* * *


Лена ожидала чего угодно, но в «Беккере» они подсели за столик к седовласой старушке с прямой как линейка спиной. Туго перепоясанный бежевый плащ, круглые очки в тонкой оправе и висящий на спинке стула зонтик довершали образ Мэри Поппинс. Чинно отщипывая кусочки чизкейка, старушка изредка смачивала узкие губы в одноразовом стаканчике с чаем. И, несмотря на дешевый пластик в унизанной перстнями морщинистой руке, ее легко было представить где-нибудь в Лондоне, в кафешке с видом на Темзу.

Жан кивнул ей как старой знакомой и встроился в очередь желающих перекусить школьников. Категорически отверг робкую попытку Лены заплатить за себя. Взял бутылку морса и – чем окончательно покорил сердце девушки – не какую-нибудь сладкую фигню, а два здоровенных сэндвича.

– Фаина Григорьевна, простите за опоздание.

– Ничего страшного, Жан. – Старушка аккуратно, стараясь не стереть слой неброской помады, промокнула губы салфеткой. – Представите мне свою спутницу? – В непринужденном уважении, с каким обращалась она к подростку, чувствовалась педагогическая закалка старой школы. Ни капли снобизма или притворства, настоящее общение на равных.

Лена решила, что Фаина Григорьевна как минимум университетский преподаватель. А может, даже ректор, или декан, или кто там в университетах за главного?

– Лена, это Фаина Григорьевна. Она работает в библиотеке на улице Пушкина. Мы, в общем-то, там и познакомились.

– Жан с семи лет берет у нас книги, – с едва уловимой ноткой гордости прокомментировала библиотекарь.

«О боги! Он еще и читает!» – окончательно и бесповоротно пропадая, подумала Лена.

– Фаина Григорьевна, это Лена. Мы учимся в одной школе. И, похоже, у Лены точно такая же проблема, как и у вас.

– Елена? – бровь библиотекаря вопросительно изогнулась. – Кто начнет?

Взгляд Жана перекидывался то на одну, то на другую сторону стола. Фаина Григорьевна деликатно откашлялась, пригубила чай, вновь промокнула губы салфеткой и сказала:

– Давайте по старшинству. Елена, вы любите шить? Я вот просто обожаю. Особенно игрушки. Или, точнее сказать, любила…





Белый




Он был хорошим медведем. Неуклюжим добродушным увальнем, с белой плюшевой шкурой и набитым ватой сердцем. В безграничной любви своей Швея наделила его мощными лапами, каждый палец на которых оканчивался широким черным когтем. Покатая спина, грудь широкая как ледокол, за массивным лбом спрятался недюжинный ум. Он и в самом деле был хорошим медведем.

Сту-сту-сту-стучала швейная машинка, сшивая разрозненные куски выкройки в огромное медвежье тело. Бу-бу-бу-бубнил ноутбук, который Швея включала во время работы. Швея никогда не видела живого белого медведя и хотела, чтобы образ все время находился перед глазами.

Глаза же его появились не скоро. Гораздо позже ушей. Поэтому первое время он слушал. О том, что белые медведи – гроза Арктики. О том, что белые медведи – прирожденные убийцы. Он говорил себе, что это не про него. Он больше любил тонкий голосок Умки, который искал друга не с черным носом, а с розовым. Но уже тогда, задолго до предательства, догадывался: неустанно преследовать добычу, сливаться с ледовыми торосами, рвать зубами, убивать, убивать, убивать – это про него.

Черные бусины глаз блестели, исподволь наблюдая за пухлой девочкой, лишь немногим больше его самого. Она же едва взглянула на улыбчивого белого мишку, перевязанного красным бантом, которого Швея с трудом удерживала на вытянутых руках. Небрежным кивком велев посадить подарок возле дивана, девочка уткнулась в планшет. Но глаза Швеи все равно полнились любовью. Вот тогда-то он и понял, что это слепое обожание, подарившее ему жизнь, заемное, чужое. Он улыбался, вывалив красный язык, но в ватном сердце клокотала ненависть.





Ночью, когда уснули все, кроме пухлой девочки, он собрал эту ненависть, сконцентрировал в израненном ватном сердце… и, впервые в жизни, зарычал. Неуклюже, путаясь в лапах, он сделал первые шаги. Он задрал нос, принюхиваясь к острому аромату страха, стекающему с высокой-высокой кровати. Он раскрыл пасть и щелкнул зубами. А когда девочка завизжала и комната наполнилась светом, беспокойством и колонноподобными ногами родителей, он плюхнулся на пол, широко распахнул глаза и умильно вывалил язык.

Конечно родители не поверили маленькой пухлой девочке. Они стыдили ее и говорили, что медведь хороший. А он каждую ночь рыскал под лестницей высокой-высокой кровати, злясь, что мягкие лапы слишком слабы, чтобы затащить его неуклюжее тело наверх. В отместку за бессилие он переворачивал вещи, угрожающе рычал, клацал зубами. И, отходя подальше, все старался поймать взгляд своей жертвы. Отныне он самый страшный хищник на планете Земля. Отныне он гроза Арктики. Отныне он прирожденный убийца.

