На этой фотографии я, с виду сильная и решительная, стою перед судом. Не помню, чтобы я чувствовала себя так, как выглядела на этой фотографии. Такой девушке – нет, взрослой женщине – я бы и сама доверилась. Сильная, убедительная. Судя по ее лицу, точно знает, что делает. Как, однако, обманчива бывает внешность.

Пиа доставала из папки и бросала мне на колени газетные вырезки так быстро, что я не успевала читать – только выхвачу заголовок и фотографию, и уже на колени мне ложится следующая статья. Она разложила их на журнальном столике. Огромное количество. Мои фотографии, бесконечные рассуждения обо мне и мои высказывания – они мне знакомы, но я не узнаю за ними себя.

– Это все написала Лайза Лайф? – Я смущена, даже покраснела. Такая беззаветная поддержка!

– Нет, тут и многие другие. Я постаралась собрать столько позитивных статей, сколько успела. Но их гораздо больше, Селестина.

Поверить не могу: люди, которых я никогда не видела, так хорошо обо мне думают. Видели бы они меня в том сарае – на коленях перед Логаном, рыдающую, умоляющую, готовую отречься от всего…

Пиа попыталась рассеять мою мрачность:

– Ты понимаешь, что происходит? Понимаешь, каким влиянием ты обладаешь – а ты и не догадывалась!

Я горько рассмеялась, почувствовала, как смех болью отдается в ребрах, мучительно пульсирует в голове. Вчера я думала, что сумею отомстить Кревану, а сегодня весь день лежу, свернувшись комочком, и плачу от бессилия. Я проиграла.

– Власть? Влияние? Четверо одноклассников измывались надо мной, а полиции и школе и дела нет. Никто не поможет. Двое самых близких, самых любимых предали. Я даже выходить из дому не смею после одиннадцати вечера. Какое уж тут влияние, Пиа?

– И тем не менее. Ты прекрасно это знаешь: твоя сила не только в шестом Клейме, но и в том, за что ты его получила. В том, как ты поступила в автобусе, что говорила на суде, как противостояла Кревану. Я десять лет веду репортажи из замка и никогда не видела, чтобы ему так отвечали. А теперь укрепи свою силу и пусти ее в ход: она тебе скоро понадобится.

Сердце глухо стучит. Я пытаюсь собраться с духом.

– Я всюду искала мистера Берри. Звонила ему в офис, на мобильный, домой, по всем номерам, какие у нас есть, но нигде не берут трубку. Я ездила к нему домой – его муж ничего не знает. Говорит, он уехал несколько недель тому назад и с тех пор нет вестей. Ни с кем из своих клиентов мистер Берри не связывался, и с сотрудниками тоже. Они считают, что он внезапно отправился в отпуск, такое он и прежде проделывал, но я уверена, тут что-то другое, учитывая все, что нам с тобой известно, Селестина.

– А может быть, его муж знает, где он, да говорить не хочет. Всем известно, что вы работаете в газете Кревана. Кто ж вам доверится?

– Я сказала ему, что хочу выяснить правду. Он ответил, что не знает, где мистер Берри, и я ему верю! – отрезала она.

– Почему он не обратился в полицию?

– Потому что боится ее впутывать, – тихо ответила она. – И не думает, что полиция чем-то поможет.

Я с трудом перевожу дыхание.

– Так что же? Мистер Берри исчез сразу после суда – как Тина, как Джун, Барк, Фунар и Тони?

Она кивает.

– Вы думаете, он прячется или его схватили?

– Не знаю. Правда не знаю! Вчера я ездила к Тине: дом закрыт, но вся мебель на месте, словно жильцы съехали в одночасье. И дочка-подросток тоже исчезла, в школе не знают, куда она делась. Тина в разводе, отношения с родственниками не близкие, так что они за несколько недель не спохватились. Потом я звонила Барку, Фунару и Тони – их родные отказались со мной разговаривать. К ним я еще не ездила, надеюсь, лицом к лицу они окажутся словоохотливее, и тем не менее, судя по примеру мистера Берри и Тины, многого нам не выяснить: все боятся.

– Значит, и запись пропала? – Я чуть не расплакалась. – Исчезли все, кто видел, как мне ставили шестое Клеймо, и остается только мое слово против слова Кревана?

