– Марфа.
– Ее. И напоследок служанку. Как только очередной… или очередная отсюда выйдут, препровождайте их в гостиную, пусть все там и сидят И чтобы никто отсюда не выходил. Займите пост в коридоре так, чтобы и возле моей двери стояли, и дверь в гостиную видели.
– Понял. А насчет дворника Фомы как? Он у себя таки сидит, вид будто со страшного похмелья.
– Будто?
– Да вот так оно выглядит. И языком плохо ворочает, и весь вид как у похмельного, вот только перегаром что-то ничегошеньки не пахнет. И ведь с Дуней, со служанкой, та же история: выглядит так, будто вчера штоф выдула. Только и от нее перегаром не пахнет. Да и как ухитрилась бы вдрызг напиться при хозяйке в доме? Словно им чего подлили или подсыпали. Случалось мне на прошлой ярмарке показания снимать с двух купчиков, которым «кошки» дурмана подлили, а потом очнулись оба под заборами, с пустыми карманами, так вот, вид у них был в точности такой же… – В его голосе явственно обозначился служебный азарт: – Господин подпоручик, что, сдвинулось дело?
– Да вот похоже на то… – сказал Ахиллес. – Ну, я не гордый, я к этому Фоме и сам зайду, мне все равно еще во дворе осмотреться нужно будет.
Околоточный придвинулся ближе, понизил голос до шепота:
– Господин подпоручик, а стекла-то…
– Тс! – ответил Ахиллес так же тихо. – Всему свое время. Сам прекрасно вижу… Идите, зовите Сидельникова.
Он поднял два стула и поместил их по разные стороны стола. Чуть подумав, распахнул одну из створок окна. Купцы большей частью таких створок не признавали, оконные рамы заделывали намертво и форточек не устраивали. Однако покойный Сабашников-младший, без сомнения, придерживался более современных взглядов и не хотел превращать свою комнату в подобие герметичного сосуда. И курил, конечно, – на столике у кровати большая медная пепельница в форме листа неизвестного дерева, очень может быть, и не существующего в природе. О ней, сразу видно, тоже заботились, регулярно чистили – ни крупинки зеленой окиси. Перенесши ее на стол, Ахиллес принялся набивать трубку. Сидельников вошел прежде, чем он закончил. Молча показав ему на стул, Ахиллес примял табак в трубке большим пальцем, достал спички, сказал:
– Хозяйка, думаю, не обидится, если я здесь подымлю немного…
– Никоим образом, – легонько усмехнулся Сидельников. – Ульяна Игнатьевна и сама курит.
Ахиллес был несколько удивлен – несмотря на эмансипацию и прочие прогрессивные новшества, купцы старшего поколения, возраста Сабашникова или Пожарова, этих новшеств в семейном быту не признавали. Курящая купчиха при таком муже – явление редкое…
Видимо, Сидельников его удивление усмотрел. С той же легкой улыбкой пояснил:
– Ульяна Игнатьевна, если вам угодно знать, происходит не из купечества. Дочь отставного ныне обер-офицера[28], Женский институт[29] в Казани закончила. Современных взглядов женщина. С институтками, может, знаете, господин подпоручик, оборачивается по-разному…
* * *
Ахиллес кивнул – он знал. И в институтах благородных девиц, и в женских институтах воспитанниц форменным образом держали взаперти, то ли на монастырском, то ли на казарменном положении. Им, например, категорически запрещалось общаться с мужчинами, включая родных братьев. Подобная строгость воспитания приводила к тому, что само слово «институтка» стало символом наивности, излишней восторженности, полного незнания жизни. Но поскольку женщины есть женщины, встречались среди институток и такие, что, как бы подобрать подходящее слово, стремились наверстать упущенное, долгие года едва ли не монашеской жизни. Иногда ограничивалось безобидным, в сущности, курением, а порой принимало и более предосудительные формы…
Сидельников продолжал:
– Слава богу, в случае с Ульяной Игнатьевной вся эмансипация ограничилась курением табака…
– И все равно странновато как-то, – сказал Ахиллес тоном доверительной беседы. – Эмансипация эмансипацией, а купеческие нравы у людей, подобных покойному господину Сабашникову…
– Любил он ее, – просто сказал Сидельников. – Вы, может, и не поверите, господин подпоручик, но и она его тоже, несмотря на столь солидную разницу в летах. Восемь лет жили душа в душу.
