– Ладно, – сказал он, отсмеявшись. – Подумаю я, что с тобой делать.
Через некоторое время он назначил меня заместителем ответственного секретаря.
Это была совсем другая работа. Мне уже не требовалось придумывать события, которые никогда не происходили, – я занимался литературной правкой и версткой газеты. И мой рабочий день порой растягивался до следующего дня.
Новости приходили с телетайпной ленты: агентства ТАСС и УзТА работали бесперебойно. Только сверстаешь номер, только порадуешься, что его можно подписывать в печать, – срочная новость. А значит, переверстывать первую полосу заново.
Линотипистки вручную набирают свинцовые буквы, укладывают их на тампаж, делают оттиск – мы снова вычитываем, вносим поправки, линотипистки делают новый оттиск. Иногда в печать мы подписывали газету в 3–4 часа ночи.
Потом снимали напряжение портвейном.
В пять утра я возвращался домой – меня встречала жена, в кроватке спал маленький сын… Как она встречала? С пониманием.
Я всегда очень хорошо помню людей, которые мне помогали. Пусть совсем немного, пусть косвенно, пусть всего лишь словом – но мне кажется, это очень важно: помнить добро. Есть только один провал в памяти, который никак не могу восстановить.
Я не помню, кто порекомендовал меня в ташкентскую газету ЦК комсомола Узбекистана. А может быть, это мне посоветовали: «Смотри, есть хорошая вакансия, попробуй!» Не помню. Силюсь восстановить этот момент, но – никак. Возможно, эта книга поможет найти человека, благодаря которому я в 25 лет оказался в Ташкенте. И стал тем, кого называли – номенклатура. Ответственным секретарем главного комсомольского издания республики.
Правда, первое время номенклатура жила в общежитии: квартиру мне дали не сразу. А вот персональная 21-я «Волга» (пусть и не новая) уже появилась.
Мне снова очень повезло с редакцией. Тогда в ней работали звезды ташкентской журналистики – репортер Рая Могилевская, мой зам Юра Зрящев (еще молодой, но уже очень тертый калач). Главным редактором был легендарный (для нас – точно легендарный) Геннадий Павлович Мара-Новик.
Мы были серьезны в своих газетах и выступлениях – но молоды и бесшабашны по жизни. Наша редакция располагалась в огромном здании Издательства ЦК компартии Узбекистана. Кажется, за два года работы я так до конца и не изучил все его коридоры, типографии, редакции.
Ташкент тогда потряхивало – даже спустя несколько лет после страшного землетрясения 1966 года чувствовались его отголоски. Так вот, поначалу, почувствовав шевеление земной коры, мы со своего четвертого этажа спускались на улицу: в соответствии с требованиями правил безопасности.
А потом решили – да ладно! – и оставались на своем четвертом этаже. Потолки высокие, бежать вниз-наверх долго. Пронесет!
Мне такой подход к жизни казался единственно верным. Я и сам, надо признаться, не был эталоном морали. Бывает, вызовет тебя главный редактор вечером на работу – срочно переверстывать номер, а ты уже не совсем трезв.
Впрочем, не переживаешь по этому поводу: главред тоже приехал в редакцию и тоже старается не дышать в твою сторону.
Ловила меня и цензура. Но это случалось и в Самарканде, и в Москве… Напишешь, например: «В военной части № 45 прошел концерт художественной самодеятельности», – главлит вызывает к себе, смотрит подозрительно: «А откуда ты знаешь номер этой части? Ты что? Ты хотел это в номер протащить?!»
Государственной тайной были, например, эпидемии. Про них ни в коем случае не позволялось ни писать, ни говорить. Или катастрофы – никогда, ни за что. Гостайна!
Поэтому, когда на стыке 80-х и 90-х годов цензура очень ненадолго пропала и на экраны, в газеты, на радио хлынули потоки информации о катастрофах, я не слишком удивлялся их обилию. Понимал: то же самое было и раньше. Только – втайне.
