– Конечно-конечно, моя дорогая госпожа Федерика, – запричитала женщина, покачивая головой, – как я сразу не подумала, что вы за столько лет потеряли счет времени. Сегодня первое июня 1678 года от Рождества Христова. А вчера – о, если бы вы только вспомнили! – вчера ведь были ваши именины. Восемнадцать лет уже, как госпожа Антония произвела вас на свет. Да упокоит Господь ее душу.

Тетка быстро перекрестилась и прошептала что-то себе под нос. У меня же челюсть отвисла от ее заявления. Кто-то один из нас совершенно точно свихнулся. Смею надеяться, что это не я. Иначе… Что будет иначе, я не могла сформулировать, ибо пребывала в глубочайшем недоумении.

Если судить по температуре воздуха и обилию зелени вокруг, я действительно каким-то образом перенеслась в лето. Списать это на климатический катаклизм язык как-то не поворачивался. Если только «наши западные партнеры» не изобрели климатическое оружие и не решили, что пришла пора его испытать.

– Уважаемая, – начала я деловым тоном, подбоченившись и горделиво задрав подбородок, – я не знаю никакой Антонии, мою матушку звали Нина, и вы мне сильно льстите, называя меня восемнадцатилетней девушкой. Мне уже далеко за тридцать, неужели не видно?

– Господь с вами, госпожа Федерика. Вы юны и прекрасны, как цветок лилии! До чего же довели вас эти монахи! Креста на них нет, хотя и запечатали себя в монастырских кельях… Вот, – тетка запустила свою грязную лапищу в широкий карман и достала оттуда до блеска отполированную большую железную ложку наподобие половника, – полюбуйтесь на себя. Это у меня вместо зеркала. Сынок сделал. – Тетка повернула голову к мужлану и с любовью посмотрела на него. На лице у «сынка» растянулась довольная улыбка.

Я отмахнулась от ложки, как от назойливой мухи, повернулась и зашагала по тропинке дальше. Буробит черт-те что. Юна, прекрасна, лилия какая-то. Это я-то? Еще и половник в лицо сует. Ну и бред. Тетка точно пьяная. Неспроста от нее несет, как от помойки.

Впереди показалось поле, поросшее то ли рожью, то ли пшеницей. Голова шла кругом. Откуда взялся этот дремучий лес, да еще и злачные поля?

– Госпожа Федерика! Да погодите же вы! – причитала за спиной противная бабенка, которая никак не хотела отвязаться от меня. – Позвольте, мы с моим увальнем Яном-конюхом проводим вас до замка! Я боюсь, как бы вы дорогу не запамятовали и опять не заблудились!

– Оставьте меня в покое, гражданка! Я сейчас с ума сойду! – крикнула я, не оборачиваясь.

– Что это такое – гражданка? – спросил Ян у мамаши.

– Не знаю, может, ругательство какое иноземное. Не видишь, что ли, госпожа Фике головой повредилась, – ответила тетка, ничуть не смущаясь того, что я все слышу. Я лишь презрительно фыркнула, решив не связываться с этими маргиналами.

Спустя несколько минут я была вынуждена остановиться прямо посреди поля. Спустившись с холма, на котором, как оказалось, и рос дремучий лес, я увидела вдалеке, за линией полей, скалистый берег, на одном из утесов которого возвышался величественный замок.

От полей замок отделял старый подъемный бревенчатый мост с огромными проржавевшими цепями, по краям которого спокойно разгуливали гуси и куры. Фасад замка порос мхом и плющом и оттого казался каким-то плюшевым. По углам высились дозорные башни со смотровыми площадками. Чуть правее виднелась колокольня церкви и длинная улица с низенькими домиками с черепичными крышами.

– Это еще что такое? – ошеломленно спросила я, обернувшись к своим преследователям.

– Как что? – улыбнулась тетка. – Замок Конте и деревня.

– Какая еще деревня?

– Деревня, в которой живут крестьяне вашего отца, графа Лоренцо, его верные вилланы.

– Дайте сюда половник… тьфу, ложку эту, – рявкнула я, изо всех сил пытаясь осмыслить услышанное.

– Пожалуйста.

Женщина обтерла ложку подолом своего платья и протянула ее мне. Я зажмурилась, мысленно готовясь к самому худшему. И правильно сделала. Когда я открыла глаза, на меня смотрело незнакомое лицо, смутно напоминавшее меня в молодости, – юная и прекрасная, как лилия, госпожа Федерика, графиня Конте с фарфоровой кожей и нежным румянцем, золотисто-карими глазами и аккуратными пухлыми губами. Из-под капюшона балахона виднелись длинные локоны цвета сусального золота.