До того как Швея стала для него просто Швеей, он называл ее Большой Белой Медведицей.

Он верил ей.

Он был хорошим медведем.

А стал плохим.





Лена




– …Отказываются что-либо замечать. Ариша, внучка моя, всегда была, мягко говоря, в теле, а за последние пару недель отощала, кожа да кости. Так не видят в упор! Хотя раньше пылинки сдували. На дачу со мной лишний раз ребенка не отпускали, потому что там, прошу прощения, уборная на улице. Врача вызывали на каждый чих. А тут Ариша прямо бледная тень самой себя – родителям же хоть бы хны! Зато медведь этот, будь он трижды неладен, теперь им вместо ребенка. Пылинки сдувают, обижаются, если про него скажешь что-то не то. Такое поведение… знаете, Елена, если бы я не так хорошо знала своих дочь и зятя, я бы подумала, что они связались с наркотиками. Это какая-то зависимость, право слово!


– Да нет, это уже просто эпидемия, – пробормотала потрясенная Лена.

Чай Фаины Григорьевны давно остыл. На недоеденный сэндвич Лена даже смотреть не могла. Жан, так и не проронивший ни слова, еле слышно постукивал пальцем по опустевшей бутылочке из-под морса.

– Что вы имеете в виду?

– Ярик… Ярослав, мой младший брат. Он вчера познакомился с мальчиком, который думает, что его игрушка оживает по ночам.

– Вот как?! – оживилась Фаина Григорьевна. – Елена, а вы, случайно, не знаете, где живет этот мальчик?

– Где-то за библиотекой, чуть выше улицы Пушкина. – Лена пожала плечами. – Точного адреса не знаю. Не скажу, что я сильно интересовалась.

– А точного и не нужно. Жан, вы понимаете, что это значит? – Фаина Григорьевна многозначительно изогнула бровь. – Моя гипотеза находит уже третье подтверждение.

Жан едва заметно поморщился:

– Родные Фаины Григорьевны тоже живут на улице Пушкина, но ниже тебя, около фонтана. И Фаина Григорьевна считает, что проблема тут именно в улице. И еще считает, что я… м-м-м… – Жан замялся, явно не зная, как продолжить.

– …эксперт, – пришла на выручку библиотекарь. – Ложная скромность не красит вас, Жан. После того, что довелось пережить вам и вашим друзьям, вы настоящий эксперт в области паранормального, как бы ни раздражало меня это словцо из бульварных газет. И что же, вы по-прежнему станете упорствовать, что улица здесь ни при чем?

– Да, многовато совпадений получается.

Глядя на них, Лена ощутила пропасть у себя под ногами. До сего дня, и даже до этой минуты, отрицание давалось ей сравнительно легко. Жизнь подростка полна странностей: одной больше, одной меньше – какая разница? Но сейчас перед ней сидели взрослые (пусть Жан лишь немного старше, но уникальный опыт делал его взрослее, чем он был на самом деле) растерянные люди. И что пугало Лену до дрожи в пальцах – они даже не представляли, как разобраться со сложившейся ситуацией.

– А вы пробовали как-то… я не знаю… – Лена попыталась отогнать гнетущее чувство, – образумить своих родственников?

Пронзительно мудрые глаза библиотекаря взглянули на нее поверх очков:

– Извините, что вопросом на вопрос, но а вы, Елена, пытались как-то образумить своих родителей?

– Нет, но ведь они же уже…

– …Большие, – мягко закончила Фаина Григорьевна. – Они уже большие. В их состоянии взывать к голосу рассудка бесполезно, а чтобы отобрать эти проклятые игрушки силой, надо быть больше и сильнее их. То есть побольше, чем мы с вами. Увы, в плане физического воздействия на взрослых мы, пожилые люди, так же ограниченны, как и вы, подростки. Я давно уже не могу поставить своих детей в угол или пожурить за плохое поведение.

От тихого спокойного голоса Фаины Григорьевны почва все быстрее уходила из-под Лениных ног. Если раньше она думала «Что я могу изменить?», то после этого разговора ее мысли трансформировались в панический вопль «Я ничего не могу изменить!». Это удручало. Это убивало всякую надежду на то, что все рассосется само собой.

– Так что же нам делать? – робко спросила Лена.

– Наблюдать, – по-военному коротко ответила Фаина Григорьевна. – Наблюдать. Выжидать. Искать то, что мы можем обратить себе на пользу. А найдя, действовать без промедления.

Под конец этой емкой призывной речи щеки ее разрумянились, а сухонькие руки сжались в кулаки. В глазах металось пламя азарта, предчувствие грядущей битвы. Лене показалось, что глубоко в душе Фаины Григорьевны, приветствуя внезапное приключение, ликует бушующий шторм эйфории.





