Змеиная кровь на Бали считается едва ли не самым популярным средством профилактики всевозможных заболеваний.
– Попробуешь? – предложила дочь.
– Да, – я кивнул, хотя не был до конца уверен, что мне стоит это дегустировать. Но – вдруг это единственный мой шанс испытать на себе эффективность балийского лекарства? В конце концов, что я теряю?
Балиец наполнил стакан кровью второй змеи. Посолил, поперчил, добавил специфических приправ, протянул мне.
Я взял стакан. Стараясь не нюхать и не останавливаться, выпил стакан целиком. Поставил на стол. Первое ощущение не имело никакого отношения к здоровью: «Я сделал это!» А потом я понял, что чувствую себя так, словно мне двадцать лет. Тело требовало физической активности, мозг работал как часы. Все-таки это был не обман: змеиная кровь действительно дает мощный толчок, заряд бодрости.
Дочка смотрела на меня с восхищением.
Но все-таки не змеиная кровь стала для нас главным переживанием.
Балийская музыка – странная, ни на что не похожая, древняя. Балиец ударял в гонг – и звук воспринимался только одним ухом. Снова ударял – и звук шел в другое ухо, оставляя первое совершенно «свободным».
Я не мог понять природу такого формирования звуков, много раз прислушивался – действительно, какие-то звуки шли только в одно ухо, какие-то – только в другое. Мистика.
После поездки на Бали прошло уже недели полторы. Я почти забыл то странное ощущение, что охватило меня, когда я пил змеиную кровь и слушал музыку гонга. Москва меняет взгляд на мир, у нее в приоритете – работа, прагматизм и цейтнот.
День был взбалмошный и суматошный. Вечером хотелось «выключить» всю суету и просто побыть наедине с собой. Я поставил медитативную музыку, лег на диван, закрыл глаза – и вдруг меня унесло.
С тех пор прошло больше десяти лет, но ощущения свежи, как будто я испытал их только что. Я вдруг поднялся над своим телом. Я видел диван, себя, лежащего на нем, свою квартиру. Потом увидел Москву. Потом – земной шар.
Наверное, это нужно назвать космосом – то, куда я поднялся. Я видел Вселенную. Она – как пчелиный рой, состоит из живых частиц. Причем не только живых, но и связанных между собой миллиардами нитей. Если одна пчела заболеет, весь рой будет чувствовать себя плохо.
Но что такое одна пчела? Где та вселенская единица измерения? Одна пчела – это одна планета? Один человек? Одна кошка? У меня до сих пор нет ответа на этот вопрос. Но тогда все казалось правильно и понятно. И, как ни странно, – спокойно. Я услышал голос своей мамы.
– Эдик, не бойся смерти, – говорила она. – Мы все здесь, мы тебя ждем. Все будет хорошо.
Я не видел ее, но она была рядом. Кажется, еще чуть-чуть – и я почувствую прикосновение ее руки на своем плече.
Наверное, это длилось минут двадцать – но было ощущение, что вне своего тела я провел вечность. Очнулся на том же диване, в той же квартире, но совершенно потрясенный.
Я никогда не наблюдал за собой склонности к экзальтации и вере в сверхъестественное, считал себя стопроцентным прагматиком. И первым порывом было – понять, что со мной произошло, найти этому логическое объяснение.
Я сел за компьютер, набрал в поисковике «выход из тела» – и на меня свалились сотни, тысячи гигабайтов информации. Оказалось, пережитое мною – явление отнюдь не уникальное. Выход из тела случался очень со многими людьми. Я глотал страницы текста, в котором рассказывалось о Роберте Монро – американском мультимиллионере, который практиковал регулярные выходы из тела. Более того, его настолько поразило это явление, что в 1974 году в штате Вирджиния он создал Институт Монро – это научное учреждение существует и по сей день.
«Процесс выхода из тела можно вызвать осознанно, – читал я. – Большую помощь в этом оказывает специальная музыка». Дальше шла ссылка на музыкальный трек.