Я открыла в изумлении рот, не веря своим глазам.

– О боже! – прошептала я, не в силах отвести взгляда от своего немного искаженного, но, несмотря на это, столь прекрасного изображения.

– Госпожа, что с вами? Вы в порядке? – испуганно проблеяла тетка.

– Кто это? – дрожащим голосом спросила я.

– Как кто? Это же вы! Поверить не могу. Неужели вам за десять лет ни разу не дали посмотреть на себя в зеркало? Ох и донесу я на этих монахов нашему пастору! Он пожалуется архиепископу, а тот задаст этим извергам трепку. Ох и задаст!

Для пущей убедительности женщина грозно сдвинула брови и потрясла в воздухе кулаком. У меня же в голове заварилась настоящая каша. И вдруг, в какой-то момент, озарение снизошло на мой воспаленный разум. В памяти всплыли последние слова ведьмы Ванды: «Съешь леденец и перенесешься на тринадцать лет назад…» Перенеслась. Только не на тринадцать лет, а на несколько веков! Промахнулась чертова гадалка, чтоб ей пусто было! Еще как промахнулась!





Глава 3




– Чудо! Это просто чудо! Да еще и в такой день! – где-то совсем рядом раздался старческий мужской голос. – Поверить не могу!

Я открыла глаза и уставилась на выцветший каменный потолок, когда-то расписанный яркими фресками.

После моего последнего открытия мозг решительно отказался воспринимать новую информацию и отправил меня в благословенный обморок. Очнулась я в большой прохладной комнате на деревянной кровати с соломенным матрацем, сквозь обшивку которого мне в тело врезались острые концы засохших травинок. Через широкое окно с резными ставнями в комнату проникал дневной свет. На стенах висели старые гобелены, а от потушенных недавно свечей исходил запах дыма и воска.

Разумного объяснения всему происходящему я найти не могла. Или у меня развилась особо опасная форма шизофрении, или я действительно каким-то боком проскочила по тому коридору времени, о котором говорила гадалка. В обоих случаях кричать и топать ногами, попутно обвиняя каждого встречного-поперечного в скудоумии, – только себе вредить. Поэтому я решила плыть по течению и поменьше болтать. Глядишь, так в себя и приду, рано или поздно проснувшись в родимой зэгэтэшке.

– Федерика, моя нежная дочь! – надо мной склонилось доброе морщинистое лицо мужчины, глаза которого увлажнили слезы радости. – Моя маленькая Фике! Сколько слез я пролил, оплакивая тебя, сколько ботинок истоптал, прочесывая окрестности, сколько свечей пожег, вымаливая тебя у Господа!

Напудренный парик на его голове съехал набок, а на высоком воротнике-жабо красовалось красное пятно от вина. В нос ударил кислый запах браги. Мой новый папенька, очевидно, любил приложиться к бочке с бордо или каберне. Одет граф был немногим лучше своих крестьян. Разве что одежда была выстирана.

Я опустила взгляд ниже, на свое тело. С меня сняли балахон и чулки и нарядили в светлую сорочку до пят с зашнурованным вырезом на груди. Изрядно похудевшую талию стиснули плотным корсажем из выдубленной кожи какого-то парнокопытного животного.


В корсаже было жарко, зато он приподнял мою грудь, которая теперь весьма аппетитно выступала под одеждой.

– Я упала в обморок? – решила я поддержать беседу.

– О да, мое дитя! – ответил старик, смахнув с лица слезинку. – Матильда и Ян нашли тебя в лесу, одну-одинешеньку, в серой монашеской сутане и драных чулках, напуганную до смерти. Матильда говорит, ты бредила… Бедный мой ребенок. Да благословит их Господь! В награду я отдал им последнюю гусыню со двора. Что толку от гусыни, если она не дает потомства вот уж третий год… Эх…

Мужичок тяжело вздохнул и посмотрел куда-то вдаль.

– Подумаешь, гусыня… – фыркнула я.

– Да, действительно. Такая мелочь, что и жалеть не стоит, – поддакнул граф, – тем более что сегодня первое летнее полнолуние. Великий день!

К концу фразы голос старика изменился до неузнаваемости. Вместо жалобно млеющего дедульки передо мной возник гордый дворянин, полный надежд и чаяний.

– И что же сегодня за день такой? – осторожно поинтересовалась я.