Жан




Испаряясь с темного зеркала Онежского озера, на улицу Пушкина надвигался туман. Подобно восставшему мертвецу он волок свое аморфное тело, цепляясь призрачными пальцами за кусты и все еще зеленую траву. Он обтягивал парк, изливался на дорогу, влажной дымкой колыхался во дворах, вплотную подбирался к домам. Оседал каплями на остывающих автомобилях, загонял промозглую стылость под одежду припозднившихся путников.

Спасаясь от холода, Жан набросил капюшон и даже стянул завязки. Сунув руки поглубже в карманы, переступил с ноги на ногу. Сидеть в засаде оказалось не так уж романтично, как расписывали авторы давно минувших веков. Он уже битый час околачивался в густой тени деревьев, в самой глубине двора «дома с башенкой». Озябли пальцы и кончик носа, от неподвижности затекла спина. К тому же Жан поймал себя на мысли, что замирает всякий раз, заслышав въезжающую во двор машину: вдруг кто-то из соседей заприметил подозрительную фигуру, прячущуюся среди пожелтевших берез, и вызвал полицию? И что тогда делать? Даже если ты ни в чем не виноват, как объяснить, почему ты топчешься на одном месте, скрываясь под покровом осеннего вечера? Но хуже всего оказалось ожидание. Томительная скука, выматывающая душу, капля за каплей лишающая уверенности в правильности разработанного плана. Поэтому, когда запиликал домофон на двери Лениного подъезда, Жан едва не подпрыгивал от нетерпения.

Кто там? Очередной собачник вывел питомца на прогулку? Или кто-то обнаружил, что в холодильнике пусто, и решил купить сыра и хлеба на завтрак? А может, этот кто-то просто работает в ночную смену и теперь спешит на работу? Но, по счастью, богам наскучило наблюдать, как Жан мучается ожиданием: из подъезда вышли родители Лены.

Почему-то Жан думал, что они будут озираться по сторонам, поглубже нахлобучивать шляпы, поднимать воротники плащей и вообще вести себя как шпионы из плохонького фильма. На деле же родители Лены не оборачивались, пытаясь вычислить «хвост», а шли уверенно и четко, словно роботы, запрограммированные на определенный маршрут.

Папа, высокий плотный мужчина в очках, действительно был в плаще, но на этом сходство со шпионами заканчивалось. Механический широкий шаг он сопровождал нелепыми взмахами рук. Из полурасстегнутых бортов плаща выглядывала кукольная голова. Мягкий свет фонарей и окон порождал новые тени, причудливые, тревожные. Жан готов был поклясться, что веревочные руки куклы обвивают шею мужчины, как галстук-удавка.

Мама, хрупкая невысокая женщина, на фоне рослого мужа смотрелась подростком. На взгляд Жана, Лена была примерно такого же роста. Мама семенила, быстро-быстро переставляя ноги, отчего звук стучащих по асфальту каблуков разлетался дробным эхом по всему пустому двору и далеко за его пределами. Иногда она забегала вперед, с тревогой поглядывая, как там кукла, но, убедившись, что все в порядке, вновь отставала. Вместе они представляли собой дуэт настолько комический, что Жан, не знай, что происходит, принял бы их за городских сумасшедших, безобидных фриков. Но он помнил испуг в глазах Лены, помнил срывающийся голос Фаины Григорьевны, когда она впервые рассказала ему о своих догадках. И преследуя удаляющуюся парочку по пустынной улице, Жан ни на секунду не позволял себе забыть об этом.

На перекрестке с улицей Карла Маркса родители Лены круто развернулись и через пешеходный переход устремились к Онежской набережной. Мимо темнеющего парка, мрачно шелестящего листвой на ветру, мимо примолкших кафешек, впавших в спячку до следующего лета. Жан опасался, что в любой момент родители Лены могут повернуть налево и затеряться среди деревьев. Ищи их тогда в темноте с фонариком от мобильника. Почему-то Жан был уверен: этой паре свет не понадобится. Они так и пойдут с выпученными как у глубоководных рыб глазами. И от этой мысли Жану делалось жутковато.

Однако чета Гордеевых спокойно спустилась до самого здания Речного вокзала и только там повернула налево, к парку аттракционов. Прижимаясь к железной решетке забора, Жан скользнул вперед, чтобы увидеть, что они станут делать. Аттракционы, ударно отработав летний сезон, уже пару недель как закрылись, и ворота парка перехлестывала массивная цепь. Жан осторожно выглянул из-за угла – и не смог сдержать удивленного возгласа. Черт с ней, с конспирацией! Ему показалось, что ворота парка открыты настежь.

Синеватый свет фонарей казался чересчур ярким. Он заливал вход, скрывая прячущиеся в глубине парка исполинские скелеты аттракционов, испепеляя решетку забора и ларьки с фастфудом. Гордеевы вошли в этот сияющий купол и…





* * *