— От всего сердца благодарю вас, Иван Иванович, за ваше непревзойденное колдовство. Так великолепно я не чувствовала себя, наверное, никогда в жизни.

— Пустое, Серафима Карповна. — Зорин распрямился, развернулся вполоборота ко мне. — Оказывать помощь подданным берендийской короны — мой долг, как чародея, так и чиновника. Однако, как человек простой, я хотел бы рассчитывать на толику благодарности с вашей стороны. Во-первых…

— Окстись, милый, — перебила я его, — торговаться надо до, а не после. Но я, как женщина справедливая, готова овеществить свою благодарность.

— Во-первых, я хочу иметь право называть тебя Фимой, — Иван принялся загибать пальцы, — разумеется, не при посторонних.

— Это не вещественно. — Я поморщилась, затем, не сдержавшись, прыснула. — Согласна. Есть еще во-вторых?

Иван Иванович кивнул и сдвинув меня, лег рядом на подушку, уставившись в потолок.

— Расскажи мне про Марию Анисьевну. Все. Без утайки.

Я поерзала, устраиваясь удобнее на узкой кровати.

— Ты и так почти все понял. Когда выяснилось, что любое колдовство цепляется к его кровиночке, что репей к шелудивой дворняге, батюшка принялся изыскивать способы меня от напасти избавить. Мы же богатые, Абызовы, просто до неприличия богатые, на нас из-за этого слишком много глаз всегда смотрит. Карп Силыч не может другим ни одной своей слабости явить, а наследница, за которой нанятые чародеи денно и нощно бдят, это слабость.

— Понятно, — протянул Зорин. — Конкуренты могут попытаться чародея перекупить, чтоб через тебя на батюшку воздействовать.

— А ведьмы — совсем другое дело, их волшбу никто со стороны ни понять, ни ощутить не может.

— Разумный человек твой батюшка, — после паузы сказал Иван.

— Иначе бы он не стал тем, кем стал. — Слова лились просто. — Безродный подкидыш незнамо какого роду-племени. Его под входом в шатер загорских абызов кто-то оставил, оттого и фамилию он такую себе сочинил. Абызы — это что-то вроде шаманов, да ты, наверное, и сам знаешь. Только к чародейству у папеньки склонности не обнаружилось. Ну разве что малахит к нему сам в руки шел да деньги липли. Но… Подожди, я что-то совсем мыслью по древу растеклась. Папенька нашел мне ведьму. Да не простую, а золотую — сильную и верную.

— Где у нее метка?

— На спине, где кошачье местечко. Ты почему спросил? — Я похолодела, рывком поднялась, нависла над Иваном, заглядывая ему в лицо. — Тело уже нашли?

Он смотрел на мой рот, потом, будто с усилием, перевел взгляд и улыбнулся:

— Разыщу я твою Маняшу, живую и невредимую. Когда, говоришь, она пропала?

— С ночи еще, потому что, когда я проснулась, няньки рядом не было.

Ложиться обратно на подушку я не стала, сползла с кровати и придвинула стул от туалетного столика.

— Она обычно меня ко сну снаряжает, и… — Я развела руками. — Получается, что я теперь без нее хуже, чем голая, будто вовсе без кожи.

— Кавалер какой-нибудь?

— У Маняши?

— Она красавица.

Мне стало чуточку обидно:

— Ну вот, как найдешь ее, ухаживай. Благословлю.

— Всенепременно.

— Кроме поклонников, идей у тебя нет? — Голос нервически возвысился. — Маловато будет. На службе-то тебя как, ценят, при невеликих-то талантах?

— Конкуренты господина Абызова. — Зорин, видимо, выставил защитный щит от моих шпилек, потому что излучал каменное спокойствие. — Некто, о твоих проблемах осведомленный, лишил тебя защитницы, чтоб воспользоваться.

— А Крампус?

— Это третий вариант. Я вот все думаю про эти «три по три».

— И чего надумал?

— Фима, — Иван покачал укоризненно головою, — кто кого у нас допрашивает?

— А это уже допрос? — Я даже со стула вскочила и ногой топнула. — Это значит так у вас, сыскарей, принято? Развалился тут, значит, и допрашивает!

— Тебя никто с кровати не гнал.

— Ах так!

Я поискала глазами хоть что-то, что можно разбить, или пнуть, или…

— Отставить ажитацию. — Зорин с хрустом потянулся и встал с постели, сразу став огромным и внушительным. — Твоя манера, душа моя, постоянно раскачивать порывы то в одну, то в другую сторону, доводя собеседника до белого каления, изрядно утомительна.

— Ах, я вас утомила?


— Ну вот опять! — Он схватил меня за плечи, наклонился. — Радость, благодарность, обида, злость, ты демонстрируешь все эти чувства почти без перехода и, на первый взгляд, бесцельно. Но ты прекрасно знаешь, что делаешь.

— И что же? — Я бесстрашно встретила его взгляд. — Что я, по-твоему, делаю?

— Пытаешься вывести меня из равновесия.

— Зачем?

— Ты боишься. Не меня, себя. Чем-то я тебя, папину дочку, зацепил.

