас логически напрашивается фраза «но были и другие», хотя на самом деле – мы все были другими. Может, и существуют где-то абсолютно добрые и абсолютно злые люди, только я таких пока не встречал. В каждом человеке намешано всякое.

Мы занимались благотворительностью – не напоказ, не для строчки в отчете, а потому что – а как иначе? Больной ребенок, которому нужна помощь? Бросали все силы. Трудные подростки? Занимались с трудными подростками. Встречались, разговаривали, снова встречались и снова разговаривали.

Ветераны войны – это было святое. Мы уважали их бесконечно, каждый инструктор курировал (здесь это слово имело совсем иное значение) «своего» ветерана – и кураторство отнюдь не сводилось к подаркам на 9 Мая.

Может, комсомол был и не лучшим местом, где нужно вырабатывать систему ценностей, но я оказался в комсомоле. И вырабатывал свою систему ценностей там, изучая ВЛКСМ изнутри, отторгая фальшь комсомольских отчетов и впитывая здравые моменты.

Кто-то сказал, что комсомол зажигал молодежи глаза. Думаю, этот кто-то перепутал причину со следствием – в комсомоле трудно было работать, не имея горящих глаз. Когда наступила новая эпоха – с новыми экономическими, моральными, политическими ценностями, – я совершенно не удивился, увидев, что первыми, кто сориентировался в ней, стали бывшие комсомольцы. Тот же Ходорковский, к примеру. Комсомольцы умели чувствовать новое.





Портрет человека. Ирина Червакова


В Москву она приехала из Норильска: работала там секретарем горкома комсомола. Вообще, чтобы понять Иру, нужно знать Норильск. Город за полярным кругом, край вечной мерзлоты был еще и краем свободомыслия.

В Норильск ссылали заключенных. В основном – политзаключенных. Норильской горно-обогатительный комбинат, нынешний «Норникель», построен во многом благодаря их труду.

В Норильск приезжали Окуджава, Аксенов – и вся та творческая интеллигенция, что вполне могла бы быть причислена к диссидентам. В Норильске жили не по Конституции, а по чести и совести. Предательства не прощали, понятие дружбы было свято.

В такой атмосфере в норильском горкоме комсомола работала Ира Червакова. А потом – со всем своим идеализмом, честностью, чистотой – переехала на работу в московский ЦК ВЛКСМ.

Мы сдружились с ней сразу: наши сыновья были ровесниками, обоих звали Мишами. Нам было по пути до дома – и возвращаясь с работы, мы порой надолго останавливались у развилки, чтобы договорить разговор, дообсуждать мысль, доспорить о чем-то важном.

Но главное – мы были с ней людьми одной крови. Разве что идеализма в ней оказалось побольше. Ее представление о комсомольцах базировалось на книге о Павке Корчагине – она была искренне уверена, что таким настоящий комсомолец и должен быть: советским подвижником и святым. Не меньше.

Иру в ЦК комсомола уважали все. Даже самые прожженные карьеристы понимали: она – тот самый «гений чистой красоты», по-настоящему честный человек и эталон нравственности, по которому можно оценивать любой свой поступок. Просто подумать: «Что про это сказала бы Ира Червакова?» – и все становилось ясно.

В ЦК ВЛКСМ Ира курировала молодежную редакцию телевидения. Не случайно: она сама начинала как телевизионный журналист. В «молодежке» Иру обожали так же сильно, как в ЦК. Никто не называл ее Ириной Михайловной – только Ира, Ирочка.

Каждый раз, когда «сверху» прилетала критика на вышедшую в эфир передачу, Ира грудью бросалась на защиту «своих». А претензий к работе молодежной редакции было хоть отбавляй – слишком уж много вольнодумства позволяли себе ее сотрудники. Словом, Ира регулярно получала за «своих». Но не переставала их столь же рьяно защищать.





– Эдик, – Ира поймала меня за локоть в коридоре ЦК, – пойдем в кабинет, надо поговорить.

– Да давай тут. – Я куда-то спешил, на счету была каждая минута.

– Нет, Эдик, это серьезно, пойдем.

Я знал: у Иры из-за ее «молодежки» непростой период. Ее телевизионщики «довыступались»: руководство ЦК партии приняло решение уволить заместителя главного редактора молодежной редакции Маргариту Эскину. В партии сочли, что корень вольнодумства – это Маргарита Александровна, и решили избавить от нее редакцию.


Вообще, журналисты «молодежки» работали в практически идеальных условиях. С одной стороны их прикрывала Ира Червакова, с другой – главный редактор Валерий Александрович Иванов, которого руководитель Центрального телевидения Энвер Назимович Мамедов называл главным редактором с глазами кормящей матери. В больших голубых глазах Иванова и правда светилось столько любви к своим сотрудникам, что становилось понятно: «молодежка» под надежным прикрытием.