Я тут же скачал его, надел наушники… музыка была странной. Сначала она звучала в одном ухе, потом – в другом. Потом снова – в первом. Потом – во втором.
Точь-в-точь как та, древняя, балийская, что я слышал две недели назад на другом конце земли.
И вот именно в тот момент, когда знания мои неожиданным образом закольцевались, я понял: не имею права отмахнуться от того, что узнал.
– Что ж, начинаем. – Владимир Майков улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.
Я кивнул ему – трудно давать развернутые ответы, когда ты лежишь на коврике, зная, что вот-вот войдешь в состояние измененного сознания и там, в этом состоянии, тебе будет нелегко.
Повернул голову – мне улыбнулась совсем юная, почти ребенок, девушка. Мой ситтер. Она будет сидеть рядом со мной и держать меня за руку на протяжении всего сеанса: просто чтобы я чувствовал, что реальность существует и здесь, в этой реальности, меня ждут и мне помогут.
Начинался мой первый сеанс холотропного дыхания.
Никогда бы, увидев Владимира Майкова, я не подумал, что он – гуру трансперсональной психологии, один из самых авторитетных мировых лидеров в этой отрасли. Он казался человеком молодым, открытым, приятным собеседником – но вовсе не умудренным опытом профессором. Хотя он действительно им был – физиком, психологом, философом, кандидатом наук.
Трансперсональная психология – наука, которая помогает устанавливать связи между давними травмами человека и его реальными проблемами. И один из самых эффективных способов – холотропное дыхание. Я долго думал, соглашаться ли на этот сеанс.
И вот теперь лежал на коврике, держал руку хрупкой девушки и… дышал. Если делать это правильно, можно заново пережить все свои травмы: как правило, они начинаются с момента рождения. Человек в буквальном смысле рождается заново – он кричит, плачет, ему больно. Но зато потом, когда травма прожита, его охватывает невероятное счастье, он рождается на свет!
Сеанс был тяжелый – несколько раз ко мне подходил Володя Майков, прижимал к коврику – в процессе холотропного дыхания у человека появляются невероятные силы, он может делать то, чего никогда не сделал бы в обычной жизни – встать на мостик, например. И нужно контролировать его физическую активность, снижать ее, чтобы дать возможность психике прожить травмы.
После сеансов мы много говорили с Володей. Как и все мыслители, он не замыкался в рамках одного учения. И, что было важно, никогда не надевал на себя маску великого учителя или носителя истины. Он был против любого мистифицирования своего учения. «Я реальный!» – говорил всем. И это еще больше располагало к нему людей.
Благодаря Володе я познакомился со Станиславом Грофом. Его называют отцом трансперсональной психологии, точнее, он таковым и является. Именно благодаря Грофу мир узнал о холотропном дыхании, а благодаря его книгам (которые Гроф писал в соавторстве со своей женой Кристиной) я лучше понял Бхагават-Гиту и Махабхарату.
Погружаясь в тему холотропного дыхания, я с удивлением обнаружил: то, о чем говорит Гроф, уже было написано много веков назад. Пусть под другим углом зрения, пусть не так явно – но суть оставалась прежней!
Иногда я даже не мог продолжать чтение дальше – от ощущения, насколько ценно каждое слово, написанное в той же Махабхарате.
Я вспомнил дервишей, которые часами кружились в своем невероятном танце, входя таким образом в состояние медитации, – ведь их танец, по сути своей, вел к тому же, что и холотропное дыхание: к медитации, к «выключению» сиюминутной «бетономешалки» мыслей и переживаний, к возможности понять себя.
А затем я стал заниматься суфизмом. Почему-то считается, что суфизм – это отличительная черта ислама, но на самом деле суфизм существовал задолго до появления мусульманства. Суфизм – это форма поэтического отношения к богу. Омар Хайям был суфием, Джалаладдин Руми был суфием – и многие поэты, воспевавшие женщин и вино, тоже были суфиями.