Главлиты пропали в конце 80-х – я тогда был главным редактором программы «Время». Но буквально через пару лет (незадолго до путча) незаметные люди в незаметных кабинетах появились снова. И тогда я понял: с официальным телевидением нужно завязывать. Впрочем, до второго пришествия главлитов у меня в жизни случилось еще много гораздо более удивительных событий.
Глава третья
ВЛКСМ
Ну что ж, этот номер получился удачным. Я уже занес руку над первой полосой, чтобы подписать ее в печать, как вдруг в кабинет вошел Николай Ковалев, заместитель главного редактора.
Кивнул. Молча сел за стол. Достал два стакана, из-за пазухи – портвешок. Разлил по стаканам.
– Эдик, – поднял стакан, взболтнул содержимое, словно не до конца понимая, чем тот наполнен. – Хочу тебя рекомендовать на работу в ЦК комсомола в Москве.
– Меня? – Ручка выпала из моих рук. – Почему?
– Да мне предложили… – он помолчал. – А я не хочу. Вот лучше тебя порекомендую. Ты как?
Он посмотрел на меня, и я понял: не шутит. Человек по доброй воле отказывается от шанса переехать в Москву. Работать в ЦК ВЛКСМ. Закрывает дверь в возможности, даже не посмотрев: что там, за нею?
Кажется, он прочитал это на моем лице. Кажется, решил не объяснять мотивы своего поступка. Я до сих пор не знаю, почему он отказался от переезда. Может быть, решил, что уже сделал карьеру и выше ему не надо. Все-таки он был заместителем главного редактора газеты «Комсомолец Узбекистана», жил в Ташкенте. Уважаемый человек. Может, не захотел менять привычный уклад жизни.
А может, у каждого человека наступает момент, когда он говорит переменам: «Все. Больше не хочу. Досыта». Может быть… но я тогда был очень далек от этого момента.
Выпил стакан портвейна – залпом. Посмотрел в окно – там был Ташкент. Город, в который я с радостью переехал два года назад. И понял: это уже не мой город. Я хочу в Москву.
– Я согласен, – сказал Ковалеву.
– Ну и правильно, – кивнул он.
Есть литературное клише, которое всегда используют, когда пишут о провинциалах, оказавшихся в столице. Что-то вроде «Москва оглушила шумом машин», или «Москва поразила величественностью», или даже «Москва испугала эскалаторами в метро». В общем, Москва непременно должна оказать на провинциала такое воздействие, что сила его перекроет собой все мысли, чувства и эмоции, что были у него до того, как он пересек границу паспортного контроля в аэропорту.
Меня Москва не оглушила, не поразила и не напугала, хотя до первого визита в ЦК ВЛКСМ я был в ней всего пару раз. И дело вообще не в Москве. Дело в повороте, который сделала судьба в лице Николая Ковалева. Я чувствовал: нахожусь на поворотной точке своей жизни. И здесь уже не до машин, метро и архитектуры.
– Ну, Эдуард Михайлович, добро пожаловать. Обживайтесь – и за дружную работу, – завсектором печати Александр Александрович Полещук протянул мне руку.
Здание ЦК ВЛКСМ находилось в Большом Комсомольском переулке, сейчас он называется Большой Златоустинский. Отделов в нем была масса: спортивный, образования, производства… Пожалуй, не нашлось бы ни одной сферы народного хозяйства, под которую в ЦК не создали бы своего отдела или, на худой конец, сектора. В каждом секторе трудились люди, каждый комсомолец был чрезвычайно занят работой.
Я попал в сектор печати. Коренных москвичей в нем было лишь двое из пятнадцати человек. Саша Полещук (это поначалу мы были на «вы», а потом все переходили на «ты») приехал из Свердловска, Володя Середин – с Украины, Анатолий Кузнецов – из Алма-Аты, я из Ташкента… Комсомол твердо следовал принципу – набирать кадры в свой аппарат с периферии, и это был весьма грамотный подход. Никто из нас не приехал в Москву «теоретиком»: все мы до этого работали в газетах, журналах, на телевидении, все отлично знали, «чем живет народ»… Все мы и были этим народом.