– Отчего же не поверю? – пожал плечами Ахиллес. – Любовь – материя тонкая, преподносит самые неожиданные сюрпризы. Да что далеко ходить, в моем родном городе был случай. Золотопромышленник сорока лет и только что окончившая гимназию девица влюбились друг в друга со всем пылом. И получилось не минутное увлечение, налетевшая и схлынувшая страсть, а счастливое супружество. Лет уж восемь как обвенчались, двоих детей нажили…
Не было ни такого золотопромышленника, ни такой девицы. Историю эту он выдумал на ходу. Следовало затянуть Сидельникова в беззаботную, безобидную болтовню – а потом ошеломить…
– Вот видите, господин подпоручик, – сказал Сидельников с едва ли не мечтательной улыбкой. – Всякое в жизни бывает. Утром Ульяна Игнатьевна дважды в обморок падала, водой отливали, а уж причитала… Вот Фрол Титыч из любви и дозволил супруге табачком баловаться – лишь бы не в его присутствии и исключительно в этой комнате.
Сам он никому причин не объяснял, но я так полагаю, нравилось ему, когда в этой комнате табаком пахнет…
– Из-за сына? – понимающе спросил Ахиллес.
– В корень зрите, господин подпоручик. Табаком из комнаты тянет – вроде сын и дома, и не погибал вовсе…
– Интересно, а как они познакомились? – спросил Ахиллес (сейчас он не притворялся – его и в самом деле заинтересовало). – Учитывая разницу в возрасте и обычном окружении, плохо представляю, как такое могло произойти.
– Чуточку романтично все произошло. Городская управа устроила очередной благотворительный базар, на сей раз в пользу вдов и сирот воинов из нашей губернии, убитых и покалеченных во время похода в Китай… Вы, господин подпоручик, знакомы с такими базарами?
– Знаком, – кивнул Ахиллес.
На сей раз он нисколечко не лгал, был знаком не только по рассказу Антона Павловича Чехова – в его родном городе они тоже случались. «Продавщицы», самые красивые девушки и молодые дамы, продают безделки вроде домашнего рукоделия ценой в три копейки за пять рублей, чашку чая – за десять, бокал шампанского – за четвертной. И частенько еще господа с толстыми бумажниками форса ради, подав за чашку чая «катеринку», сдачи не просят. Он был однажды на таком базаре уже после окончания гимназии и потратил там не без труда сбереженные двадцать рублей на две чашки чая, которым бойко торговала его тогдашняя любовь – и не подозревавшая, что она его любовь. Ну, очередная юношеская влюбленность, подобно прежним, и эта истаяла так быстро, что он даже чуточку удивился…
– Вот так они и познакомились. Ульяна Игнатьевна торговала там собственноручно вышитыми салфеточками по три рубля за штуку. – Он улыбнулся. – Фрол Титыч подходил четыре раза, пока не скупил все до одной. Так оно все и началось, а закончилось венчанием через полгода. Кто-то мне говорил, что есть роман на схожий сюжет. Вроде бы «Владимир на шее». Точно не помню, я романы в руки беру раз в год, и – у каждого ведь свои вкусы, верно? – непременно из французской великосветской жизни.