Они вовсе не считали, что человек, верующий в бога, должен быть аскетом. Почему, веря в бога, нужно отказываться от его плодов? Ведь цветы и вино – это тоже его плоды. И наше умение радоваться, наша потребность жить – тоже появились по воле бога. Любить жизнь, любить людей. Любить себя, наслаждаться каждым прожитым мигом – разве это не угодно богу?
Суфии уверены: именно так и нужно жить. Кстати, Владимир Майков тоже называл себя суфием.
А потом я познакомился с настоящим суфием, Сергеем Москалевым, его женой Еленой и сыном Ваней. Сергей – один из первых неформалов-мистиков, читал и переводил Карлоса Кастанеду и других неизвестных тогда писателей, вольным художником объездил всю Среднюю Азию, встречался с мастерами в Бухаре и Самарканде. Кстати, в эту группу входил тогда и Виктор Пелевин.
Глава девятнадцатая
Индия
Даже если телевизионный журналист уходит из эфира, он все равно остается телевизионщиком. В какой-то момент я понял: мой «индийский опыт» слишком велик, чтобы я мог лишь сохранить его в себе. Я обязан им делиться, более того – я не могу им не поделиться.
Снять фильм об Индии – это решение пришло внезапно и тут же завладело всеми мыслями. Но был нужен режиссер – такой, чтобы смог понять мой замысел и при этом не уйти в бесконечную мистику. Прочно стоящий на ногах, но умеющий видеть необычное.
Я вспомнил об Александре Расторгуеве.
Сейчас его уже нет в живых: в 2019 году он погиб во время командировки в Центральноафриканской Республике. Он стал легендой еще при жизни – но познакомились мы с ним еще до того, как о режиссере Расторгуеве узнал мир.
Я уже работал президентом НАТ, когда ко мне в кабинет пришел молодой, наголо обритый парень. Прямо с улицы – взял и зашел.
– Эдуард Михайлович, я хочу снять фильм. Дайте мне, пожалуйста, на него денег, – попросил он нагло и развязно (кажется, даже без «пожалуйста»).
Впрочем, его наглость была настолько острой, что я видел: за ней кроются ранимость и отчаяние.
– О чем будет фильм, молодой человек? – Я понял, что мне совсем не хочется выгонять из кабинета незнакомого просителя.
– О солдатской бане в Чечне. Знаете, как солдаты моются? На станции делают из одного вагона баню. И вот, парни приходят туда помыться. Вымылись – и на войну. А через два дня другая партия приезжает. Тоже вымылись – и тоже на войну. И потом третья… А первые и вторые уже не возвращаются. Их убивают. Вымылся – война – смерть. Я договорился: нас пустят в баню. Мы будем снимать солдатские разговоры. И сделаем фильм. Мне надо 30 тысяч долларов.
Я дал ему эту сумму.
Через какое-то время он прислал письмо – просил еще денег. Я помню это письмо почти дословно:
Уважаемый Эдуард Михайлович!
Вчера, 19 августа, в 16.55 военно-транспортный вертолет Ми-26 был сбит ракетой боевиков и упал на минное поле рядом со взлетной площадкой ханкалинской военной базы. По штатному расписанию этого вертолета на борту должно быть не более 82 человек. Но такой большой транспортный вертолет на этом маршруте на большую землю – один.
Номера я не помню, но хорошо запомнил бортмеханика этого вертолета, который, по нерушимому ростовскому землячеству, взял на борт всю нашу группу, наш двухсоткилограммовый груз в первый и во второй раз, когда мы улетали из Чечни. И командира этого борта, который, зная, как тяжело выбираться из Чечни отпускникам и дембелям, всегда вдвое, а то и втрое больше берет людей на этот злополучный, самый драгоценный во всей Чечне для всех солдат борт, летящий домой.
Берет мимо списка всех раненых, берет груз 200. Берет любовниц гэбистов, главных бухгалтеров, отправляющихся за деньгами в округ, берет пожилых женщин – жен уважаемых прапорщиков и высших офицеров, сменившихся телефонисток, генеральских тещ, друзей Героя России майора Тельмана, нужного человека из вещслужбы.