Да, аппаратная работа в ВЛКСМ здорово меняла характеры некоторых людей (а может, вытаскивала истинную суть?), но принцип подбора кадров в ЦК был превосходным.
Потом уже Саша Полещук рассказал мне, как в аппарате проверяли мою кандидатуру.
– Видишь перфокарту? – он протянул мне светло-коричневую картонку с проколотыми в ней дырками.
Казалось, дырки располагались совершенно хаотично, но на самом деле в них был идеальный порядок.
– Вижу, – я покрутил картонку в руках.
– У нас таких – больше сотни. Это все кандидаты в ЦК. – Саша забрал карту. – В каждой из них дырки по графам: год рождения, семейное положение, партийность, профессия… там много критериев. Кладем все перфокарты одну на другую, берем спицу, – Саша порылся в ящике стола и действительно достал тонкую вязальную спицу, – и протыкаем перфокарты по первому признаку: семейное положение. Нам нужны ребята серьезные, а значит, женатые и желательно – уже с детьми.
– У меня двое, – рефлекторно ответил я.
– Вот, – Саша кивнул. – И при этом тебе всего 26 лет. Значит, серьезный благонадежный парень. Смотрим дальше – партийность. Отсеиваем всех, кто не член КПСС. Потом – возраст. Убираем слишком молодых и «возрастных». Профессия… В общем, – Саша рассмеялся, – когда мы прогнали перфокарты по всем признакам, выяснилось, что никого, кроме тебя, и нет.
Так я стал инструктором ЦК ВЛКСМ.
– Эдик, давай лучше я сам тебе расскажу, как тут у нас все устроено, чем ты шишек себе набьешь, – заведующий архивом ЦК комсомола Виктор Дмитриевич Шмитков махнул рукой – мол, заходи в архив.
Невероятный человек. Помимо подробных сведений обо всех бывших и нынешних работниках ЦК ВЛКСМ он еще собирал и байки. И охотно делился с новичками не только официальным сводом норм и требований, но и «десятью заповедями» – негласными правилами, которые, как это часто водится, значили намного больше «гласных».
Понятие десяти заповедей комсомольцы, конечно, «списали» из Библии, причем прекрасно это понимали и в некотором роде даже гордились.
– Так вот, Эдик, – завархивом налил себе чаёк, – первая заповедь: «Не важно, кто. Важно, кто первый». А я тебе сейчас поясню, ты сиди-сиди, – Виктор Дмитриевич остановил мой порыв встать со стула. – Вот представь: поехали два работника ЦК в командировку – завотделом и инструктор. Там напились и подрались. Вернулись в Москву. И инструктор первым, еще не заходя к себе в кабинет, пришел к Тяжельникову и рассказал ему: «Евгений Михалыч, такая история приключилась – этот напился, полез в драку, вел себя совершенно недостойно звания комсомольца… Мне пришлось его усмирять. Вот, синяк под глазом…» Потом к Тяжельникову пришел и завотделом – но его уже никто не слушал. Сняли с работы – и дело с концом.
– Хм, – я вздохнул, не зная, как прокомментировать сказанное.
В животе стало тоскливо – я сам никогда в жизни не поступил бы так, как поступил инструктор. Это не то что против моих моральных принципов – это как дышать углекислым газом, когда легкие твои «откалиброваны» под кислород. Видимо, в комсомоле мне будет несладко…
– А теперь, Эдик, вторая заповедь. – Виктор Дмитриевич словно не заметил моего замешательства. – «Не важно, что. Важно – вовремя». Дали тебе, – он отхлебнул чаю, – задание. Статью написать, отчет, подготовить мероприятие. И вот ты, молодой и ретивый, стараешься сделать как можно лучше. Стараешься, работаешь, сроков не замечаешь… А сроки-то и прошли. А ты ничего не показал. Так вот, это неправильно. Подошел срок – покажи, что есть. Пусть недоделанное. Пусть сырое. Пусть тебя закритикуют, разложат на лопатки – но все увидят: Сагалаев работает. Согласен?
Я кивнул:
– Согласен.
