– Я все равно приду. Доделать. – Дергает подбородком на бюро.

– Не, – произносит Кел. – Ничего личного. Ты рукастая, и с тобой вместе нормально, но я сюда приехал, чтоб ни с кем вместе не быть.

Малявка не сводит с него взгляда, потрясенная, лицо не выражает ничего. Горюя глубоко и изнурительно, Кел осознаёт, что хочет упасть на колени и зарыться лбом в прохладную траву – понятно же, как сильно Трей хочет сюда приходить.

Он уже знает из собственного опыта, что происходит, если попытаться заставить Трей Редди отказаться от чего-то желанного ее сердцу. Выход у Кела один: сделать так, чтобы она сама пожелала никогда сюда не возвращаться.

Если она сама не осознаёт, что люди скажут, заставить себя объяснить ей он не в силах. Говорит так:

– Ты хотела, чтоб я выяснил, что случилось с твоим братом. Я выяснил. Чего тебе еще от меня надо?

Трей продолжает на него смотреть. Кажется, будто что-то сейчас скажет, но слов не возникает.

Кел подпускает ехидную ухмылку.

– А, – говорит он, – меня предупреждали насчет Редди и денег. Тебе этого надо? Плату за работу? Птушта я б мог выдать дубов пятьдесят-шестьдесят, но если подумываешь, не взять ли то, что тебе полагается, когда я не смотрю…

На миг он допускает, что она вновь накинется на бюро – или на него самого. Готов и к тому и к другому. Пусть разнесет бюро в щепки, если нужно. Он даже отступает, чтоб она могла прицелиться. Но Трей сплевывает, стремительно и злобно, как нападающая гремучая змея, ему под ноги. Плевок шлепается ему на ботинок. На этом она разворачивается и шагает прочь к дороге, быстро и одеревенело.

Кел выжидает минуту, после чего идет к калитке. Трей уже далеко, движется между кляксами света и тени, пятнающими дорогу, пригибает голову, руки глубоко в карманах. Кел наблюдает за ней, пока она не достигает подъема, где оказывается в яркой ряби солнца и ветвей изгороди, а потом еще долго после. Тишь да гладь.

Он заносит в дом инструменты, стол и, наконец, бюро. Ставит его в свободную комнату, где оно не будет мозолить ему глаза. Хотелось бы ему доделать эту работу с Трей и лишь потом выгонять ее.

Может, стоит приготовить остаток вчерашних окуней на ужин, но Кел берет пиво и выходит с ним на заднее крыльцо. На востоке небо делается все глубже, становится лавандовым; под ним замер красный трактор, брошенный посреди борозды. Вспашка добавляет запахам в воздухе еще один слой – насыщеннее, темнее, он полнится чем-то сокрытым.

“Видишь? – мысленно говорит он Донне. – Я способен забросить дело, если так правильнее”. Донна, отказываясь смилостивиться даже в воображении, возводит очи горе и люто фыркает в небо.

Кел сказал Трей правду, он действительно не знает, почему они с Донной расстались. Насколько сам он понимает, расклад таков: на Алиссу, когда та училась на первом курсе в колледже, напали и довольно сильно избили, а через два года Донна его бросила, и между этими событиями явно имелась какая-то связь, но Кел слишком бестолков, чтобы ее понять.

В свое время никаких признаков того, что первое приведет ко второму, не проявлялось. Они с Донной вылетели в Сиэтл так поспешно, что оказались там, не успела еще Алисса прийти в себя после операции на сломанной плечевой кости. Как только Кел удостоверился, что с Алиссой все в порядке, он оставил Донну сидеть с дочерью, а сам отправился к начальнику полиции. Он совершенно точно знал, каков приоритет у случайного нападения, но нападение на дочь легавого – совсем другое дело, а дочь легавого, заявившегося к начальнику полиции лично, – тем более. В последующие две недели Кел изводил того начальника вежливо, но неотступно, пока они не отсмотрели все снятое камерами наблюдения в радиусе квартала. Это дало им парочку зернистых снимков нападавшего, с которыми Кел и ребята начальника работали, – бывали дни, когда Кел выкладывался двадцать часов подряд, – пока не отыскали плюгавого рыжего наркушу по имени Лайл, у которого в кармане все еще болталась Алиссина кредитка.

