Иммануэль услышала собственный голос, прогремевший на всю комнату:
– Что?
Агарь внимательно посмотрела на Марту.
– Режьте ее. Спасайте дитя. Такова воля Отца.
– Нет, – замотала головой Иммануэль. – Нельзя этого делать. Она же умрет.
– Девочка моя, – бормотала Лия, теряя рассудок. – Я слышу, как бьется ее сердце.
Иммануэль шагнула вперед и схватила бабушку за рукав.
– Марта, пожалуйста…
– Несите бинты, – велела повитуха, затягивая завязки своего фартука, – и что-нибудь ей в зубы. Кожаный ремень или хорошо зашкуренную деревяшку. Еще нам понадобится маковая настойка, от боли, – она перевела взгляд на Иммануэль. – Ребенок прежде всего. Только так, и никак иначе.
Слуги переместили Лию в другую комнату, где уложили на широкий дубовый стол, как на своеобразный деревянный алтарь. Иммануэль стояла у изголовья, шепча подруге на ухо всякую чепуху, как делала это для Онор и Глории.
– Все будет хорошо, – успокаивала Иммануэль, убирая ей за ухо влажную прядь волос.
На это Лия ничего не ответила. Она уже впала в забытье, вызванное маковой настойкой, которой Марта напоила ее несколько минут назад. Ее измученный живот пульсировал чередой сильных схваток, но успокоительное подействовало так хорошо, что она едва замечала боль.
– Достаньте ее, – пролепетала она заплетающимся языком. – Вы только достаньте ее из меня. Она не может дышать. И я не могу, пока она там.
Из коридора в комнату вернулась Марта, ее руки были мокрыми от алкоголя, которым она их ополоснула. Она подошла к столу со скальпелем в руке и встретилась с Иммануэль взглядом.
– Держи ее крепко, как будто это вопрос жизни и смерти.
Иммануэль кивнула и обеими руками взялась за плечи Лии.
– Сейчас будет больно, – предупредила Марта, глядя на девушку сверху вниз, хотя Иммануэль и сомневалась, что Лия, одурманенная наркотиком и лихорадкой, вообще ее слышала, – будет невыносимо больно, возможно, так, как тебе никогда в жизни не было больно. Но ты должна оставаться спокойной и сильной ради своей дочери, иначе она умрет.
Голова Лии закатилась набок.
– Достаньте. Достаньте ее из меня.
Марта поднесла скальпель к ее паху, чуть пониже холмика живота. Сделала глубокий уверенный разрез. Лия выла сквозь стиснутые зубы, пока Марта орудовала лезвием.
Когда она стала метаться и вырываться, Иммануэль навалилась на нее всем весом, силой прижимая обратно к столу. Напротив Эстер держала ее ноги, и еще несколько девушек подскочили с разных сторон и схватили Лию за руки, не позволяя ей двигаться.
Все это время Марта продолжала работать с непоколебимым профессионализмом. Ее руки были по локоть в крови, щеки блестели от пота. Иммануэль хотелось закрыть глаза и заткнуть уши, лишь бы спрятаться от криков, стоящих в комнате, но она могла только смотреть, как повитуха делает разрез все шире и шире, пока рана не раскрылась, зияя, как кровавая улыбка.
– Достаньте ее из меня! – взвыла Лия.
Оскалив зубы, Марта вытащила младенца через рану на теплый свет очага, и за ним, как гадюка, потянулся скользкий шнурок пуповины.
Обессилев, Лия обмякла на столе, и Иммануэль оставила ее и подошла к Марте, которая с округлившимися глазами и разинутым ртом прижимала младенца к груди.
– У нее нет имени, – прошептала Марта, и ее руки, придерживающие головку ребенка, так сильно дрожали, что Иммануэль испугалась, как бы она не уронила малышку. – У нее нет имени.