Берет десяток озверевших от ожидания дембелей. Берет весь их скарб, грязное белье, тощие вещмешки, полные и пустые нелепые стеклянные банки, детские коляски, старые тумбочки, заклеенные переводнушками от жвачек, сушилки для посуды, видаки с «мародерки» и скупленную по дешевке у чеченок поддельную консервированную жратву.
Все это, человек 200–220, с тонной всякого хлама между ног и под жопами, как селедки в бочке, с мыслями об окончании своего ада, с благодарностью к этим суровым летчикам, подобравшим их с пропеченной и продутой бетонки, вся эта простая, грязная солдатня, которая молится на войсковую авиацию – вэвэшная для голубых кровей, – все эти люди, с перебинтованным горлом, с расстройством желудка и севшими от здешней воды почками, все разряженные дембеля, готовые любить первых же проводниц на моздокском вокзале, молодой боец из экипажа, которого все затюкали за неправильную заливку масла и за зеленое, дикое для этих мест малолетство, белобрысый майор тыловой службы с красными глазами, которому навесили к трехдневному отпуску еще и обязанность сдать под расписку на эвакопункт три трупа, семья контрактника, получившего перевод в мирную краснодарскую станицу, – он, жена, матрас и несколько кастрюль, – и наш бортмеханик Марат, седой мужик в тельнике и наколках, с калмыцкой добрющей мордой, который отверг с обидой деньги, а Сусанне сказал: «Ты-то чего сюда приперлась, жить не хочешь?», еще черная, какая-то облезлая собака, которая от двух полетов в день потеряла ориентацию и сидит под клепаным дюралевым трапом, – все они, жмущиеся друг к другу, стоящие на откидном заднем люке, сидящие на вещах соседа, прилипшие к иллюминатору, ошалевшие от мысли, что через сорок минут они будут в мирной стране, где есть асфальт, где ходит автобус и продают горячие чебуреки, – все они сбиты неуправляемой самодельной ракетой, пущенной с окраин русской Ханкалы, или из мирного дачного поселка за «железкой», или из Октябрьского района Грозного, который по причине наступившего беспросветного мира восстанавливает, правда на бумаге, Казанцев.
Ракета из мирной, по словам всех врущих чинов, Чечни сбила военный транспортный пассажирский борт. Все эти люди смотрели мне в глаза. А я им.
Они помешали мне снимать – не развернуть камеру – темень, затылки, улыбки, глаза. Командир сказал: «Примета плохая…» СМИ, конечно, соврут, скажут, что на борту сверх положенных были ну еще несколько, и то опаздывающих на доклад к мирному министру военной обороны, – НО НЕ ДВА ЖЕ «КУРСКА» в самом деле ЗАВАЛИЛ ОБКУРЕННЫЙ БОЕВИК СО СВОЕГО МИРНОГО ОГОРОДА или какая-нибудь Эльза Кунгаева. НЕ ДВА ЖЕ «КУРСКА» УПАЛИ РЯДОМ С САМОЙ КРУПНОЙ БОЕВОЙ ВОЕННОЙ БАЗОЙ РОССИЙСКИХ ВОЙСК. На минное поле с разворованными и проданными мирным жителям минами. ‹…›
Бредовый финал нашего реального фильма в точности состоялся в бреду новостийной реальности. И вот скольких жизней стоит наш фильм. ‹…›
Это почти два года и наших маленьких жизней. Моей, Сусанны, Кечека (Эдуард Кечеджиян, оператор Расторгуева. – Прим. автора). Это наше увольнение и уже больше года полная неустроенность, отсутствие и невозможность другой работы и даже зарплат. Такая вот семейная чепуха. А кино все находится в работе. Чем дольше – тем дороже стоит. Эти деньги я не просил только у пробегающих собак. ‹…›
К сожалению, наше дело кроме высоких моральных смыслов требует материального чернозема. И в том, что слова о нравственной ответственности за то, что мы вместе делаем, стоят рядом со сметной калькуляцией, есть какая-то грубая вещь. Но не хитрость. И мне стыдно за то, что приходится это писать.
А. Расторгуев, 20 августа 2002 г.