– Ну… можно до уроков. Тихонько, чтоб не слышал никто.

Мари… с нею было тяжелее. За три месяца я так и не сумела подобрать ключик к этой девице. Хотя и не очень старалась, если быть откровенной: мне всего-то нужно было, чтобы дети прилежно выполняли задания и не слишком докучали мне. Вообще-то Мари была девицей очень неглупой – сообразительной и эрудированной в самых неожиданных областях. Обожала шокировать домочадцев точными цитатами из Ницше и Карла Маркса, и раз за разом пыталась доказать, что православие – ложная религия, а истинное видение мира людям открывается только после прочтения буддистских сутр…

Еще Мари сама пыталась изучать японский язык и культуру – ума не приложу, на что они ей сдались. Зато ее ошибки в родном языке могли соперничать по глупости с ошибками младших братьев, и по-французски она говорила едва-едва, это притом, что в следующем году ей дебютировать, а я понятия не имею, как можно ее выводить в высший свет московского общества.

Манера Мари одеваться заслуживала отдельного внимания: сочетать ярко-алую атласную блузку в полоску с зеленой юбкой в клетку было для нее в порядке вещей. Ежели она надевала платье, то почти всегда это платье было декольтировано столь сильно, как я, например, не решусь надеть даже на бал.

С волосами она и вовсе творила что-то невообразимое – должно быть, это снова была дань японской культуре.

– Что это у тебя на голове, деточка? – спросила Елена Сергеевна, когда Мари в первый раз вышла в подобном виде.

– Это прическа японской гейши, маменька.

– А что такое гейша? – простодушно изумилась та.

– Проститутка, – охотно пояснило дитя.

Маменька залилась краской, а папенька расхохотался.

Родители полагали, что их шестнадцатилетнее чадо еще сущий ребенок и приходили в восторг от его шалостей. Шалостями считалось ношение декольтированных платьев, обнажающих уже вовсе недетские формы, похищение учебников из классной комнаты с целью сорвать урок, а также и порча ножницами моего вечернего платья – Жоржик любил, когда я посещала званые вечера вместе со всей семьей, а иногда и без его жены вовсе. Подозреваю, что за порчу платья Мари все же досталось бы от родителей, но институтское прошлое запрещало мне жаловаться «старшим» на что бы то ни было. Я лишь стала тщательнее следить, чтобы дверь моей комнаты всегда была заперта.





***




Занятия заканчивались обычно в два, после чего все шли обедать. Я тоже была голодна, однако, мне было жаль тратить свое личное время на общение с Полесовыми, потому я решила, что пообедаю в городе, во время прогулки – поскорее переоделась и вышла на улицу.

Полесовы занимали весь второй этаж дома номер двадцать по Пречистенке. Квартира эта была не очень-то по карману Георгию Павловичу, который служил мелким чиновником в суде, но он изо всех сил старался сохранить апартаменты на Пречистенке, где жил, как он считает, tout le beau monde de Moscou [5], к коему он, разумеется, себя причислял.

Я привычно прошлась пешком до Арбата и в чистеньком уютном кафе, где была частой гостьей, выпила кофе с пирожным, после чего на извозчике добралась до Кузнецкого моста.

Этот район Москвы считался раем для московских модниц, поскольку именно здесь сосредоточились лучшие модные, галантерейные и ювелирные лавки, преимущественно иностранные. Роскошные парижские платья за стеклянными витринами, завораживающие дух названия на ярких вывесках – «Гажелен-Опижес», «Сиже», «Чарльз Уорт», «Фаберже». Никогда прежде, пока училась в Смольном, я не интересовалась особенно модой, однако, зажив самостоятельно и начав распоряжаться деньгами – а платили мне Полесовы очень неплохо – я вдруг с удивлением обнаружила, что мне нравится наряжать себя. Потому этот район я особенно любила.

Март в этом году выдался студеным, и вся Москва до сих пор была заметена снегом, но на Кузнецком мосту даже казалось чуть чище и солнечней. Я не без удовольствия прошлась вдоль Петровки, щурилась весеннему солнцу, разглядывая роскошные экипажи и изысканные туалеты дам, но делать сегодня покупки я была не намерена. Я выбрала лишь несколько новых книг в букинистической лавке, потом заказала носовых платков и без интереса перемерила три пары перчаток, но так ничего и не купила. Зажав сверток с книгами под мышкой, я свернула в Столешников переулок и вскоре уже тянула на себя дверь под скромной, немного покосившейся вывеской, с мало что говорящим названием «Товарищество Лефевр и Ко».