Чувствуя, как сердце колотится в горле, Иммануэль заглянула в складки пеленального одеяльца. Малышка была крошечная и розовенькая, с огромными, ярко-голубыми глазами. Она выглядела совершенно здоровой, если не считать маленькой трещинки на верхней губе. Иммануэль протянула к ней руку, и малышка схватила ее за палец и подняла на нее глаза, тихонько агукая.
Лия застонала, свежие слезы покатились по ее щекам. Темная лужа между ее ног становилась все больше и больше.
– Нет, – прошептала Иммануэль. – Она живая. Она дышит. С ней все в порядке.
Марта попыталась сунуть девочку в руки Агари, но та не приняла ребенка и попятилась к стене, стуча клюкой по половицам.
– Дитя проклято.
– Я ее подержу, – вызвалась Иммануэль и шагнула вперед, чтобы взять ребенка.
Она прижала безымянное дитя к груди, пряча ее от косых взглядов жительниц Обители и служанок, собравшихся поглазеть на происходящее.
Поодаль, Марта усердно работала у стола, дрожащими руками протыкая иголкой кожу Лии, торопясь зашить рану и остановить поток крови.
– Не показывай ей, – одними губами произнесла Эстер с другого конца комнаты, прикладывая холодный компресс ко лбу Лии.
Поэтому Иммануэль держалась на расстоянии, стоя в тени у камина и пряча дитя у себя на груди, безуспешно пытаясь ее успокоить. И только когда Агарь, опершись на свою клюку, прошептала:
– Прах к праху, – Иммануэль наконец подняла голову и увидела на столе Лию, обмякшую и бездыханную, остекленевшими глазами уставившуюся в потолок.
Иммануэль крепче прижала к себе ребенка.
– Нет, не может быть. Она же не…
– Мертва, – вынесла приговор Марта и отошла от стола. Когда она подняла глаза на Иммануэль, по ее щекам текли слезы. – Она мертва.
Иммануэль не помнила, кто забрал у нее ребенка. Она не помнила, как бежала по коридорам, унося ноги из Обители. Она пришла в себя, только когда холодный порыв ночного ветра ударил ее по лицу, словно оплеуха.
Вдруг она оказалась на коленях, задыхаясь и давясь воздухом, и всю ее лихорадило так, будто в ней тоже бушевала болезнь. Из глаз брызнули слезы, и Иммануэль сотрясли громкие рыдания, забравшие воздух из ее легких.
Иммануэль не знала, сколько времени провела так, стоя в темноте на четвереньках и рыдая, но она помнила, что видела сапоги Эзры, когда он спускался по лестнице, и чувствовала его запах, когда он обвил ее плечи рукой и притянул к себе.
Он обнимал ее, пока она плакала, уткнувшись лицом ему в рубашку и цепляясь за его руки так отчаянно, будто его плоть и кости оставались единственным, что держало ее в этом мире – впрочем, возможно, в те минуты все так и было.
– С тобой все будет хорошо, – снова и снова шептал он ей в волосы, словно молитву.
И пока он говорил, она начала ему верить – начала верить, что выживет, какое бы зло ни обрушилось на их земли. В конце концов, это она породила проклятие. Она была проклятием, и проклятие было ею. Грех и спасение, бедствия и очищение – все переплелось в одном человеке условием кровавого соглашения.
Да, Эзра был прав: с ней все будет хорошо. Весь Вефиль сгорит у нее на глазах, а она не получит ни единой царапины, потому что Лилит и ее слуги ни за что не навредят своей спасительнице, предвестнице бед и воплощенной душе самого проклятия.
Ее использовала и предала родная мать, продав ведьмам. И теперь, как будто судьба и без того обошлась с ней не достаточно жестоко, она вынуждена молча страдать, наблюдая за тем, как все, что было дорого и любимо ее сердцу, режут, калечат и ломают на части. А потом, когда с бедствиями, наконец, будет покончено, останется только она, единственная уцелевшая среди костей и пепла.
Глава 27
Я с тобой до конца.