– Не Владимир, а Анна, – сказал Ахиллес. – И не роман, а рассказ. А в остальном все верно – тот же самый сюжет… Я бы с вами и дальше беседовал о постороннем, но обстоятельства, сами понимаете… Приходится к убийству возвращаться… Павел Силантьевич, милейший, – начал он чуть ли не благодушно, но тут же подпустил металла в голос: – А можно ли осведомиться, где вы, вот лично вы, пребывали ночью с полуночи до часу?
Глубоко затянувшись, он выпустил дым и с интересом наблюдал, как на лице Сидельникова, словно фигуры в детской игрушке калейдоскопе, сменяют друг друга самые разнообразные эмоции в немалом количестве: ошеломленность, изумленность, недоумение, испуг, ярость. В конце концов это калейдоскопическое мелькание кончилось. Осталось одно чувство: неприкрытый гнев.
Наклонившись вперед, Сидельников буквально прорычал:
– Вы что же, меня подозреваете? Меня? Да я… Да он… Да он мне был как отец родной!
Ахиллеса так и подмывало напомнить о том, что случалось не раз и в нашем богоспасаемом Отечестве, и в иностранных державах: когда дети убивали родных отцов и матерей, отцы и матери – родных детей. Но обострять ситуацию и заходить слишком далеко не следовало.
Постаравшись придать лицу некоторое простодушие – и надеясь, что это у него получилось должным образом, – Ахиллес сказал примирительно:
– Павел Силантьевич, дорогой! Да что с вами? Откуда такая ажитация? С чего вы взяли, что я вас подозреваю?
Сидельников резко бросил руку в боковой карман модного пиджака. Ахиллес напрягся, уже представив, как в случае осложнений обеими ногами опрокинет на своего визави[30] не столь уж и тяжелый стол, а сам бросится со стула на пол.
Нет, никаких осложнений – забинтованная рука извлекла на свет божий не какой-нибудь огнестрельный предмет, а обычный серебряный портсигар со знакомым сюжетом на верхней крышке – три конских головы в уздечках. Выпускается в массовом порядке, как булки в большой пекарне, и стоит не так уж дорого. Управляющий богатого купца, пожалуй что, мог позволить себе и гораздо более дорогой – в особенности если он, как Сидельников, холост и расходами на содержание семьи не обременен.
Нажав на кнопку с красной стекляшкой так, словно давил на спуск револьвера, Сидельников распахнул портсигар так резко, что часть папирос просыпалась на пол. Поднимать их управляющий не стал – прямо-таки бросил в рот одну из оставшихся и принялся чиркать спичкой. Спичка сломалась, не вспыхнув. Со второй произошло то же самое.
Ахиллес вежливо поднес ему зажженную спичку. Одарив его яростным взглядом, Сидельников все же прикурил, вдохнул дым так, словно хотел покончить с папиросой одной затяжкой. Ахиллес терпеливо ждал. Нет, затяжек потребовалось все же четыре. Раздавив окурок в девственно-чистой – если не считать двух спичек – пепельнице, Сидельников уже чуточку спокойнее, но все же сердито-возбужденно воскликнул:
– То есть как это – с чего взял? Вы же при мне спрашивали у доктора о времени смерти, и он ответил: с большой вероятностью меж полуночью и часом ночи. А вы меня спрашиваете, где я был во время убийства! Значит, подозреваете!
Тем же примирительным тоном Ахиллес продолжал:
– Право же, Павел Силантьевич, вы серьезно ошибаетесь. Я вовсе не подозреваю вас лично. Я подозреваю всех. Понимаете? Всех, кто знал, что у господина Сабашникова была неосмотрительная привычка держать деньги – в том числе, как я убедился, и достаточно крупные суммы – в незапертом правом верхнем ящике письменного стола. Всех, кто знал, что накануне господин Сабашников получил в Русско-Азиатском банке десять тысяч. Никаких подозрений персонально в ваш адрес. Поймите, это азбука сыскного дела: пока не найден виновник, при первых шагах следствия подозреваются все. Потом-то кандидаты в убийцы и грабители отпадают один за другим – когда пройдет достаточно много времени, чтобы изучить каждого и сказать точно: вот этот убить не мог, этот никак не мог… а вот этот и убил! Но я только начал, делаю первые шаги, как только-только вставший на ножки малыш. Просто-напросто сложилось так, что из всех подозреваемых вы встретились мне первым. Ну, поняли вы наконец? Вы же умный человек, иначе в столь молодые годы ни за что не стали бы управляющим в столь крупном и серьезном торговом предприятии…
Какое-то время Сидельников сердито сопел, потом закурил новую папиросу, уже гораздо спокойнее, и проворчал:
– Понимаю. И все равно… Думаете, приятно такое слышать?