Но Эскину уволили. Редакция гудела, как разворошенный улей. От волны гнева спасало лишь одно: по «молодежке» прошел слух, что на место Маргариты Александровны поставят Ирочку Червакову. Свою! Родную Ирочку!

– Эдик, я не пойду работать в редакцию. – Ира закрыла дверь кабинета, но по-прежнему держала ручку, словно была готова тут же убежать.

Вот это поворот. Я мгновенно забыл все срочные дела.

– Почему, Ира?

– Не пойду. Более того – я и в ЦК ВЛКСМ оставаться не буду. Я окончательно разочаровалась во всем… во всем… – Ира обвела взглядом кабинет: – Во всем этом. Я уезжаю из Москвы.

– Уезжаешь?!

– Да. Поеду в Лесосибирск, это Красноярский край. Я уже приняла предложение – буду работать там заместителем директора дома-интерната.

И вот тут я забыл не только срочные, но и вообще все свои дела.

– Ира, ты что?! Ну хорошо, ты разочаровалась в ЦК, но зачем уезжать из Москвы? Почему ты не хочешь на телевидение? Что случилось?

Главное потрясение ждало меня впереди.

– А на должность заместителя главного редактора я порекомендовала тебя.





Глава четвертая

Центральное ТВ




Валерий Александрович Иванов, главный редактор молодежной редакции Центрального ТВ, высокий, худой, смотрел на меня теми самыми «глазами кормящей матери». Впрочем, никакой любви в мою сторону эти глаза не излучали. Скорее, я читал в них тревогу за будущее молодежной редакции. Словно бегущая строка: «Если я ошибусь с выбором, от этого пострадают все».

Иванов должен был принять решение – брать меня на должность своего зама или нет. Он понимал: я совершенно не готов к тому, чтобы стать полноценным заместителем. Тем более – заменить собой Маргариту Эскину. Я никогда не работал на телевидении, я понятия не имел, как оно создается.

Но, с другой стороны – и это тоже читалось в его глазах, – если Иванов не возьмет меня, должность зама пустовать не будет. Вряд ли Иванову разрешат выбрать заместителя «из своих». Скорее, пришлют «из системы» – какого-нибудь румяного комсомольского парня или обесцвеченную пергидролем партийную тетку. Или того хуже – системного «держиморду». И возьмется этот парень, тетка или держиморда наводить привычные ему порядки. Что станет с редакцией?

«А этот хотя бы безобидный», – эта мысль мелькнула во взгляде Валерия Александровича так ярко, что мне показалось, он высказал ее вслух.

– Хорошо, Эдуард Михайлович, – Иванов протянул мне руку. – Я одобряю решение назначить вас на должность заместителя.

Следующим этапом было собеседование у Мамедова.





Портрет человека. Энвер Мамедов


Сейчас, когда я пишу эти строки, Энверу Назимовичу 96 лет. Совсем недавно я поздравил его с днем рождения, мы говорили с ним о прошлом и будущем телевидения… Если бы мне, двадцатипятилетнему, кто-нибудь сказал, что я буду спокойно разговаривать с Мамедовым, я бы подумал, что тот человек странно шутит. Мамедова уважали почти как небожителя.

Во время Великой Отечественной войны Мамедов был разведчиком и военным переводчиком. В совершенстве владел английским, немецким, итальянским, французским языками. Он участвовал в Нюрнбергском процессе – сопровождал на нем генерала Паулюса.

Энциклопедически образованный человек, эрудит. В 70-е годы он был первым заместителем председателя Гостелерадио СССР – руководителем Центрального ТВ.

И он все-таки был небожителем. Высокий и красивый той самой мужской красотой, от которой млели все женщины, во время летучек в большом зале он любил ходить по периметру и поправлять пальцем стрелки на часах – невзначай. Другим людям, чтобы дотянуться до этих часов, приходилось вставать на стул.

Он умел делать несколько дел одновременно: однажды мы пришли к Мамедову в кабинет вместе с Владимиром Ворошиловым. Мамедов при нас начал отсматривать выпуск программы «Что? Где? Когда?».

Вернее, Мамедов включил запись – а сам в это время разговаривал по телефону, читал газету и делал какие-то пометки в своем блокноте. Ворошилов ерзал на стуле – его бесило пренебрежение Мамедова к программе.

Выпуск закончился.

– Хорошая передача, – сказал Мамедов. – На пятнадцатой минуте – посмотрите там – будет неуважительная реплика про Пржевальского. Уберите ее, пожалуйста.

Он действительно делал несколько дел одновременно… и каждое из этих дел – качественно.

Впрочем, история с Ворошиловым случилась позже. А пока меня привели к Мамедову для знакомства.