Но это не так, однако свой секрет я пока берегу: Кэррик был там, Кэррик видел. Поверит ли кто свидетельству Заклейменного? И не добрался ли Креван и до Кэррика? Знает ли он, что парень был там? Заметил ли его? Или теперь на очереди я сама? Пора мне встревожиться?

– Без доказательств я опубликовать эту историю не могу, – сказала Пиа. – Мне понадобится больше времени, чем я думала.

– Все еще не верите мне? – сердито спросила я.

– Разумеется, я тебе верю! – Она даже голос повысила и встала. – Ты представления не имеешь, чем я уже рискую ради тебя.

– Простите, – тихо ответила я ей.

Она провела руками по лицу, вид усталый.

– Не надо извиняться. Я же не услугу тебе оказываю – ты заслужила правду. Я вела репортажи из зала суда и писала о Заклейменных, потому что я в это верила. Не всегда своими словами говорила, но по крайней мере в саму суть происходящего я верила: нужно избавиться от тех, кто подрывает общество, рушит наши скрепы… Но после суда над Ангелиной Тиндер и Джимми Чайлдом… эти два странных приговора подряд, а теперь еще и твоя история и то, что я выяснила о докторе Блейк… – Она умолкла и покачала головой. – Все, чем я убеждала себя в прочих случаях, к тебе неприменимо. Это дело было подстроено с самого начала. – При этих ее словах у меня челюсть отвисла от изумления. – Сначала мне вменили писать о тебе как о героине, потом ты сделалась врагом общества. Бессмыслица какая-то. Мне кажется, Креван перешел черту. Он почувствовал вкус мести, когда ему удалось осудить врача, не сумевшего помочь его жене, и тут-то он раздухарился и проделал это снова, подтасовал обвинительный приговор Ангелине Тиндер и оправдательный Джимми Чайлду. Судя по этим делам, он теряет рассудок и, думаю, еще много бед натворит, прежде чем остановится. Тем более что сейчас у него столько тревог. Арт исчез, Креван с ума сходит от беспокойства и винит во всем тебя: ты переманила на свою сторону его сына, ты привлекла нежелательное внимание к Трибуналу. Он-то хотел доказать всему миру, что Трибунал следует ввести в каждой стране. Он рвется на международную арену и сметет любого, кто станет у него на пути. Завтра он собирается издать новый указ: журналист, который благожелательно отзовется в статье о ком-нибудь из Заклейменных, будет осужден за помощь Заклейменным.

– Конец Лайзе Лайф. – И моим надеждам конец. – Что толку, если о Заклейменных будет благожелательно писать Заклейменный журналист?

– Пусть сперва попробует ее найти! – Пиа упрямо выпятила челюсть. – Это ему так с рук не сойдет. Мои коллеги спуску не дадут. Свобода слова – за это каждый журналист будет стоять до конца. Когда их хотят заткнуть, они только громче принимаются кричать. Он сам себе роет яму, Селестина, а поддержка в твою пользу ширится. Да тебе никакая Лайза Лайф не нужна, ты – самый храбрый человек, которого я знаю, ты и меня вдохновляешь, благодаря тебе я обрела свой голос.

Она обеими руками схватила мою руку и сжала. Я вспомнила, как в первую нашу встречу, в этой самой комнате, она побоялась прикоснуться к моей руке с Клеймом. Теперь она крепко держит ее, моя кожа прижимается к ее, мой шрам – к ее гладкой коже. Это правильно, и это меня глубоко трогает.

– Ты нужна движению, Селестина, но помни: ты ни в ком не нуждаешься. Никому не позволяй воспользоваться тобой.

С такой настойчивостью она это говорит, так переменилось ее обращение со мной, вся она так переменилась, что я с трудом это воспринимаю и все же догадываюсь: она пытается внушить мне нечто важное, нужно воспринимать каждое ее слово всерьез. Она снова вытащила из рюкзака папку, положила ее поверх разбросанных статей.

– Спасибо, что рассказала мне, как мистер Берри снимал в камере. Я очень ценю твое доверие. Понимаю, после всего, через что ты прошла, оно дается тебе нелегко, и ты и сейчас не вполне доверяешь мне.

Я виновато отвела взгляд.

– Ничего, я понимаю. Но я постараюсь тебя убедить. Вот сведения, которые ты просила достать. – Она схватила рюкзак с таким видом, словно отправлялась навстречу приключениям. – Я скоро, очень скоро снова свяжусь с тобой.