Дэниэл Уорд
Четыре дня спустя Лию сожгли. Для нее, как для жены пророка, провели небольшую церемонию прощания и сложили персональный погребальный костер, вокруг которого собралась толпа скорбящих, в основном родственников Лии, приехавших по этому случаю из деревни, и некоторых жен пророка, осмелившихся покинуть Обитель. Среди них была и мать Эзры, Эстер. Большинство скорбящих держались на приличном расстоянии от огня, прижимая ко рту мокрые тряпки, чтобы не заразиться от летящего пепла.
– Люди с большим сердцем всегда хранят большие секреты, – сказала Марта, щурясь против яркого пламени. – И лучше всех скрывают свои грехи.
Поленья под костром треснули, и в потемневшее от дыма небо взвился сноп искр.
– Лия не грешила, – отозвалась Иммануэль. – Мы забрали у нее то, что хотели, вырвали из ее чрева, а потом смотрели, как она умирает.
Она ждала, чем ответит Марта – отругает ли, даст ли пощечину, – но та удостоила ее лишь сухим молчанием. И молчание было хуже любой пощечины.
Иммануэль снова повернулась к костру. Через отблески кровавого пламени она встретилась взглядом с пророком. Он стоял в окружении своих апостолов, наблюдая, как горит его молодая жена. Его глаза, как и глаза Марты, казались мертвыми.
Что-то залегло у нее глубоко внутри. Иммануэль не сразу опознала это чувство. То был не опаляющий пожар ярости, и не леденящие муки горя. Нет, то было чувство, более мрачное, и тихое… зловещее чувство.
Негодование.
В конце концов, именно пророк довел Лию до погребального костра. Если бы он не возжелал ее, когда она была слишком юной, совсем еще ребенком, несущим послушание в Обители; если бы не позволил себе пойти на поводу собственной нездоровой похоти, она никогда бы не забеременела до получения печати. И ей никогда не пришлось бы хранить такую ужасную тайну. Если бы пророк не пытался скрыть свои грехи, за Мартой послали бы гораздо раньше, и тогда, как знать, может, Лия была бы жива сегодня. Но вместо этого ей позволили лишь истекать кровью и страдать за грех ее мужа. Но вина лежала не на одном пророке.
Нет.
Это безразличие и потворство, повлекшие за собой смерти многих поколений женщин, были несмываемым позором всего Вефиля. Его недугом, ставящим мужскую гордыню выше жизни невинных, которых эти же мужчины клялись оберегать. Его устройством, подминающим под себя слабых на радость тем, кто был рожден для власти.
И от этого Иммануэль захотелось кричать. Хотелось упасть на колени и испещрить землю сигилами и проклятиями, и обещаниями грядущих бед. Хотелось разрушить собор до основания, не оставив от него камня на камне. Спалить часовни, Обитель и поместья апостолов, предать огню фермы и пастбища. Гнев ее был таков, что казалось, ничем и никогда его не усмирить, пока Вефиль не преклонит колени. И он пугал ее.
Иммануэль вместе с процессией скорбящих ходила кругами вокруг костра, подстраиваясь под их шаг. Эзра не выразил соболезнований вслух, но поравнялся с ней и зашагал рядом. Он вообще не стал ничего говорить, и некоторое время они так и шли молча, плечом к плечу, то и дело останавливаясь, чтобы посмотреть на огонь. Иммануэль чувствовала взгляды, устремленные им вслед. Через костер наблюдала Марта. Пророк стоял в стороне со своим выводком апостолов и тоже не спускал с них глаз.
«И пусть говорят», – подумала про себя Иммануэль. В конце концов, это ничего не изменит – а конец был уже близок, в этом она не сомневалась. Ее попытки снять проклятие не увенчались успехом. Ее молитвы к Отцу остались без ответа. Теперь – все; некому было их спасти, и невозможно предотвратить грядущие бедствия. Вскоре их настигнет тьма, а после тьмы – резня. И иногда, в свете всей этой лжи, всех тайн, смертей и грехов, она думала, что ничего, кроме резни, они и не заслуживали.