– Павел Силантьевич, я же не из неприязни к вам – откуда она, если я вас сегодня увидел впервые в жизни? Повторяю: это азбука сыскного дела – в подобных случаях подозревать всех.
– Да понимаю, понимаю… – ворчал Сидельников. – И все равно неприятно…
– Вот и скажите, где вы были в указанное время. Еще лучше, если есть кто-то, кто может подтвердить, что вы именно там и находились. Юристы это называют alibi. В этом случае вы моментально очищены от всех и всяческих подозрений, слово чести. Таковы уж у нас порядки, не нами заведены, и не вчера…
Его собеседник опустил глаза, явно что-то для себя решая, потом сказал решительно:
– Ваша правда, господин подпоручик. Есть такой человек, который может сказать, где я был с вечера и до утра. Да понимаете ли… Коли уж вы на сыскной службе, жизнь и людей повидали. Должны знать, бывают такие случаи, когда порядочный человек не может сказать, где он был и с кем. Ну вот не может, и все тут! Вы уж поймите мое положение, никак я не могу язык распускать…
Кажется, Ахиллес понимал мотивы Сидельникова. Правда, до сих пор он с таким сталкивался лишь в чувствительных романах – младшая сестренка их обожала со всем пылом гимназистки четвертого класса, и Ахиллес любопытства ради полистал парочку.
– Думается мне, я понял, – сказал он. – Женщина? Молчите, но я по вашему лицу вижу, что правильно догадался. Женщина, конечно же. И вы, как человек благородный, компрометировать ее никак не хотите.
Подняв голову, Сидельников глянул ему в глаза:
– Именно.
– Что ж, случается и такое… – сказал Ахиллес. – Но ситуация такова, что я просто вынужден быть злым и непреклонным. Убийство с кражей десяти тысяч рублей – дело крайне серьезное. Так что я, можно сказать, обречен на жестокость – по служебной обязанности. Конечно, ваше благородство делает вам честь, но в подобных делах любые благородные чувства в расчет не принимаются и на веру приняты быть не могут. Подозреваемых, согласитесь, много. Мы, разумеется, проверим всех до одного… но когда это еще будет. И времени, согласитесь, отнимет немало. Меж тем один подозреваемый у меня уже имеется. Вы отвечаете, так сказать, всем необходимым требованиям: и о деньгах знали, и с расположением комнат знакомы, так что подозрения отнюдь не ложны. Давайте говорить откровенно. В сложившихся обстоятельствах я просто обязан вас арестовать и препроводить в губернский замок[31]. Допрашивать вас более не будут – достаточно нашего с вами разговора. Так что вы будете просто сидеть на нарах. Я не буду говорить, что верю в вашу виновность либо невиновность. Вера – дело церковное, а сыщикам нужны факты. Те факты, что уже имеются, – против вас. Хорошо, вы невиновны, и это сделал кто-то другой. Но доказать свое alibi вы не можете. Так что оставаться вам за решеткой до тех пор, пока не сыщется настоящий виновник. А уж насколько это затянется, никто сейчас сказать не может. Но что надолго – сомнению не подлежит. В тюрьме неуютно, Павел Силантьевич…
Он помолчал и, неотрывно глядя на понурившегося собеседника, продолжал уже гораздо мягче:
– Могу вас заверить честным словом офицера, что в подобных случаях – а они нередки – полиция сохраняет максимальную деликатность и тайну блюдет. Мы же не звери и не старушки-сплетницы. Нас совершенно не интересуют ваши, так сказать, маленькие житейские радости, каковые не подпадают ни под одну статью Уголовного уложения. С дамой вашей побеседуют в высшей степени тайно и деликатно. Даже если она замужем, нравственность ее нас не интересует. Она замужем?