Это тоже был рай – причем уже персонально мой. Парфюмерная лавка, куда свозились как новинки из Европы, так и одеколоны российских парфюмеров – вечно соперничающих между собой monsieur Брокара и monsieur Ралле.

Хозяйка лавки, дама чуть за тридцать, эмигрантка из Франции, черноглазая брюнетка, которую все всегда звали просто Марго, без фамилии и без обращения m-lle – была истиной парижанкой. Изысканная и утонченная до кончиков ногтей, окутанная шлейфами самых неожиданных парфюмов и, не смотря на то, что живет в России уже очень давно, говорящая с сильным акцентом. Я и сама до девяти лет воспитывалась во Франции, французский язык считала родным, а русский долго мне не давался, как и избавление от акцента. Однако три месяца назад, когда возникла такая необходимость, я сделала над собой усилие – часами просиживала возле зеркала, тренируя артикуляцию и произношение и теперь, кажется, говорила по-русски вполне чисто. Мне удалось даже овладеть московской манерой разговаривать – чуть растягивая гласные и смягчая шипящие. По крайней мере, ни мои работодатели, ни домашняя прислуга, ни друзья не подозревали, что я родилась за пределами Российской Империи. Я считалась сиротой – дочерью мелкопоместных дворян Тальяновых, которая, по милости друга семьи, графа Шувалова, была устроена в Смольный после смерти родителей. С такой легендой мне было жить несколько проще.

Пока Марго обслуживала клиенток – мать и дочь, скромно одетых мещанок, поскольку лавка вовсе не считалась élégant [6] – я рассматривала полки стеллажей, уставленные простыми склянками с ароматным содержимым, душистыми мылами, эфирными маслами и прочими милыми женскому сердцу снадобьями. Среди склянок я отыскала вытяжку из сирени и, чуть приоткрыв флакон, припала к нему, закрывая глаза и мысленно уносясь в ту весну и тот май. Сирень я любила больше всех прочих ароматов Марго, но любовь эта была, скорее, тайной – я редко душилась сиренью «на выход», как будто боялась, что воспоминания мои кто-то подслушает против моей воли.

Наконец, покупательницы ушли, не пряча улыбок и сжимая в руках свертки с покупками – уйти от Марго без ароматной обновки и хорошего настроения было невозможно, поскольку она умела достучаться до каждой женщины, угадывая, что она именно сейчас хочет. Хозяйка лавки сама закрыла за ними на запор, вывешивая за дверь табличку «Обед», опустила портьеры и потом только заговорила, сходу целуя меня в обе щеки:

– Лиди, дорогуша, давненько ты не заходила, я успела уже соскучиться, – она привычно перешла на французский.

– Я тоже скучала, – улыбнулась я, и тут мой взгляд упал на номер «Московского телеграфа», лежащий на прилавке и раскрытый как раз на той заметке, что читала я утром. – Видела уже? Что думаешь?

Марго повела бровью и, взяв газету, небрежно убрала ее куда-то с глаз, ответив лишь:

– Думать это твоя забота, дорогуша, я всего лишь торговка душистой водицей.

– Ты торговка драгоценной водицей, – вполне искренне возразила я, заметив, однако, что настроение у нее сегодня неважное. Возможно, и правда из-за статьи.

Мои последние слова, разумеется, сработали: более всего Марго любила, когда люди проявляют уважение к духам. Вот и сейчас она мгновенно оживилась, чуточку повеселела и потянулась к одной из полок, заговорив почти с придыханием:

– Тебе невероятно повезло: ох, что я тебе сейчас покажу… Эме Герлен [7]. Только вчера привезли! – Марго уронила капельку золотой жидкости мне на запястье и припала к нему сама с горящими от предвкушения глазами. – Ты посмотри только, какая восхитительная лаванда… – она снова припала к запястью: – и трава… много свежескошенной травы! Будто стоишь летом на лугу, а где-то там, вдалеке – лес…

Мне тоже невероятно хотелось попасть на этот луг, о котором говорила Марго, но мысли мои сейчас были слишком заняты – не стоит и пытаться.

– Ну? Как? – не вытерпев, потребовала ответа Марго. – Тебе хоть нравится? Показать еще что-то, или… – она снова неопределенно повела бровью.

Впрочем, я ее отлично поняла и холодновато ответила:

– Или.