Но это в ней говорил гнев, ее горе, и ничего более.
Вефиль не заслуживал такой участи точно так же, как она не заслуживала становиться сосудом этого проклятия. В городе жили и безвинные души – Онор, Глория, жители Окраин, мужчины и женщины, не властные над своей судьбой. Хотя бы ради них Иммануэль должна была найти решение этой проблемы, способ остановить бедствия. И первые дни после смерти Лии она провела именно за этим занятием, зная, что если снова потерпит неудачу, поплатиться придется Вефилю.
Но ей был нужен союзник, к кому она могла бы обратиться за советом в сфере темных искусств и ведьмовских обрядов. Кто-то, кто постиг Темный Лес и знал секрет овладения его силой. Кто-то, кто знал, что сделала Мириам, и имел представление о том, как можно снять проклятие, наложенное ею много лет назад. Ей была нужна ведьма или на худой конец ментор, ведущий похожий образ жизни. И Иммануэль приходила к выводу, что помочь ей мог лишь один человек: ее бабушка, Вера Уорд.
Именно она была связующим звеном между Мириам и силами тьмы. Символы, начертанные на страницах дневника ее матери и на стенах хижины в лесу, были вырезаны и в камнях фундамента Вериного дома. А памятуя тропинку на краю участка Уордов, не приходилось сомневаться, что именно Вера привела Мириам к хижине, где та нашла себе пристанище. Вера же и навещала ее всю зиму. И, возможно, именно Вера впервые рассказала Мириам о проклятых бедствиях. В конце концов, откуда еще непутевая дочь апостола могла узнать о таких вещах? Как бы она открыла колдовство, если бы не Вера, которая, как известно, и сама была ведьмой?
Вот почему Иммануэль решила во что бы то ни стало разыскать ее и выяснить, как снять проклятие, к которому сама Вера и приложила руку. Потому что если кто и знал, что Мириам сделала в лесу много лет назад, и как это остановить, то это была Вера, Иммануэль не сомневалась.
– Что?
Агарь внимательно посмотрела на Марту.
– Режьте ее. Спасайте дитя. Такова воля Отца.
– Нет, – замотала головой Иммануэль. – Нельзя этого делать. Она же умрет.
– Девочка моя, – бормотала Лия, теряя рассудок. – Я слышу, как бьется ее сердце.
Иммануэль шагнула вперед и схватила бабушку за рукав.
– Марта, пожалуйста…
– Несите бинты, – велела повитуха, затягивая завязки своего фартука, – и что-нибудь ей в зубы. Кожаный ремень или хорошо зашкуренную деревяшку. Еще нам понадобится маковая настойка, от боли, – она перевела взгляд на Иммануэль. – Ребенок прежде всего. Только так, и никак иначе.
Слуги переместили Лию в другую комнату, где уложили на широкий дубовый стол, как на своеобразный деревянный алтарь. Иммануэль стояла у изголовья, шепча подруге на ухо всякую чепуху, как делала это для Онор и Глории.
– Все будет хорошо, – успокаивала Иммануэль, убирая ей за ухо влажную прядь волос.
На это Лия ничего не ответила. Она уже впала в забытье, вызванное маковой настойкой, которой Марта напоила ее несколько минут назад. Ее измученный живот пульсировал чередой сильных схваток, но успокоительное подействовало так хорошо, что она едва замечала боль.
– Достаньте ее, – пролепетала она заплетающимся языком. – Вы только достаньте ее из меня. Она не может дышать. И я не могу, пока она там.
Из коридора в комнату вернулась Марта, ее руки были мокрыми от алкоголя, которым она их ополоснула. Она подошла к столу со скальпелем в руке и встретилась с Иммануэль взглядом.
– Держи ее крепко, как будто это вопрос жизни и смерти.
Иммануэль кивнула и обеими руками взялась за плечи Лии.