Когда Кел уведомил об этом Алиссу, та все еще была слишком потрясена и потому никакого облегчения не выказала, просто глянула на отца и отвернулась. Кел все понимал: он надеялся ее порадовать, но повидал достаточно жертв преступлений, чтобы знать, что травма придает чувствам очертания, каких никак не ждешь.

Далее некоторое время они с Донной были в основном заняты тем, что волновались за Алиссу. После первых двух недель она не позволила им остаться с собой и домой возвращаться не захотела, а потому беспокоиться им пришлось издали. Из-за нападения зеркало ее ума пошло трещинами, и пусть осколки все на своих местах, оно уже не цело. Кел так и не понял, от физических увечий это случилось или от того, что́ Лайл грозился сделать с Алиссой, – она пыталась его уговорить, наладить с ним связь как человек с человеком, а Лайлу это пришлось не по душе. Так или иначе, она едва выбиралась из постели – какое там учиться, или тусоваться с друзьями, или заниматься любыми другими своими делами.

Впрочем, постепенно все склеилось. Она возвратилась к учебе. Однажды даже рассмеялась по телефону. Через несколько недель, когда Кел позвонил рассказать ей, что Лайла признали виновным, она была в баре с Беном. Кел понимал, что трещины еще не исчезли и все хрупко, но понимал и то, до чего сильна в здоровых молодых созданиях тяга к жизни. Как умел, он полагался на это.

Когда Донна начала наезжать на него, Кел поначалу списал это по той же статье: теперь, когда возникла такая возможность, поперла отсроченная травма. Наезды, о которых идет речь, исходно представляли собой некую невнятную картечь гнева, но постепенно Донна придала своим мыслям отчетливость, и речь пошла о том, как все сложилось в Сиэтле, а еще точнее – о том, что Кел почти все время занимался поимкой Лайла. Донна, судя по всему, считала, что Келу следовало быть с Алиссой у нее в квартире – вместе с Донной, Беном, Алиссиными соседками и прочими друзьями, кто оказывал Алиссе моральную поддержку и приносил сплетни и фиготень с семенами чиа.

– Что мне было там делать?

– Разговаривать с ней. Обнимать ее. Да, нахер, просто сидеть рядом. Что угодно лучше, чем ничего.

– Я не бездельничал. Я пошел и поймал того парня. Без меня они бы…

– Да ей не требовалось, чтоб ты там где-то был легавым. Ты ей нужен был как отец.

– Да зачем я ей там? – растерянно сказал Кел. – У нее была ты.

– Ты у нее спрашивал? – рявкнула Донна, всплеснув руками и вскинув брови. – Ты вообще спрашивал?

Нет, не спрашивал. Ему казалось очевидным, что в такое время ребенку нужна мама, что с разговорами и объятиями Донна справится лучше, чем он. Кел отправился на поиски и принес Алиссе лучшее из того, что мог предложить, – завшивленный скальп Лайла. Келу это пустяками не казалось. Без его усилий Лайл бы до сих пор болтался по улицам, и всякий раз, выходя из дома, Алисса ожидала бы его за каждым углом. А теперь лет семь-десять она могла гулять без опаски.

Так или иначе, это сперва не казалось поводом для развода. Но в последующие месяцы оно привело их с Донной – чередой скачков и рывков, которые Кел в свое время едва успевал отслеживать, – в места куда темнее и гаже. Они ссорились часы напролет, до глубокой ночи, даже после того, как Кел напивался или уставал до такой степени, что переставал понимать, из-за чего они ссорятся. В конце концов Донна разъярилась так, что ушла от него, и это потрясло Кела до глубины души. За их совместную жизнь он на Донну сердился будь здоров, но ни разу настолько, чтобы ему пришло в голову все бросить.

Из тех ссор он извлек с какой-никакой ясностью лишь одно: Донна была уверена, что Кел был бы лучшим мужем и лучшим отцом, если б не служил легавым. Кел считал это херней на постном масле, но оказалось, что тем не менее готов как-то с этим разбираться. Свои двадцать пять он отработал, Алисса окончила колледж, а служба уж не была той, что прежде, – или Келу так виделось. Он уже не мог разобрать, в чем дело, но все яснее понимал: работу свою он не любит.

Донне о своем решении он не сообщал вплоть до того, как подал заявление, заверил его у начальства и узнал, когда ему предписано сдать бляху. Хотел предъявить что-то осязаемое, чтобы она не решила, будто он ей лапшу вешает. Может, он слишком с этим затянул, поскольку, когда сообщил Донне, она сказала, что и ей есть что ему сообщить: оказалось, что она уже встречается с каким-то мужиком из ее книжного клуба по имени Эллиотт.

Эту новость Кел своим друганам не выкладывал. Они бы сказали, что Донна давным-давно трахается с Эллиоттом и ушла от Кела аккурат поэтому, а Кел был уверен, что это не так. Он бы хотел с этим согласиться – для своего же спокойствия, – но не сомневался, что хорошо знает Донну. У нее тоже есть кодекс. Возможно, ей и в голову не приходило связываться с Эллиоттом, пока они с Келом были вместе, иначе она бы пальцем к этому Эллиотту не притронулась после того, как они с Келом расстались. Он просто сообщил ребятам, что, по словам Донны, опоздал – и она это действительно сказала, ребята купили Келу еще пива и сошлись во мнении, что женщины непостижимы.

Это вроде должно было как-то утешить, а в итоге Кел чувствовал себя даже хуже. Сам себе казался мошенником, потому что из ссор с Донной он извлек для себя еще и то, что совершенно непреднамеренно подвел жену и дочь. Кел всегда хотел лишь одного: быть человеком надежным – тем, кто заботится о своей семье и обходится с близкими порядочно. Больше двадцати лет занимался своим делом, считая себя вот таким человеком. Но где-то по пути он это качество профукал. Растерял свой кодекс, а хуже всего то, что он не понимает, как так вышло. С того мига он никчемен – и не может сказать, что это был за миг.

Кел допивает пиво и шагает по сумеречной дороге. Март с Коджаком возникают у своей двери в луково-паприковом облаке.

– Ты глянь, – радостно говорит Март, – Миляга Джим. Как твое, ничего?

– Я велел Трей Редди проваливать, – говорит Кел. – Она сюда больше ходить не будет.

– Вот же молодец какой, – говорит Март. – Я знал, что на тебя денежки ставить надежно. Будешь в итоге доволен, что так сделал. – Зовет Кела жестом на кухню. – Садись-ка, я еще тарелку достану. Взялся тут паэлью с курицей и беконом стряпать, и она, блить, прекрасная, пусть я и сам это скажу.

– Я уже поел, – говорит Кел. – Спасибо. – Чешет Коджаку уши и возвращается домой в холодном темнеющем воздухе и в невесть откуда плывущем запахе дыма.






17




Заходя назавтра к Норин, Кел ожидает, что его поприветствуют в лучшем случае ледяным взглядом, однако Норин одаряет его бруском чеддера и длинным рассказом, как пришел за этим сыром Бобби и как она сказала ему, что когда его манеры станут не хуже, чем у Кела Хупера, тогда Бобби удостоится такого же обслуживания, как Кел, и что идиёт этот ушел практически в слезах, – а также напоминанием, что через пару недель Ленины щенки уже дорастут, чтоб отлучать их от матери. Для того, чтоб истолковать нюансы этих разговоров, Кел прожил в Арднакелти уже достаточно. Норин не только в курсе, что Кел узрел свет, и одобряет это всем сердцем, – она похлопочет, чтобы в курсе была и вся округа. Келу интересно, уж не нарушил ли ради этого Март условия своей вражды с Норин.

Чтобы удостовериться, Кел наведывается тем же вечером в “Шон Ог”. Заходит в дверь, и из Мартинова угла на него тут же накатывают гиканье и иронические вопли восторга.

– Есусе, – говорит Сенан, – мертвые воскресли. Мы уж думали, Малахи тебя грохнул.

– Мы тут решили, что у тебя жуть какая нежная конституция вообще, – говорит мужик голяком-перед-окном, – и ты с пары глотков потина завязал с выпивкой по жизни.

– Кто это “мы”, кимосаби?[56] – требует ответа Март. – Говорил я тебе, он вернется. Неохота ему было пару дней смотреть на ваши мерзкие ряхи, вот и все. И не упрекнешь его. – Март подвигается, освобождая Келу место на банкетке, и подает Барти знак, чтоб нес пинту.