Марго тяжело вздохнула, убирая духи обратно на полку:

– Ладно, давай работать…


Она вынула из кармана блокнот и, по-домашнему подперев щеку рукой и облокотившись на прилавок, приготовилась записывать. Я тоже села, не спеша стянула перчатки и, напряженно глядя перед собой, стала диктовать:

– Гриф секретно. В Петербург Шувалову. Сообщаю, что по вашему заданию никаких новостей нет. Сорокин себя не обнаружил. По-прежнему есть основания полгать, что Сорокин находится в Москве инкогнито, под чужим именем. На сегодняшний день подозреваемых трое…

– Трое? – Марго оторвалась от письма. – В прошлый раз было двое.

– А теперь трое, – хладнокровно сказала я, отводя, однако взгляд.

Я сама чувствовала, что число «подозреваемых» растет у меня как на дрожжах: если в следующий раз я сообщу, что их уже четверо, то, верно, Платон Алексеевич решит, что я не справилась, что совершенно не подхожу для этой работы, и он отзовет меня в Петербург.

– Жду дальнейших указаний. Подпись – Тальянова, – торопливо закончила я и начала снова натягивать перчатки, желая поскорее уйти. – Когда ты сможешь переслать это в Петербург?

– Сегодня зашифрую, завтра утром отнесу на телеграф. В общем, в полдень текст уже будет лежать на столе у Шувалова.

– Только в полдень? А поскорее никак?

– Зачем? – искренне изумилась Марго. – Сама же говоришь, что никаких новостей…

– Ну да, – отозвалась я и не решилась более настаивать.

По правде сказать, я сомневалась, что Платону Алексеевичу вообще хоть сколько-нибудь важны мои сообщения: за три месяца, что я в Москве, я не узнала абсолютно ничего. Только выдумываю все новых и новых подозреваемых…





Глава III




После того, как в июле прошлого года окончила институт и с успехом выдержала общественный экзамен, стараниями своего дядюшки я была введена в лучшие дома Петербурга. Стала появляться в театре, на званых вечерах, на домашних балах у тех семей, которые по разным причинам в то лето Петербург не покинули. Надо сказать, эти развлечения дядюшка организовал для меня очень своевременно, поскольку либо из-за переутомления в учебе, либо еще из-за чего-то настроение мое в ту пору было столь упадническим, что я каждую минуту могла расплакаться из-за сущей ерунды. А балы меня несколько развеселили и вернули вкус к жизни. Дядюшка давал за мной очень приличное даже по петербургским меркам приданое, так что я стала считаться завидной невестой. Молодые люди ухаживали за мной, некоторые из них мне даже нравились, а более всего я подружилась с Дмитрием С., который уже при знакомстве заявил, что очарован мною, а после я совсем потеряла счет знакам внимания с его стороны. В конце лета он вполне ожидаемо попросил моей руки. Дядюшка не уставал повторять, что Дмитрий очень хороший человек и блестящая партия, и я в какой-то момент сама была, кажется, не прочь сделаться замужней дамою… но, в конце концов, отказала.

Видя мою меланхолию, осенью дядя вывез меня в Европу – мы отдыхали в Коста-Бланке, потом в Ницце, где дядюшка сказал, что после мы поедем в Париж и, если я захочу, то он устроит так, чтобы я осталась там. Не могу передать, как меня обрадовала эта новость! Я не смела бы сама просить Платона Алексеевича, но еще в детстве, учась в Смольном, я мечтала, что когда-нибудь вернусь в мою родную Францию – страну, где я родилась и выросла.

И вот настал день, когда я вернулась в Париж. Снова оказалась на Риволи, где когда-то гуляла с родителями, и радовалась, что именно сейчас, в сентябре, жарят каштаны, которыми баловал меня в детстве папа. Смотрела в перспективу Елисейских полей, благоухающих даже осенью, и с трудом представляла, что здесь скоро воздвигнут некую уродливую башню из металла. Верно, это газетная шутка, ведь не может же быть, чтобы парижское градоначальство и впрямь решилась так испортить центр старинного города!

Я гуляла тогда и… понимала, что все не то. Мои воспоминания о Париже связаны только с родителями, а теперь, когда их нет, все здесь казалось чужим, новым и совершенно непохожим на то, что я себе воображала. Уже через неделю я попросила Платона Алексеевича отвезти меня в Петербург, домой.

Помню, что когда поезд приближался к перрону, шел дождь, барабаня по крыше и окну; тяжелое, будто свинцовое небо нависало совсем низко, и мелькали серые, неприветливые, но такие родные пейзажи. Я не вытерпела тогда – не слушая возражений дяди, сама отворила окно в купе, высунулась, не боясь испортить прическу, и всей грудью вдохнула особенный петербургский воздух – студеный, сырой и чуть солоноватый.

– Сумасшедшая девчонка… – ворчал дядюшка, собирая разлетевшиеся по купе страницы газеты.