— Какое чудовищное самомнение! — Я схватила Зорина за ворот сорочки, чтоб его лицо было еще ближе к моему рту. — Тебе нечем меня цеплять! Мне мизинцем пошевелить достаточно, чтоб чародеи посильнее, красавцы попригоже…

Горячие губы, ищущие, жадные. Томление, поселившееся во мне, огненными струйками омывает тело, мои руки на его шее тянут вниз, в ушах шумит, будто голова превратилась в морскую раковину. Вот оно! То, чего я так желаю и так боюсь. Дрожь, страсть, предвкушение.

Он отодвинул меня от себя, заставив чуть не заскулить от разочарования.

— Это и есть твой последний козырь, Серафима? — спросил Иван, тяжело дыша.

Я видела его будто сквозь толщу льда, размыто, нечетко.

— Серафима.

— Простите, — пискнула сдавлено, — ради бога, простите…

И выскользнула за дверь в коридор.

Позорище! Безумная девка Абызова на мужика с поцелуями набросилась!

Плакать не стала, чего уж там. Дробно взбежала по лестнице на свой этаж, чтоб, пронесшись по коридору и ворвавшись во внешнюю гостиную, нос к носу столкнуться с драгоценнейшей Натальей Наумовной.

А сидела бы дражайшая кузина в креселке, как ожидающим положено, не столкнулась бы. Но креселко было занято Гавром, так что Натали пришлось любоваться дрянными акварельками, повешенными на стены, чтоб как-то разбавить их монотонную поверхность. Акварельки сплошь пейзажные, с меловыми холмами, зарослями ежевики и обязательным морем. Скука смертная. Вот Наталья Наумовна скучала, глядела, а тут я, красная, растрепанная.

Коту я погрозила пальцем. Не бегал бы от меня, разбойник, я бы, может, постеснялась с поцелуями к чародею лезть и позору бы не хлебнула. Кузине, напротив, улыбнулась приветливо:

— Давно ждешь? Мы с госпожой Шароклякиной про моцион сговаривались. А Лулу ты к себе в нумер отправила?

Мои апартаменты отпирались не ключом, а специальной картой, жестяным прямоугольником навроде брелока, который надо было засовывать в щель чуть повыше замка.

Гнумский механизм щелкнул, я извлекла карту и вернула ее в кармашек за поясом. Тут мне пришло в голову, что я не придумала, как буду объяснять кузине отсутствие в номере «хворающей» Маняши, но отступать было поздно, тем более что Гавр юркнул внутрь, не утруждая себя более ожиданием.

— Гадкое животное, — прошептала Натали.

«Сама такая» — выразили острые кошачьи лопатки.

Что-то у него со спиной неладное, надо бы лекарю показать. Интересно, а кошачьи лекари на Руяне имеются? Да не для простых котофеев, а для сонных. Вообще в Берендийской империи такой лекарь сыщется?

— Желаешь чаю? — Я пригласила кузину присесть, а сама, заглянув в пустую спальню, прикрыла дверь, будто оберегая покой спящей няньки.

— Мы же только отобедали, — удивилась Натали. — И часу не прошло.

Пришлось присесть напротив и чинно сложить руки на коленях. Помолчали. Гавр, развалившись на ковре, истово вылизывался. В тишине было слышно каждое движение его шершавого языка.

— Погоды нынче стоят удивительные…

Фраза повисла в воздухе. Взгляд кузины, ничего не выражающий, застыл на моем лице. Кажется, мне следовало устыдиться или повиниться. Но раздумывать о том, чего именно от меня хочет Наталья Наумовна, было лень. Пусть помолчит, да сама первый шаг делает. Меня сие молчание не тяготит нисколько.

Однако Ивана Ивановича придется отблагодарить, и не ему неприятными лобзаниями, а чем-то более существенным. Мужик, почитай, целый день, с утра начав, меня то на руках таскает, то чародейски пользует, а то и от Крампуса отгоняет, то есть наоборот, Крампуса от меня. Маняшу еще посулил найти. На посулы те, конечно, надежды мало. Где это видано, чтоб чародей, даже служивый, за-ради ведьмы расстарался?

Денег он не возьмет, к моему прискорбию. Потому что отблагодарить деньгами было бы самым простым решением. А что ему надо, Ивану то есть? Я же ничегошеньки о его высокородии не знаю. Чем живет, о чем мечтает. Нет, Серафима, так дело не пойдет. Если бы папенька твой так легкомысленно коммерцию свою исполнял, Абызовы по миру бы пошли. Первое правило коммерции — дать человеку то, чего ему надобно, а тебе не жалко. А для этого надо сперва человека изучить.

Гавр свернулся калачиком и задремал. Теперь тишину разбавлял его урчащий храп.

Напольные часы из кабинетика возвестили два часа пополудни, в коридоре кто-то осторожно ходил, шаркала швабра, звякнула об ободок ручка ведра.

Мне стало скучно и захотелось чаю с пирожками.

Револьвер? Берендийские мужчины любят оружие. Чтоб справный гнумский механизм, да заказать чеканку по серебру на рукояти богатую с инициалами, вензелями, с чернением либо позолотой. Или, может, заклинание? Аркан иноземный, которого в нашей империи еще не колдовали. Пусть исполнят на папирусе жидким золотом. А футляр красного дерева либо кости слоновьей. Да уж, Серафима, ни вкусу, ни фантазии у тебя. Одно слово, купчиха.

Часы отбили следующую половину часа. Натали отмерла:

— Я собираюсь писать Карпу Силычу.

— Неужели? — Радость моего тона относилась не к тому факту, что кузина умеет писать, а к наконец прерванному молчанию.