– День, когда распускаются цветы абелии! – торжественным тоном отчеканил папенька.

– И что?

– Как что? Ты совсем ничего не помнишь? – удивился граф.

– Совсем, – прикинулась я.

– Восемнадцать лет назад я, как и все остальные гранды – вассалы короля Альфонсо II, подписал хартию, в которой обещал его величеству – да упокоит Господь его душу! – если на моем участке в ночь, когда случится первое летнее полнолуние, расцветет дерево абелии, то я отдам свою дочь по достижении ею совершеннолетия в жены инфанту, его наследнику, а ныне – королю.

– А почему король не захотел женить своего сына на какой-нибудь иноземной принцессе? Зачем ему дочери подданных? Это же вроде как не престижно, – усомнилась я.

– Потому что дочери Басконского королевства – самые прекрасные девушки на земле, и так ему поступить велел звездочет, – протрубил граф голосом глашатая, а затем уже тише добавил: – К тому же Альфонсо II разругался в пух и прах со всеми королевскими дворами из-за своего упрямства и нежелания идти в очередной крестовый поход. Ему все отказали. Никто не захотел отдать за юного инфанта Филиппа свою дочь. Однако, – мужчина сощурил глаза и пытливо посмотрел на меня, – раз уж ты совсем ничего не помнишь, открою тебе и истинную причину его склоки с королевскими дворами Европы. Покойный Альфонсо II захватил власть, задушив своего брата – короля Хуана II, а его сына – четырхлетнего инфанта Альваро – сослал в родовое имение бездетного герцога Альба, который и воспитал мальчика как родного сына и даже дал ему свою фамилию. Было это, если память не изменяет мне, двадцать шесть лет назад. Неизвестно, что произошло с ребенком во время заговора, но теперь герцог Альваро Альба носит черную бархатную маску, которую никогда не снимает, да к тому же прихрамывает. Никто из грандов до сего дня не посмел раскрыть ему правду о его истинном происхождении, опасаясь мести короля. Что поделать? – Старик сокрушенно пожал плечами. – Такова его судьба.

«Ничего себе! – подумала я про себя. – Значит, характерец у покойного короля был препаршивый». Это же надо – укокошить родного брата ради короны и изуродовать собственного племянника! Нехристь, а не человек. Интересно, в него ли сынок?»

Я с интересом слушала графа Лоренцо, но до меня все еще не доходил смысл его слов. Я не придала особого значения ни тому факту, что я вроде как и есть одна из тех самых «обещанных невест», ни информации о «дне цветения» какой-то там абелии, который, как оказалось, случился именно сегодня, ни своему второму по счету совершеннолетию (если это все, конечно, мне не снится в страшном сне). Зато знакомое название испанской провинции окончательно убедило меня в том, что я в Европе.

– И что, зацвела эта абелия уже у кого-то во владениях? Женили молодого короля? – продолжила я допрос новоявленного родственника.

– В том-то и дело, что нет, дорогая моя Фике! – едва не захлопав в ладоши, ответил граф, подпрыгнув с кровати, точно кузнечик. – Из всех дочерей грандов, ты одна у меня осталась восемнадцатилетняя. Это просто невероятно! Король Филипп IV уже потерял всякую надежду обзавестись законным потомством, но я послал гонца в замок Пилар, где сейчас расположился двор. Это совсем рядом, соседние угодья, если ты помнишь. Уверен, Господь смилостивился над старым грешником Лоренцо и сегодня вечером пошлет нам благой знак. Дерево зацветет. Оно должно зацвести. Иначе молодой король так и останется холостым, а у трона не будет наследников.

– Что вы такое говорите?! – решила я подыграть и выпучила глаза. – Это просто невозможно!

Старик кивнул, расплываясь в какой-то хищной улыбке. Глаза его горели странным огнем, вселявшем в меня страх.

– В том то и дело, что невозможно! Поэтому ничуть не сомневаюсь, что королевский звездочет, узнав добрую весть, прочтет свои заклинания, дабы заставить непокорное дерево зацвести. Сегодня великий день! – подытожил свою пламенную речь дедуля. Он как-то сразу вытянулся, выпрямился, встал по стойке смирно в центре спальни и горделиво задрал подбородок, который украшала тоненькая козлиная бородка.

И в эту секунду до меня дошло. Как до утки, на третьи сутки. Папаня вознамерился осуществить обещанное и преподнести свою Фике (меня то бишь) молодому королю в качестве подарка. С таким поворотом событий я была совершенно не согласна, потому быстро опомнилась и вскочила с постели.