– Детей с собой берете? – спросила я.


Что-то блеснуло в ее глазах, напускная отвага дрогнула.

– Сейчас им безопаснее с отцом. Удачи, Селестина.

Я просмотрела статьи Лайзы Лайф, которые Пиа оставила на столе. То и дело я натыкалась на свои же собственные высказывания, на свои слова, в кои-то веки не выхваченные из контекста и не искаженные. Перечитав все это, я сообразила, что все эти слова от меня слышал только один человек… Пиа.

Пиа и есть Лайза Лайф.

– Я думала, вы меня ненавидите, – сказала я.

Она грустно улыбнулась мне:

– Было дело.

Ее честность достойна уважения, и я бы хотела показать ей, что я все поняла, я знаю, что она делает для меня. Прощаясь, я подумала: быть может, когда мы увидимся вновь, все будет позади, Креван уйдет.

– Если встретитесь по пути с Лайзой Лайф, передайте ей от меня сердечный привет и благодарность.

Она улыбнулась, видя, что я все поняла. На глазах у нее слезы. И она ушла.





26




– Уж не заболела ли Пиа? – спросила меня мама, когда я проходила мимо ее комнаты (дверь была открыта). – Как-то она сегодня на себя не похожа. В джинсах и ни одной нитки персикового цвета.

– Ага! – рассеянно ответила я, прижимая к груди папку со сведениями о Кэррике. Сердце грохочет: благодаря этой папке я уже словно оказалась совсем рядом с ним.

Я останавливаюсь в дверях и смотрю, как мама снимает через голову свитер и бросает его на кровать. Вся кровать завалена одеждой, словно мама вывернула на нее свой гардероб, только это не ее вещи, у нее таких никогда не было, и на каждой все еще висит магазинный ярлык.

– Что ты делаешь?

– Примеряю обновки.

– Ты ходила по магазинам?

– Доставили заказ, пока вы с папой были в участке.

Я вошла в комнату и начала перебирать вещички. Что-то меня смущало – что-то с этой одеждой было не так, но я никак не могла понять что. А потом сообразила: это не мамины вещи, они не ее цвета, они не того покроя.

– А по правде? Что ты задумала?

Мама со вздохом напялила красную футболку, прикрыв свой подтянутый живот.

– Пробую новый имидж.

Тут у меня челюсть отвисла. Да, конечно, мама чуть ли не каждый день пробует новый имидж, она же модель, но это на работе, а дома, в личной жизни, давно выработала свой собственный имидж и его придерживается. В нем все отточено и рассчитано до миллиметра, каждая деталь безошибочно и безукоризненно несет весть миру. И в этом мама тоже – идеал для многих. Ее наряды безупречны, все точно сидит по фигуре, подчеркивает ее прекрасные формы, цвет подобран в гармонии с нарядами всей семьи, покрой, где уместно, дерзкий, где нужно, скромный. Что называется, и в пир, и в мир.

Она натянула драные джинсы и пару потертых бутс – новых, они продаются в таком виде. Очень клевые, но не к этим джинсам. Все эти прикиды друг с другом не сочетаются, мама в них точно клоун. Она посмотрела в зеркало, вгляделась в свое отражение так внимательно, что я не на шутку забеспокоилась.

Нынче не одна Пиа переменилась, мама тоже, и не только ее наряды. Выглядит она по-прежнему идеально, макияж без изъяна, прическа волосок к волоску, но… приглядевшись внимательнее, вижу, как полыхает в ее глазах ярость, как сурово сжаты челюсти и даже намек на морщину между бровей. Неужели и эта идеальная оболочка дала трещину?

– Мистер Берри с вами не связывался? – спросила я.

Мама подняла глаза, попыталась разгадать, к чему я клоню. Вряд ли получится: искусству напускать на себя непроницаемое выражение лица я училась у нее самой.

– После приговора – нет, – ответила она. – Насчет шестого Клейма мы с ним советоваться не стали, как ты и просила. Можешь не волноваться.

Я особо и не волновалась, но так мне спокойнее.

– Он ничего вам не передавал? Не посылал?

– Счет! – фыркнула она. – Но ты же не об этом?

– Счет?

– Оказывается, если Трибунал признает тебя виновным, то адвокатский гонорар полностью ложится на тебя. А гонорары у них… Судья Креван ухитрился подобрать для нас самого дорогостоящего.

– Ох, мама! Прости!