– Нет, – сказал Сидельников, вновь потупившись.
– Тем более, – сказал Ахиллес. – В такой ситуации никакой компрометации и нет. Грешок из тех, что вам отпустит любой священник на исповеди – но не из тех, что могут заинтересовать полицию. Мы все живые люди, в конце-то концов, понимаем прекрасно, что холостые молодые люди монашеский образ жизни не ведут. Признаюсь вам, я сам человек холостой, так что прекрасно вас понимаю и не осуждаю ничуть… Повторяю, с вашей дамой побеседуют крайне деликатно и сохранят все в тайне, слово офицера. Ну вот, пожалуй, и все. Беседовать нам, пожалуй, более и не о чем. Делайте выбор, Павел Силантьевич: либо откровенность, либо губернская тюрьма. Все теперь от вас самого зависит. Я вам даю минуту на размышление, после чего кликну городового и в случае дальнейшего запирательства отправлю вас прямиком в тюремный замок. Итак?
Он отстегнул цепочку своих карманных часов, нажал кнопочку, открыв крышку циферблата, положил их перед собой на стол и, уже не глядя на собеседника, сказал равнодушным тоном:
– Я начал отсчет минуты…
Тридцать секунд, сорок… Ахиллес испытывал нешуточный охотничий азарт. Пятьдесят…
– Ну что же… – сказал Сидельников полным безнадежности голосом. – Остается полагаться лишь на честное офицерское слово… Да, был я с вечера и до утра у женщины. Она, правда, не входит в категорию «дам», но женщина исключительно приличная. То, что мы… Вы правильно подметили: монашеский образ жизни молодые холостые люди… и молодые вдовы сплошь и рядом не ведут. А она именно что вдова, моложе меня на три года. И намерения у меня самые серьезные – в скором времени вступить в законный брак. Чему она будет только рада. Я, конечно, господин подпоручик, погулял немало, чего уж там, но мне уж двадцать семь, – он бледно улыбнулся. – Перестарок, можно сказать, хотя это слово исключительно к девицам применяется. Я, скажу вам откровенно, не из вечных гуляк. В мои годы житейской определенности хочется, семейной жизни, детишек. Да и Анюте мужское плечо требуется. Ей после смерти мужа портерная в наследство досталась, дело она ведет умело вот уж третий год, но все равно, не из тех женщин, что способны всю жизнь самостоятельно каким бы то ни было делом руководить. И… Не писаная красавица, но крайне мила.
– Ну что же, – сказал Ахиллес. – С житейской точки зрения все у вас удачно складывается, а это не у каждого выходит… Анюта, говорите… Анна?
– Анна, – сказал Сидельников, как-то теплея лицом. – Анна Федоровна Булыгина, а портерная называется «Бавария». Быть может, знаете?
– Даже более того, – сказал Ахиллес. – Я там бывал пару раз, правда, самой хозяйки ни разу не видел. Что же, заведение небольшое, но репутацией пользуется хорошей, безусловно, доходное… Искренне надеюсь, что вы мне не соврали, и Анна Федоровна все подтвердит… Вам пока что придется посидеть в гостиной вместе с остальными – до того момента, когда я завершу здесь допросы.
И встал, недвусмысленно давая понять, что беседа окончена. Сидельников повторил:
– Остается полагаться на честное офицерское слово…
И вышел в коридор, направился в гостиную. Склонившись к уху околоточного, Ахиллес сказал тихонечко: