– Фейсбук пробовал? – спрашивает Кел, не вполне понимая, к чему все это.

– Пробовал. Там несколько Эмоннов Лавинов. У одного ни фотокарточки, ничего, ну я послал ему сообщение на всякий случай. Все равно не ответил. – Коджак обнюхивает пакет. Март ладонью отводит его нос в сторону. – Я думал, может, если геям разрешат жениться, он вернется домой, если еще жив. Но нет.

– Может, еще вернется, – говорит Кел. – Кто знает.

– Не вернется, – говорит Март. – Я ошибался. Дело не в законе. – Глядит на поля, в розовое небо. – Трудное оно, место енто. Лучшее место на свете, и меня отсюда за ноги не оттащишь. Но неласковое. И если Тереза Редди этого пока не смекает, скоро поймет.





16




То одно, то другое, и за всем этим Кел отвлекся от кое-чего привычного – например, от грачей, от своих ежедневных прогулок по окрестностям, да и от бюро. Открыв глаза утром – свежим в резком осеннем солнце, таким холодным, что студит нёбо при каждом вдохе, – он прикидывает, что пора бы уже ко всему этому вернуться. Как раз побудет на улице – а именно там он хочет находиться, когда явится Трей. И надо согнать ум с пыльной сыскной тропы на приятную и живописную, где тот с удовольствием обретался, пока на ней вдруг не возник этот ребенок.

Начинает с того, что гуляет, пока не принимаются гудеть ноги. Затем решает заняться грачами – они уже достаточно давно за ним наблюдают и вроде бы должны привыкнуть. У Алиссы была книжка про детей, умевших всякое удивительное, там, в частности, одна маленькая девочка дружила с вороной. В книге имелись фотографии подарков, которые ворона носила девочке: конфетные обертки, автомобильные ключи, сломанные сережки и фигурки “Лего”. Алисса месяцы напролет пыталась наладить отношения с соседскими голубями, но те, по мнению Кела, оказались слишком бестолковые, и Алисса была для них скорее причудливой кормушкой, нежели живым существом. Келу очень хотелось послать ей снимок грачей, приносящих ему подарки.

Он высыпает на пень горстку клубничин, а затем выкладывает из них тропку от пня к заднему крыльцу, садится там и ждет. Грачи сыплются со своего дерева, препираются над угощеньем на пне, подбираются к середине тропы, где, поглядев на Кела, дружно закатывают глаза и устремляются по своим делам.

Кел пытается отыскать в себе терпение, но оно, похоже, куда-то подевалось, да и на крыльце холодно. Выжидает он явно меньше нужного, но решает, что достали они, грачи эти, и уходит в дом за бюро и инструментами. Когда возвращается на улицу, ни единой клубнички не осталось, а грачи уже сидят на своем дереве и хохочут над ним как ненормальные.

Бюро все еще нужно отчищать от белой краски – там, где та хитро затекла в щели, и Трей в той своей истерике сломала одну полочку. Высвобождать сломанное кажется слишком муторным, Кел принимается оттирать краску зубной щеткой и мыльной водой из чашки, но эта работа почти сразу выводит его из себя. Вчера ни капли выпивки, а ощущение как с похмелья – тяжкое, колючее неприятие всего вокруг. Хочется, чтобы сегодняшний день закончился поскорее.

Бросает возиться с краской, выламывает полочку и вырисовывает ее контуры на свежей деревяшке. Почти готово – и тут доносится шорох ног по траве.

Ребенок на вид тот же, что и обычно, – паршивенькая парка и непоколебимый взгляд. Не видит Кел в этом девчонку. Вроде бы есть там какая-то грудь, но у него и раньше-то не было возможности разглядеть, а теперь он и подавно не собирается этим заниматься. До Кела доходит, что злится он на Трей, в частности, потому, что желал бы, чтоб хоть кто-то в этих клятых местах был тем, кем кажется.

– Только из школы, – извещает его она.

– Поздравляю, – говорит Кел. – Восхищен.

Ребенок не улыбается.

– С Дони говорили?

– Иди-ка сюда, – говорит Кел. – Давай-ка починим вот это. Пилить будешь?

Трей некоторое время не двигается, смотрит на него. Затем кивает и подбирается ближе.

Ей понятно: Кел собирается сказать то, что она не хочет слышать. Она б ни за что не попросила сжалиться над ней и подарить еще несколько минут без этих знаний, но принимает, когда он сует их ей в руку. Ее стоицизм, полный и безоглядный, как у животного, ослепляет Кела.

Хочется передумать. Но каким бы говенным ни был его план, любой другой кажется еще хуже. Вот такая неспособность предложить этому тщедушному и неустрашимому ребенку хоть одно хорошее решение кажется Келу громадным непоправимым изъяном его натуры.

Вручает ей ножовку и отступает, чтобы она могла занять место у стола.

– После школы удалось перекусить?

– Не-а, – говорит Трей, прищуриваясь на линию спила.

Кел уходит в дом и возвращается с сэндвичем с арахисовым маслом, яблоком и стаканом молока.

– Скажи волшебное слово, – машинально говорит он.

– Ага. Спасибо. – Малявка плюхается на траву, скрестив ноги, и набрасывается на сэндвич так, будто весь день не ела.

Кел принимается за потеки краски. Не желает он говорить то, что собрался. Лучше б остался этот день безмятежным, пусть катится неспешным своим ходом по свежевспаханным полям, в ритме их с Трей работы, западного ветра и низкого осеннего солнца – вплоть до того, когда наступит миг все разрушить.

Но, помимо теории Марта, есть еще пара причин, почему Келу ясно возможное нежелание Трей походить на девчонку. Если кто-то творит с ней что-то нехорошее, свой план Келу предстоит переменить.

– У меня на тебя зуб, – говорит он.

Трей жует, смотрит непонимающе. Не разобрать, то ли не догадывается, то ли просто впервые слышит такое выражение.

– Ты не говорила, что ты девочка.

Малявка отводит сэндвич ото рта, по глазам видно, как заметались мысли. Она пытается прочесть его лицо – что он хочет сказать. Впервые за долгое время Трей изготавливается бежать.

Говорит:

– Я не говорила, что я мальчик.


– Ты знала, что я так считал.

– Подумаешь.

Мышцы у нее все еще напружинены к побегу. Кел говорит:

– Боишься, что я тебя обижу?

– Злитесь?

– Не злюсь, – отвечает Кел. – Я просто не в восторге от сюрпризов. Тебе кто-то что-то плохое делал, потому что ты девочка?

Трей хмурится.

– Типа как?

– Типа как угодно. Чтоб тебе хотелось вести себя как мальчик.

Он пристально высматривает хоть мельчайшее напряжение или отстранение, но малявка просто качает головой.

– Не-а. Папка, он с нами, с девчонками, полегче был.

Она понятия не имеет, к чему он клонит. Кела затопляет облегчение, а вслед облегчению возникает нечто более шипастое и трудноопределимое. Малявку спасать не от чего, и нет поводов менять замысел.

– Что ж, – говорит он, – хватит таращиться на меня, будто я в тебя щеткой зубной брошу.

– А как узнали? Кто-то сказал?

– Чего стрижка такая?

Трей проводит рукой по голове, проверяет, словно ожидая найти листок или еще что-то.

– А?

– Под машинку. Смотришься как мальчишка.

– Вши были. Мамке пришлось сбрить.

– Круто. До сих пор вши?

– Не. В прошлом году.

– А чего тогда коротко до сих пор?

– Возни меньше.

Кел все еще пытается высмотреть девочку поверх уже привычного мальчика.

– А раньше как было?

Трей подносит ладонь примерно к ключице. Кел не в силах вообразить.

– Когда я в школу ходил, дети проходу девчонке б не дали с такой стрижкой. А ты как?

Малявка последовательно жмет плечами, кривится и закатывает глаза, что означает “тоже мне беда”, насколько Кел может понять.

– Ко мне обычно не лезут. Птушта я отметелила Брайена Карни.

– Чего это?

Трей еще раз пожимает плечами. На сей раз жест означает, что в это незачем вдаваться. Чуть погодя бросает, глядя на Кела исподлобья:

– А вам не все равно?

– Что ты побила Брайена Как-его-там? Зависит от того – почему. Иногда ничего не остается, только поставить человека на место.

– Что я девчонка.

– В твоем возрасте малявка есть малявка, – отвечает Кел. – Какого сорта, особой разницы нету. – Он бы мечтал, чтоб так оно и было.

Трей кивает и возвращается к еде. Не разберешь, закрыли они эту тему или нет. Чуть погодя Трей говорит:

– У вас дети есть?

– Один.