И понял, что совершенно искренне кивнул. Это действительно разумный принцип: даже если работа еще не сделана, но срок установлен, нужно показать, какая именно ее часть уже выполнена. Возможно, сроки изначально были нереальными. Может быть, ты неверно понял задачу. Может, тебе предложат помощь. Но оставлять руководство в неведении – последнее, что можно придумать для собственного спасения.
– Ну и хорошо. Переходим к третьей…
Заведующий архивом рассказывал заповеди, я слушал его – и все точнее и детальнее вспоминал роман Александра Зиновьева «Зияющие высоты».
Вообще, странное это было время. Мы работали в ВЛКСМ и свято верили в идеалы социализма. При этом читали запрещенные издания и не менее свято верили, что это нормально: читать «запрещенку» дома и говорить правильные слова на комсомольских собраниях.
Мы словно жили параллельно в нескольких плоскостях: вот плоскость «комсомол» – и здесь все должно быть так. Вот плоскость «друзья» – и здесь все должно быть по-другому. Что-то вроде расщепления личности, но мы весьма органично чувствовали себя в этом состоянии.
Каждый из нас, инструкторов, курировал одно или несколько изданий. Мне достался журнал «Ровесник» – популярное издание для подростков и молодежи, вольнодумное (но в рамках приличий) и действительно интересное.
Главным редактором «Ровесника» был Алексей Авксентьевич Нодия – журналист высокого класса, он сделал карьеру, пройдя все ступени от рядового репортера до первого человека в журнале.
В его подчинении были настоящие акулы пера. Он состоялся в жизни. Его журнал – один из лучших в СССР. И вот к Алексею Авксентьевичу приводят молодого кудрявого парня и говорят:
– Познакомьтесь, это ваш новый куратор. Эдик Сагалаев из Ташкента.
И что думает Нодия, глядя на меня?
Что, будь Эдик Сагалаев журналистом «Ровесника», Алексей Авксентьевич наверняка внес бы столько правок в его статью – родная мама не узнала бы. И что Эдик Сагалаев о создании журнала знает раз в десять меньше Алексея Авксентьевича.
Через некоторое время он назначил меня заместителем ответственного секретаря.
Это была совсем другая работа. Мне уже не требовалось придумывать события, которые никогда не происходили, – я занимался литературной правкой и версткой газеты. И мой рабочий день порой растягивался до следующего дня.
Новости приходили с телетайпной ленты: агентства ТАСС и УзТА работали бесперебойно. Только сверстаешь номер, только порадуешься, что его можно подписывать в печать, – срочная новость. А значит, переверстывать первую полосу заново.
Линотипистки вручную набирают свинцовые буквы, укладывают их на тампаж, делают оттиск – мы снова вычитываем, вносим поправки, линотипистки делают новый оттиск. Иногда в печать мы подписывали газету в 3–4 часа ночи.
Потом снимали напряжение портвейном.
В пять утра я возвращался домой – меня встречала жена, в кроватке спал маленький сын… Как она встречала? С пониманием.
Я всегда очень хорошо помню людей, которые мне помогали. Пусть совсем немного, пусть косвенно, пусть всего лишь словом – но мне кажется, это очень важно: помнить добро. Есть только один провал в памяти, который никак не могу восстановить.
Я не помню, кто порекомендовал меня в ташкентскую газету ЦК комсомола Узбекистана. А может быть, это мне посоветовали: «Смотри, есть хорошая вакансия, попробуй!» Не помню. Силюсь восстановить этот момент, но – никак. Возможно, эта книга поможет найти человека, благодаря которому я в 25 лет оказался в Ташкенте. И стал тем, кого называли – номенклатура. Ответственным секретарем главного комсомольского издания республики.
Правда, первое время номенклатура жила в общежитии: квартиру мне дали не сразу. А вот персональная 21-я «Волга» (пусть и не новая) уже появилась.
Мне снова очень повезло с редакцией. Тогда в ней работали звезды ташкентской журналистики – репортер Рая Могилевская, мой зам Юра Зрящев (еще молодой, но уже очень тертый калач). Главным редактором был легендарный (для нас – точно легендарный) Геннадий Павлович Мара-Новик.