– Сейчас будет больно, – предупредила Марта, глядя на девушку сверху вниз, хотя Иммануэль и сомневалась, что Лия, одурманенная наркотиком и лихорадкой, вообще ее слышала, – будет невыносимо больно, возможно, так, как тебе никогда в жизни не было больно. Но ты должна оставаться спокойной и сильной ради своей дочери, иначе она умрет.
Голова Лии закатилась набок.
– Достаньте. Достаньте ее из меня.
Марта поднесла скальпель к ее паху, чуть пониже холмика живота. Сделала глубокий уверенный разрез. Лия выла сквозь стиснутые зубы, пока Марта орудовала лезвием.
Когда она стала метаться и вырываться, Иммануэль навалилась на нее всем весом, силой прижимая обратно к столу. Напротив Эстер держала ее ноги, и еще несколько девушек подскочили с разных сторон и схватили Лию за руки, не позволяя ей двигаться.
Все это время Марта продолжала работать с непоколебимым профессионализмом. Ее руки были по локоть в крови, щеки блестели от пота. Иммануэль хотелось закрыть глаза и заткнуть уши, лишь бы спрятаться от криков, стоящих в комнате, но она могла только смотреть, как повитуха делает разрез все шире и шире, пока рана не раскрылась, зияя, как кровавая улыбка.
– Достаньте ее из меня! – взвыла Лия.
Оскалив зубы, Марта вытащила младенца через рану на теплый свет очага, и за ним, как гадюка, потянулся скользкий шнурок пуповины.
Обессилев, Лия обмякла на столе, и Иммануэль оставила ее и подошла к Марте, которая с округлившимися глазами и разинутым ртом прижимала младенца к груди.
– У нее нет имени, – прошептала Марта, и ее руки, придерживающие головку ребенка, так сильно дрожали, что Иммануэль испугалась, как бы она не уронила малышку. – У нее нет имени.
Чувствуя, как сердце колотится в горле, Иммануэль заглянула в складки пеленального одеяльца. Малышка была крошечная и розовенькая, с огромными, ярко-голубыми глазами. Она выглядела совершенно здоровой, если не считать маленькой трещинки на верхней губе. Иммануэль протянула к ней руку, и малышка схватила ее за палец и подняла на нее глаза, тихонько агукая.
Лия застонала, свежие слезы покатились по ее щекам. Темная лужа между ее ног становилась все больше и больше.
– Нет, – прошептала Иммануэль. – Она живая. Она дышит. С ней все в порядке.
Марта попыталась сунуть девочку в руки Агари, но та не приняла ребенка и попятилась к стене, стуча клюкой по половицам.
– Дитя проклято.
– Я ее подержу, – вызвалась Иммануэль и шагнула вперед, чтобы взять ребенка.
Она прижала безымянное дитя к груди, пряча ее от косых взглядов жительниц Обители и служанок, собравшихся поглазеть на происходящее.
Поодаль, Марта усердно работала у стола, дрожащими руками протыкая иголкой кожу Лии, торопясь зашить рану и остановить поток крови.
– Не показывай ей, – одними губами произнесла Эстер с другого конца комнаты, прикладывая холодный компресс ко лбу Лии.
Поэтому Иммануэль держалась на расстоянии, стоя в тени у камина и пряча дитя у себя на груди, безуспешно пытаясь ее успокоить. И только когда Агарь, опершись на свою клюку, прошептала:
– Прах к праху, – Иммануэль наконец подняла голову и увидела на столе Лию, обмякшую и бездыханную, остекленевшими глазами уставившуюся в потолок.
Иммануэль крепче прижала к себе ребенка.
– Нет, не может быть. Она же не…
– Мертва, – вынесла приговор Марта и отошла от стола. Когда она подняла глаза на Иммануэль, по ее щекам текли слезы. – Она мертва.
Иммануэль не помнила, кто забрал у нее ребенка. Она не помнила, как бежала по коридорам, унося ноги из Обители. Она пришла в себя, только когда холодный порыв ночного ветра ударил ее по лицу, словно оплеуха.