– Что все это значит, дорогой папенька? – грозно спросила я. – Уж не решили ли вы отдать меня замуж?

Выговаривая слово «папенька», я едва не поперхнулась, ибо тяжело было признать в постороннем человеке родного отца, который к тому же решил поиграть со мной в вершителя судеб.

– Конечно! – радостно воскликнул граф. – Конечно же, решил! Решил еще восемнадцать лет назад, когда поставил свою подпись в хартии. К тому же я даже и мечтать не смел, что однажды мой род породнится с королевским. Более того, ничуть не сомневаюсь, что это замужество избавит наше имение от непосильной налоговой ноши и бремени долгов. Признаться, я был в полном отчаянии еще сегодня утром. Мне пришлось уволить кухарку и единственную горничную, потому что нечем было заплатить им жалованье. Из всей прислуги только и остались птичница Матильда да ее сынок Ян, который и за конюха, и за истопника, и за кучера, и за дворецкого. Стыд и позор великому дому Конте!

Чем дольше я слушала графа, тем больше выгибались мои брови и тем сильнее отвисала моя челюсть. Вот она какая – отеческая любовь по-средневековски. Ни тебе долгих расспросов, что да как, ни обещания наказать похитителей, ни крепких отцовских объятий и пира в честь возвращения дочери в родные пенаты. Кроме пары пущенных слезинок, дедуля не выдавил из себя ничего стоящего и искреннего. Если верить Матильде, потерялась я десять лет назад. Но папашу совершенно не волнует, где я все это время была и что со мной делали. У него один насущный вопрос – прислуги не хватает да престиж фамилии страдает. Вот же лицемер!

– А вы моего мнения спросить не желаете? – Я скорчила ехидную рожицу и смерила папеньку надменным взглядом.

– Сейчас я пришлю к тебе Матильду. Она тебя вымоет, оденет и причешет. Советую тебе провести оставшееся до вечера время в молитвах о благополучном исходе этого дела, – заявил граф тоном, не терпящим возражений, показывая свою истинную сущность, – не советую пытаться сбежать или выпрыгнуть в окно. Подумай лучше о том, какая шикарная жизнь тебе уготована, и перестань упрямиться. Я дал слово гранда королю и сдержу его, чего бы мне это ни стоило. Граф Конте никогда не возьмет назад свое слово. Такова моя воля, и точка!

Отчеканив последние слова с воистину королевским достоинством, мой лжепапаша развернулся, щелкнув шпорами на потрепанных кожаных сапогах, и по-юношески бодрой походкой покинул мои апартаменты. Послышался скрежет ключа в замочной скважине. Я чертыхнулась и подбежала к двери. Не испытывая особых иллюзий, попробовала дернуть дверь на себя – напрасно. Такую тяжелую дубовую дверь не так-то просто открыть, даже если комната не заперта, – как говорится, сделана на века.

Естественно, я тут же ринулась к окну, но была вынуждена в ужасе отпрянуть. Подо мной плескались темные воды моря, которые разбивались об острые скалы, выступавшие из воды, как забрало рыцарского шлема, точно телохранители-великаны, оберегающие замок от непрошеных гостей.

Идея аккуратно слезть по веткам плюща до ближайшего выступа сначала показалась мне гениальной, покуда я не поняла, что с него мне дорога только на дно неизвестного моря.

Отчаяние захлестнуло меня. Я обреченно плюхнулась на кровать и заревела. Напряжение, которое росло внутри меня после моего пробуждения в лесу, наконец вырвалось на свободу. Не знаю, сколько времени я так провалялась, но занятие это в итоге мне порядком поднадоело, так что я встала и начала пинать противную дверь ногами, требуя выпустить меня на свободу.

Спустя несколько минут, когда я уже охрипла и оглохла от собственного крика, дверь скрипнула и открылась.

Уже знакомый мне Ян затащил внутрь два ведра с водой, от которой шел пар, следом за ним вошла Матильда, которая сменила свой «походный» замусоленный наряд на чистое, хотя и застиранное платье. В одной руке у нее был большой медный таз, а в другой черпак.

– Ну что, душенька? – ласково пробубнила она своим басом. – Вот и настал твой самый счастливый день!

После этого заявления моя «дуэнья» сначала оскалилась в уродливой улыбке, а затем расхохоталась в голос, да так, что от эха ее зычного голоса, гулявшего под сводами спальни, мурашки побежали по коже.