Мы были серьезны в своих газетах и выступлениях – но молоды и бесшабашны по жизни. Наша редакция располагалась в огромном здании Издательства ЦК компартии Узбекистана. Кажется, за два года работы я так до конца и не изучил все его коридоры, типографии, редакции.
Ташкент тогда потряхивало – даже спустя несколько лет после страшного землетрясения 1966 года чувствовались его отголоски. Так вот, поначалу, почувствовав шевеление земной коры, мы со своего четвертого этажа спускались на улицу: в соответствии с требованиями правил безопасности.
А потом решили – да ладно! – и оставались на своем четвертом этаже. Потолки высокие, бежать вниз-наверх долго. Пронесет!
Мне такой подход к жизни казался единственно верным. Я и сам, надо признаться, не был эталоном морали. Бывает, вызовет тебя главный редактор вечером на работу – срочно переверстывать номер, а ты уже не совсем трезв.
Впрочем, не переживаешь по этому поводу: главред тоже приехал в редакцию и тоже старается не дышать в твою сторону.
Ловила меня и цензура. Но это случалось и в Самарканде, и в Москве… Напишешь, например: «В военной части № 45 прошел концерт художественной самодеятельности», – главлит вызывает к себе, смотрит подозрительно: «А откуда ты знаешь номер этой части? Ты что? Ты хотел это в номер протащить?!»
Государственной тайной были, например, эпидемии. Про них ни в коем случае не позволялось ни писать, ни говорить. Или катастрофы – никогда, ни за что. Гостайна!
Поэтому, когда на стыке 80-х и 90-х годов цензура очень ненадолго пропала и на экраны, в газеты, на радио хлынули потоки информации о катастрофах, я не слишком удивлялся их обилию. Понимал: то же самое было и раньше. Только – втайне.
Главлиты пропали в конце 80-х – я тогда был главным редактором программы «Время». Но буквально через пару лет (незадолго до путча) незаметные люди в незаметных кабинетах появились снова. И тогда я понял: с официальным телевидением нужно завязывать. Впрочем, до второго пришествия главлитов у меня в жизни случилось еще много гораздо более удивительных событий.
Глава третья
ВЛКСМ
Ну что ж, этот номер получился удачным. Я уже занес руку над первой полосой, чтобы подписать ее в печать, как вдруг в кабинет вошел Николай Ковалев, заместитель главного редактора.
Кивнул. Молча сел за стол. Достал два стакана, из-за пазухи – портвешок. Разлил по стаканам.
– Эдик, – поднял стакан, взболтнул содержимое, словно не до конца понимая, чем тот наполнен. – Хочу тебя рекомендовать на работу в ЦК комсомола в Москве.
– Меня? – Ручка выпала из моих рук. – Почему?
– Да мне предложили… – он помолчал. – А я не хочу. Вот лучше тебя порекомендую. Ты как?
Он посмотрел на меня, и я понял: не шутит. Человек по доброй воле отказывается от шанса переехать в Москву. Работать в ЦК ВЛКСМ. Закрывает дверь в возможности, даже не посмотрев: что там, за нею?
Кажется, он прочитал это на моем лице. Кажется, решил не объяснять мотивы своего поступка. Я до сих пор не знаю, почему он отказался от переезда. Может быть, решил, что уже сделал карьеру и выше ему не надо. Все-таки он был заместителем главного редактора газеты «Комсомолец Узбекистана», жил в Ташкенте. Уважаемый человек. Может, не захотел менять привычный уклад жизни.
А может, у каждого человека наступает момент, когда он говорит переменам: «Все. Больше не хочу. Досыта». Может быть… но я тогда был очень далек от этого момента.
Выпил стакан портвейна – залпом. Посмотрел в окно – там был Ташкент. Город, в который я с радостью переехал два года назад. И понял: это уже не мой город. Я хочу в Москву.
– Я согласен, – сказал Ковалеву.
– Ну и правильно, – кивнул он.