Вдруг она оказалась на коленях, задыхаясь и давясь воздухом, и всю ее лихорадило так, будто в ней тоже бушевала болезнь. Из глаз брызнули слезы, и Иммануэль сотрясли громкие рыдания, забравшие воздух из ее легких.
Иммануэль не знала, сколько времени провела так, стоя в темноте на четвереньках и рыдая, но она помнила, что видела сапоги Эзры, когда он спускался по лестнице, и чувствовала его запах, когда он обвил ее плечи рукой и притянул к себе.
Он обнимал ее, пока она плакала, уткнувшись лицом ему в рубашку и цепляясь за его руки так отчаянно, будто его плоть и кости оставались единственным, что держало ее в этом мире – впрочем, возможно, в те минуты все так и было.
– С тобой все будет хорошо, – снова и снова шептал он ей в волосы, словно молитву.
И пока он говорил, она начала ему верить – начала верить, что выживет, какое бы зло ни обрушилось на их земли. В конце концов, это она породила проклятие. Она была проклятием, и проклятие было ею. Грех и спасение, бедствия и очищение – все переплелось в одном человеке условием кровавого соглашения.
Да, Эзра был прав: с ней все будет хорошо. Весь Вефиль сгорит у нее на глазах, а она не получит ни единой царапины, потому что Лилит и ее слуги ни за что не навредят своей спасительнице, предвестнице бед и воплощенной душе самого проклятия.
Ее использовала и предала родная мать, продав ведьмам. И теперь, как будто судьба и без того обошлась с ней не достаточно жестоко, она вынуждена молча страдать, наблюдая за тем, как все, что было дорого и любимо ее сердцу, режут, калечат и ломают на части. А потом, когда с бедствиями, наконец, будет покончено, останется только она, единственная уцелевшая среди костей и пепла.
Глава 27
Я с тобой до конца.
Дэниэл Уорд
Четыре дня спустя Лию сожгли. Для нее, как для жены пророка, провели небольшую церемонию прощания и сложили персональный погребальный костер, вокруг которого собралась толпа скорбящих, в основном родственников Лии, приехавших по этому случаю из деревни, и некоторых жен пророка, осмелившихся покинуть Обитель. Среди них была и мать Эзры, Эстер. Большинство скорбящих держались на приличном расстоянии от огня, прижимая ко рту мокрые тряпки, чтобы не заразиться от летящего пепла.
– Люди с большим сердцем всегда хранят большие секреты, – сказала Марта, щурясь против яркого пламени. – И лучше всех скрывают свои грехи.
Поленья под костром треснули, и в потемневшее от дыма небо взвился сноп искр.
– Лия не грешила, – отозвалась Иммануэль. – Мы забрали у нее то, что хотели, вырвали из ее чрева, а потом смотрели, как она умирает.
Она ждала, чем ответит Марта – отругает ли, даст ли пощечину, – но та удостоила ее лишь сухим молчанием. И молчание было хуже любой пощечины.
Иммануэль снова повернулась к костру. Через отблески кровавого пламени она встретилась взглядом с пророком. Он стоял в окружении своих апостолов, наблюдая, как горит его молодая жена. Его глаза, как и глаза Марты, казались мертвыми.
Что-то залегло у нее глубоко внутри. Иммануэль не сразу опознала это чувство. То был не опаляющий пожар ярости, и не леденящие муки горя. Нет, то было чувство, более мрачное, и тихое… зловещее чувство.
Негодование.
В конце концов, именно пророк довел Лию до погребального костра. Если бы он не возжелал ее, когда она была слишком юной, совсем еще ребенком, несущим послушание в Обители; если бы не позволил себе пойти на поводу собственной нездоровой похоти, она никогда бы не забеременела до получения печати. И ей никогда не пришлось бы хранить такую ужасную тайну. Если бы пророк не пытался скрыть свои грехи, за Мартой послали бы гораздо раньше, и тогда, как знать, может, Лия была бы жива сегодня. Но вместо этого ей позволили лишь истекать кровью и страдать за грех ее мужа. Но вина лежала не на одном пророке.