– Иди сюда, – говорит Бобби Сенану. – Спроси. Он знает.

– Откуда ему?

– Наверняка это какая-нибудь американская хрень. Молодежь вся на американском теперь разговаривает.

– Ну давай, просвети меня, раз так, – говорит Сенан Келу. – Что такое “йит”?

– Что? – переспрашивает Кел.

– Йит. Сижу сегодня после чая на диване, занят пищеварением потихонечку, и тут вбегает мой младшенький, сигает мне на, блить, живот, как из пушки, орет дурниной “Йит!” прям в лицо мне и выметается обратно. Я у одного своего пацана спросил, что это вообще, но тот поржал до усеру и сказал, что я старею. После чего попросил у меня двадцать фунтов – в город съездить.

– Дал? – спрашивает Кел.

– Не дал. Сказал ему, чтоб отвалил и шел работать. Что за хрень этот йит?

– Ты ни разу йита не видел, что ли? – спрашивает Кел. Осточертело ему, что его эти ребята пинают, как пляжный мяч. – Это ж ручные зверьки. Типа хомячков, только крупнее и уродливее. Здоровенные жирные морды у них и маленькие поросячьи глазки.

– Не жирное у меня, блить, лицо. Ты, что ль, хочешь сказать, будто мой младшенький меня хомячком назвал?

– Ну, это слово еще кое-что значит, но, надеюсь, сынок твой про такое не знает. Ему сколько?

– Десять.

– В интернет ходит?

Сенан раздувается и пунцовеет.

– Если этот дятел порнуху смотрит, попрощается у меня со своей барабанной установкой, “икс-боксом” и… и всем остальным. Что такое “йит”? Он отца родного писькой назвал?

– Да он тебя разводит, идиётина, – говорит мужик голяком-в-окне. – Он про йитов понимает не больше твоего.

Сенан свирепо смотрит на Кела.

– Первый раз слышу, – говорит Кел. – Но ты красава, когда злишься.

Все ревут от хохота, а Сенан качает головой и сообщает Келу, куда ему стоит засунуть своих хомячков. Мужики заказывают еще выпить, а Март настаивает на том, чтобы научить Кела играть в “пятьдесят пять”, – на том основании, что раз он собирается остаться в этих краях, то пусть уж от него польза будет. Никто не заикается ни о Трей, ни о Брендане, ни о Дони, ни об убитых овцах.

Мало того – кого бы Кел вообще ни встретил, никто ни о чем из перечисленного не заикается. Кел пытается принять это как знак того, что вопрос целиком и полностью закрыт, – уж всяко если малая вытворила что-нибудь дурацкое, он бы о том так или иначе услыхал. Что так оно и есть, Кел убежден не вполне.

Трей же растворилась. Кел готов к чему угодно, от порезанных покрышек до кирпича в окно, потому отодвинул матрас в угол, чтоб не попало, и присматривает, чтоб не прилетел снаряд по дороге в дом и из дома. Ничего не происходит. Когда он сидит у себя на крыльце вечерами, в изгороди никто, кроме птиц и мелких зверьков, не шуршит. Пока работает по дому или готовит ужин, загривок у него спокоен. Если б можно было провести его на мякине, он бы запросто поверил, что все это себе придумал.

За дом он берется нешуточно: выясняет у Норин, как зовут местного трубочиста, заканчивает покраску стен в главной комнате и принимается обдирать обои в маленькой второй спальне. Мартов приятель Локи приходит переделать проводку и добывает стиральную машинку; Келу хватает ума не проверять цену. Локи выказывает склонность к трепу, и Кел при первой же возможности катит в город за кухонными шкафами и настоящим холодильником с морозилкой. Когда все это занимает свои места, а в очаге разгорается огонь, гостиная преображается. В ней нет больше этого отчужденного ощущения разрухи, она становится пространством, у наготы которого есть просторное, добротное тепло. Кел шлет Алиссе в Вотсапп снимок. “Ух ты, – пишет она в ответ, – здорово!” – “Потихоньку, – пишет Кел. – Приезжай, посмотришь”. Алисса отзывается: “Да! Как только с работой разберусь” и эмодзи “закатываю глазки”. Хотя примерно на это Кел и рассчитывал, он огорчен и уныл, ему неймется позвонить Донне и вывести ее из себя.