Есть литературное клише, которое всегда используют, когда пишут о провинциалах, оказавшихся в столице. Что-то вроде «Москва оглушила шумом машин», или «Москва поразила величественностью», или даже «Москва испугала эскалаторами в метро». В общем, Москва непременно должна оказать на провинциала такое воздействие, что сила его перекроет собой все мысли, чувства и эмоции, что были у него до того, как он пересек границу паспортного контроля в аэропорту.
Меня Москва не оглушила, не поразила и не напугала, хотя до первого визита в ЦК ВЛКСМ я был в ней всего пару раз. И дело вообще не в Москве. Дело в повороте, который сделала судьба в лице Николая Ковалева. Я чувствовал: нахожусь на поворотной точке своей жизни. И здесь уже не до машин, метро и архитектуры.
– Ну, Эдуард Михайлович, добро пожаловать. Обживайтесь – и за дружную работу, – завсектором печати Александр Александрович Полещук протянул мне руку.
Здание ЦК ВЛКСМ находилось в Большом Комсомольском переулке, сейчас он называется Большой Златоустинский. Отделов в нем была масса: спортивный, образования, производства… Пожалуй, не нашлось бы ни одной сферы народного хозяйства, под которую в ЦК не создали бы своего отдела или, на худой конец, сектора. В каждом секторе трудились люди, каждый комсомолец был чрезвычайно занят работой.
Я попал в сектор печати. Коренных москвичей в нем было лишь двое из пятнадцати человек. Саша Полещук (это поначалу мы были на «вы», а потом все переходили на «ты») приехал из Свердловска, Володя Середин – с Украины, Анатолий Кузнецов – из Алма-Аты, я из Ташкента… Комсомол твердо следовал принципу – набирать кадры в свой аппарат с периферии, и это был весьма грамотный подход. Никто из нас не приехал в Москву «теоретиком»: все мы до этого работали в газетах, журналах, на телевидении, все отлично знали, «чем живет народ»… Все мы и были этим народом.
Да, аппаратная работа в ВЛКСМ здорово меняла характеры некоторых людей (а может, вытаскивала истинную суть?), но принцип подбора кадров в ЦК был превосходным.
Потом уже Саша Полещук рассказал мне, как в аппарате проверяли мою кандидатуру.
– Видишь перфокарту? – он протянул мне светло-коричневую картонку с проколотыми в ней дырками.
Казалось, дырки располагались совершенно хаотично, но на самом деле в них был идеальный порядок.
– Вижу, – я покрутил картонку в руках.
– У нас таких – больше сотни. Это все кандидаты в ЦК. – Саша забрал карту. – В каждой из них дырки по графам: год рождения, семейное положение, партийность, профессия… там много критериев. Кладем все перфокарты одну на другую, берем спицу, – Саша порылся в ящике стола и действительно достал тонкую вязальную спицу, – и протыкаем перфокарты по первому признаку: семейное положение. Нам нужны ребята серьезные, а значит, женатые и желательно – уже с детьми.
– У меня двое, – рефлекторно ответил я.
– Вот, – Саша кивнул. – И при этом тебе всего 26 лет. Значит, серьезный благонадежный парень. Смотрим дальше – партийность. Отсеиваем всех, кто не член КПСС. Потом – возраст. Убираем слишком молодых и «возрастных». Профессия… В общем, – Саша рассмеялся, – когда мы прогнали перфокарты по всем признакам, выяснилось, что никого, кроме тебя, и нет.
Так я стал инструктором ЦК ВЛКСМ.
– Эдик, давай лучше я сам тебе расскажу, как тут у нас все устроено, чем ты шишек себе набьешь, – заведующий архивом ЦК комсомола Виктор Дмитриевич Шмитков махнул рукой – мол, заходи в архив.
Невероятный человек. Помимо подробных сведений обо всех бывших и нынешних работниках ЦК ВЛКСМ он еще собирал и байки. И охотно делился с новичками не только официальным сводом норм и требований, но и «десятью заповедями» – негласными правилами, которые, как это часто водится, значили намного больше «гласных».