Нет.
Это безразличие и потворство, повлекшие за собой смерти многих поколений женщин, были несмываемым позором всего Вефиля. Его недугом, ставящим мужскую гордыню выше жизни невинных, которых эти же мужчины клялись оберегать. Его устройством, подминающим под себя слабых на радость тем, кто был рожден для власти.
И от этого Иммануэль захотелось кричать. Хотелось упасть на колени и испещрить землю сигилами и проклятиями, и обещаниями грядущих бед. Хотелось разрушить собор до основания, не оставив от него камня на камне. Спалить часовни, Обитель и поместья апостолов, предать огню фермы и пастбища. Гнев ее был таков, что казалось, ничем и никогда его не усмирить, пока Вефиль не преклонит колени. И он пугал ее.
Иммануэль вместе с процессией скорбящих ходила кругами вокруг костра, подстраиваясь под их шаг. Эзра не выразил соболезнований вслух, но поравнялся с ней и зашагал рядом. Он вообще не стал ничего говорить, и некоторое время они так и шли молча, плечом к плечу, то и дело останавливаясь, чтобы посмотреть на огонь. Иммануэль чувствовала взгляды, устремленные им вслед. Через костер наблюдала Марта. Пророк стоял в стороне со своим выводком апостолов и тоже не спускал с них глаз.
«И пусть говорят», – подумала про себя Иммануэль. В конце концов, это ничего не изменит – а конец был уже близок, в этом она не сомневалась. Ее попытки снять проклятие не увенчались успехом. Ее молитвы к Отцу остались без ответа. Теперь – все; некому было их спасти, и невозможно предотвратить грядущие бедствия. Вскоре их настигнет тьма, а после тьмы – резня. И иногда, в свете всей этой лжи, всех тайн, смертей и грехов, она думала, что ничего, кроме резни, они и не заслуживали.
Но это в ней говорил гнев, ее горе, и ничего более.
Вефиль не заслуживал такой участи точно так же, как она не заслуживала становиться сосудом этого проклятия. В городе жили и безвинные души – Онор, Глория, жители Окраин, мужчины и женщины, не властные над своей судьбой. Хотя бы ради них Иммануэль должна была найти решение этой проблемы, способ остановить бедствия. И первые дни после смерти Лии она провела именно за этим занятием, зная, что если снова потерпит неудачу, поплатиться придется Вефилю.
Но ей был нужен союзник, к кому она могла бы обратиться за советом в сфере темных искусств и ведьмовских обрядов. Кто-то, кто постиг Темный Лес и знал секрет овладения его силой. Кто-то, кто знал, что сделала Мириам, и имел представление о том, как можно снять проклятие, наложенное ею много лет назад. Ей была нужна ведьма или на худой конец ментор, ведущий похожий образ жизни. И Иммануэль приходила к выводу, что помочь ей мог лишь один человек: ее бабушка, Вера Уорд.
Именно она была связующим звеном между Мириам и силами тьмы. Символы, начертанные на страницах дневника ее матери и на стенах хижины в лесу, были вырезаны и в камнях фундамента Вериного дома. А памятуя тропинку на краю участка Уордов, не приходилось сомневаться, что именно Вера привела Мириам к хижине, где та нашла себе пристанище. Вера же и навещала ее всю зиму. И, возможно, именно Вера впервые рассказала Мириам о проклятых бедствиях. В конце концов, откуда еще непутевая дочь апостола могла узнать о таких вещах? Как бы она открыла колдовство, если бы не Вера, которая, как известно, и сама была ведьмой?
Вот почему Иммануэль решила во что бы то ни стало разыскать ее и выяснить, как снять проклятие, к которому сама Вера и приложила руку. Потому что если кто и знал, что Мириам сделала в лесу много лет назад, и как это остановить, то это была Вера, Иммануэль не сомневалась.