А я только беспричинно улыбалась, позволяя петербургскому ветру иссушить мои слезы. И поняла тогда, что счастье – она на самом деле близко, а не где-то за тридевять земель.

Примерно за месяц до Рождества Платон Алексеевич остался однажды дома вместо похода на службу и сразу после завтрака вызвал меня в свой кабинет. Очень издалека, так, что я даже не сразу поняла суть, он начал свой рассказ…





***




В первой половине нашего века во Франции родился и здравствует поныне морской офицер и талантливый изобретатель по имение Феликс дю Тампль. Несмотря на то, что служил он в молодости на море, все его мысли занимало небо, а в частности покорение человеком этого самого неба – он строил летательные аппараты. Собственно, не он один стремился ввысь: до него были англичане Кейли, Хенсон, русский изобретатель Телешов и Бог знает сколько еще желающих сравниться с птицами. Однако все их изобретения были лишь на стадии проектов, либо полеты оканчивались грандиозными провалами. Феликс же дю Тампль первым в 1857 году понял, что монопланы куда эффективней, чем бипланы [8], которые проектировали прежде, и получил патент на строительство, а в 1874 состоялся первый пробный полет полноразмерного летательного аппарата. Увы, неудачный – паровой машине не хватило мощности, чтобы поднять самолет в воздух.

Но все же это было событие. Причем событие не только в истории самолетостроения: появилась реальная возможность поднять человека в воздух! Это имело огромное значение прежде всего для политики – страна, которая владела бы машинами, умеющими летать, тотчас заняла бы более выигрышное положение в любом вооруженном конфликте. Потому изобретением дю Тампля, а еще больше самим дю Тамплем, очень интересовались разведки крупнейших мировых держав – в частности Британии и России. Для обеих этих стран тема вооружения была особенно актуальна, поскольку на протяжении всего века они соперничали за господство в Центральной Азии, а точнее в Афганистане. И воевала Российская Империя отнюдь не с полудикими племенами афганцев, а фактически с англичанами, которые с позволения афганских эмиров стояли во главе этих племен.

Англичанам в этой «гонке» повезло больше. По словам Платона Алексеевича, британская разведка завербовала родного брата дю Тампля, который был соавтором проекта – то есть, фактически дю Тампль строил самолет для англичан. Если бы полет 1874 года был успешным – дю Тампля вынудили бы работать на Великобританию. Учитывая крайне нестабильное положение самой Франции в те годы, это было бы нетрудно.

– Но полет оказался неудачным… – договорила я за Платона Алексеевича. – Вы хотите сказать, что это не случайность? Не просто ошибка в расчетах?

– Я считаю, что это не случайность, – вкрадчиво глядя мне в глаза, согласился дядя. – Лиди, девочка, со стороны России с дю Тамплем работал твой отец. Это было его последнее задание. Мы не ставили задачу завербовать изобретателя или переманить его на нашу сторону… это могло бы испортить наши отношения с Францией, вылези все наружу. Потому твоему отцу была поставлена задача лишь не дать дю Тамплю уйти в Британию – сорвать испытания, если это будет нужно.

– Его и маму убили из-за этого? – через силу спросила я. – К этому, получается, имеют отношение англичане?

– Да, – сухо и по-деловому отозвался Платон Алексеевич, – теперь это уже известно точно – его сдали британской разведке, причем сдали свои же, русские… – скомкано договорил дядя, раскрыл папку, что лежала на столе перед ним, и передвинул мне несколько листов, говоря уже так, будто отдавал распоряжение: – Связным твоего отца в Париже был другой наш человек. Настоящее его имя Сергей Васильевич Щербинин, но работал он под псевдонимом Сорокин. Сорокин предположительно в семидесятом или семьдесят первом был перевербован британской разведкой, но твой отец, не зная об этом, продолжал тесно с ним сотрудничать. Фотокарточки Сорокина, к огромному сожалению, у нас нет, и в лицо его среди моих людей никто не знает. Знал лишь твой отец. Но есть его словесное описание. Правда, тридцатилетней давности, но все равно прочти…

– Подождите-подождите, я ничего не понимаю! – я, ужасно нервничая, отодвинула от себя бумаги, которые начала было читать. – Для чего вы мне это рассказываете?… Для чего вам нужно, чтобы я знала имя человека, виновного в убийстве родителей… я не хочу ничего этого знать!

Обычное мое хладнокровие оставило меня в тот момент: я разрывалась от желания немедленно выяснить об этом Сорокине все, и одновременно – забыть и то, что знала теперь.