Вместо этого он отправляется в свой лесок и пару часов собирает там сухие ветки на растопку. Пришел холод, в воздухе висит тонкая пелена дождя. На сколько б ни выходил Кел из дома, даже просто вынести мусор, ни единой капли он не чувствует, однако возвращается волглым насквозь. Сырости удается просочиться и внутрь дома: как долго б ни горел в очаге огонь, ни работал масляный обогреватель, спальный мешок и одеяло у Кела постоянно и едва уловимо волглые. Он покупает себе в спальню еще один радиатор, польза от него есть, но невеликая.

Кел пытается воспользоваться тем, что можно слушать музыку на какой хочешь громкости, но как-то не клеится оно. Начинается вроде здорово – Кел готовит ужин под славного бодрящего Стива Эрла с полной ударной партией на воображаемых барабанах, так, словно никто никогда не подбирался к его окнам подглядывать, как он тут дурака валяет. Но к концу вечера в итоге оказывается на заднем крыльце с пивом, смотрит в темнеющую дымку неба и чувствует, как уплотняется у него на коже и в волосах мгла дождя, а в воздухе гудит старая слезовыжималка Джима Ривза о том, как мужик бредет сквозь метель и почти добирается домой[57].

Из того немногого, что по-настоящему радует Кела в эти дни, – открытие, что глазомер на стрельбу он не растерял. Погода скорее располагает к рыбалке, но Келу сейчас не хватает терпения. Он бы проводил больше времени с “хенри”, хоть морось, хоть вёдро, но есть пределы тому, сколько Кел может питаться крольчатиной. Парочку он припрятывает в новую морозилку, двух отвозит Даниэлу Буну – тот воздает Келу скидкой на патроны и обзором своих любимых ружей – и еще пару Норин, показать, что он замечает и ценит ее старания. Понимает, что одного он обязан закинуть Марту, но никак не может себя заставить.

Одного можно было б отвезти Лене, да только он избегает встреч с ней так прилежно, что чувствует себя конченым дураком, – таится возле лавки, чтобы знать наверняка, что ее там нет, прежде чем набраться отваги и зайти самому. Он бы с радостью закупался в ближайшие недели в городе, но в этих щекотливых обстоятельствах велик риск обидеть Норин. Это вдобавок означает, что никак не получится быстро заскочить и убежать, придется выслушать все новости о кардиологических бедах Анжелы Магуайр, со всеми подробностями о том, что Норин и Анжела – дальние сестры по прабабушке, которая, может – а может, и нет, – отравила своего первого мужа, а также обсудить, как повлияет на Арднакелти новый парк водных развлечений за городом. Обычно Кел счастливо потратил бы на это полчаса своего дня, но если Лена его увидит, она захочет поговорить про щенка, а Кел щенка брать не будет.

Впервые с тех пор, как он приехал, Ирландия кажется ему крошечной и тесной. Ему хочется тысячи миль открытого шоссе, где можно вжать тапок в пол на весь день и всю ночь, смотреть, как солнце и луна скользят исключительно над охряной пустыней и путаницей кустарника. Попробуй он такое здесь, через пятьдесят ярдов налетит на ничем не оправданный поворот дороги, отару овец, рытвину размером с ванну или встречный трактор. Кел отправляется пешком, но поля промокли насквозь и чавкают под ногами, как болото, а обочины перепаханы до несусветных ям и борозд грязи, из-за которых без толку даже пытаться настроить ходьбу на ритм. Все эти каверзы его, в общем, не беспокоят, но сейчас кажутся адресованными ему лично: камешки в обуви, мелкие, но тщательно отобранные по острым граням.

Слишком уж расстраиваться из-за этого непокоя Кел себе не позволяет. После смуты, привнесенной Трей, непокой этот вполне естествен. Если не будить лихо и переделать уйму трудных дел, это чувство пройдет. Так он поступал, когда, например, прижимала семейная жизнь или служба, и все удавалось: рано или поздно обустраивалось так, что Келу вновь становилось уютно. По его прикидкам, когда подготовит дом к зиме, непокой весь сточится.