Понятие десяти заповедей комсомольцы, конечно, «списали» из Библии, причем прекрасно это понимали и в некотором роде даже гордились.
– Так вот, Эдик, – завархивом налил себе чаёк, – первая заповедь: «Не важно, кто. Важно, кто первый». А я тебе сейчас поясню, ты сиди-сиди, – Виктор Дмитриевич остановил мой порыв встать со стула. – Вот представь: поехали два работника ЦК в командировку – завотделом и инструктор. Там напились и подрались. Вернулись в Москву. И инструктор первым, еще не заходя к себе в кабинет, пришел к Тяжельникову и рассказал ему: «Евгений Михалыч, такая история приключилась – этот напился, полез в драку, вел себя совершенно недостойно звания комсомольца… Мне пришлось его усмирять. Вот, синяк под глазом…» Потом к Тяжельникову пришел и завотделом – но его уже никто не слушал. Сняли с работы – и дело с концом.
– Хм, – я вздохнул, не зная, как прокомментировать сказанное.
В животе стало тоскливо – я сам никогда в жизни не поступил бы так, как поступил инструктор. Это не то что против моих моральных принципов – это как дышать углекислым газом, когда легкие твои «откалиброваны» под кислород. Видимо, в комсомоле мне будет несладко…
– А теперь, Эдик, вторая заповедь. – Виктор Дмитриевич словно не заметил моего замешательства. – «Не важно, что. Важно – вовремя». Дали тебе, – он отхлебнул чаю, – задание. Статью написать, отчет, подготовить мероприятие. И вот ты, молодой и ретивый, стараешься сделать как можно лучше. Стараешься, работаешь, сроков не замечаешь… А сроки-то и прошли. А ты ничего не показал. Так вот, это неправильно. Подошел срок – покажи, что есть. Пусть недоделанное. Пусть сырое. Пусть тебя закритикуют, разложат на лопатки – но все увидят: Сагалаев работает. Согласен?
Я кивнул:
– Согласен.
И понял, что совершенно искренне кивнул. Это действительно разумный принцип: даже если работа еще не сделана, но срок установлен, нужно показать, какая именно ее часть уже выполнена. Возможно, сроки изначально были нереальными. Может быть, ты неверно понял задачу. Может, тебе предложат помощь. Но оставлять руководство в неведении – последнее, что можно придумать для собственного спасения.
– Ну и хорошо. Переходим к третьей…
Заведующий архивом рассказывал заповеди, я слушал его – и все точнее и детальнее вспоминал роман Александра Зиновьева «Зияющие высоты».
Вообще, странное это было время. Мы работали в ВЛКСМ и свято верили в идеалы социализма. При этом читали запрещенные издания и не менее свято верили, что это нормально: читать «запрещенку» дома и говорить правильные слова на комсомольских собраниях.
Мы словно жили параллельно в нескольких плоскостях: вот плоскость «комсомол» – и здесь все должно быть так. Вот плоскость «друзья» – и здесь все должно быть по-другому. Что-то вроде расщепления личности, но мы весьма органично чувствовали себя в этом состоянии.
Каждый из нас, инструкторов, курировал одно или несколько изданий. Мне достался журнал «Ровесник» – популярное издание для подростков и молодежи, вольнодумное (но в рамках приличий) и действительно интересное.
Главным редактором «Ровесника» был Алексей Авксентьевич Нодия – журналист высокого класса, он сделал карьеру, пройдя все ступени от рядового репортера до первого человека в журнале.
В его подчинении были настоящие акулы пера. Он состоялся в жизни. Его журнал – один из лучших в СССР. И вот к Алексею Авксентьевичу приводят молодого кудрявого парня и говорят:
– Познакомьтесь, это ваш новый куратор. Эдик Сагалаев из Ташкента.
И что думает Нодия, глядя на меня?
Что, будь Эдик Сагалаев журналистом «Ровесника», Алексей Авксентьевич наверняка внес бы столько правок в его статью – родная мама не узнала бы. И что Эдик Сагалаев о создании журнала знает раз в десять меньше Алексея Авксентьевича.