Я поведала ей, о чем мы условились с Элизабет. Она приподнялась и сжала мое запястье слабыми пальцами. Я ожидала возражений, но она поцеловала мою руку.

– О, спасибо! Спасибо! Да хранит тебя Господь. – Но вдруг глаза ее расширились, и она торопливо зашептала: – Езжай как можно скорее, сегодня же, пока муж с сыном не прознали, что девочка жива. Иначе они попытаются ее убить…

Она указала на ларец в изножье кровати. В потайном ящичке на темном бархате мерцали ожерелье и кольцо с изумрудами.

– Возьми их. Продай, если будет нужда, или подари ей, когда вырастет. Скажи, что мать любила бы ее, если бы ей позволили…

Беседа эта лишила ее последних сил, и она побледнела. Я знала, что она не успокоится, покуда ребенок будет в комнате, а потому наскоро смастерила переноску из роскошного шерстяного платка, положила туда малышку и умостила ее голову у себя на груди. Затем я опустилась на колени возле кровати, взяла бледную руку миссис Бредфорд и положила ее на шелковистые волосики ребенка.

– Знайте: она всегда будет нежно любима.

У крыльца меня ждала Элизабет Бредфорд с лошадью. Втроем мы поехали к моему дому, и по дороге малышка захныкала. Когда мы добрались до места, я отдала Элизабет крапивную настойку и объяснила, как ее применять. Взамен я получила кошель, где было столько золота, сколько я не рассчитывала увидеть за всю свою жизнь.



Когда я зашла в хлев с ведерком в руке, корова подняла на меня укоризненный взгляд.

– Прости, ты уже заждалась, – сказала я. – Зато сегодня твоему молоку найдется хорошее применение.

Снимая с коровьего молока жирные сливки и разбавляя его водой, я не могла не вспомнить свое собственное молоко, жидкое и голубоватое. Я устроила малышку у себя на руке. Она широко разинула рот, издавая слабые крики новорожденной. Я погладила ее мягкую щечку, и она повернула ко мне лицо. Кормление получилось мокрым и долгим. Я макала пальцы в молоко и подносила их к ее рту. Вскоре она успокоилась, а под конец ее уже клонило в сон. Уложив ее на солому возле очага, я принялась собираться в дорогу. Как мало у меня осталось! Зимняя курточка Джейми, которую я уберегла от Большого Костра; книга Элинор по врачеванию, над которой мы склонялись до боли в глазах. Эти вещи я взяла на память. Захватила я и пузырьки со снадобьями от детских лихорадок и кишечных недугов. С тоской я вспомнила то утро в саду, когда Элинор толковала о пользе целебных трав, а я не желала ее слушать. Как быстро, как невероятно быстро я вынуждена была переменить свое мнение.

Я прогнала мысли о минувшем годе и обратилась к будущему. Окидывая взглядом голые комнаты, я поняла, как мало в них того, что могло бы нам пригодиться. Свою землю с домом я решила отдать маленькой квакерше Мерри Уикфорд: если она пожелает остаться в деревне, это более надежное пристанище, чем съемный дом, и она не будет зависима от горного промысла. Для забот о стаде девочка была еще слишком мала, поэтому его я намеревалась отдать Мэри Хэдфилд в обмен на старого мула, на котором мы уедем из деревни – куда, я толком не знала.

У меня еще сохранилась дощечка, на которой я писала, когда Элинор обучала меня грамоте. Пока я царапала на ней распоряжения относительно моего имущества, отворилась входная дверь. Он вошел без стука, и в ярком свете я не разглядела его лица. Я вскочила на ноги и встала по другую сторону стола.

– Анна, не бегай от меня. Я сожалею о том, что произошло, сожалею обо всем. Больше, чем ты можешь себе представить. Но я пришел не за этим, ибо знаю, что ты еще не готова ни выслушать меня, ни услышать. И тут ты в своем праве. Я пришел лишь затем, чтобы помочь тебе уехать.

Должно быть, удивление отразилось у меня на лице. Поспешно он продолжил:

– Мне известно, что случилось нынче утром в Бредфорд-холле. Мне известно все. – Я хотела прервать его, но он поднял руку: – Миссис Бредфорд идет на поправку. Я только что от нее. Сегодня я как следует заглянул в свое сердце. Ты, Анна, напомнила мне, каковы мои обязанности. Я не намерен более жить как прежде, упиваясь горькой желчью моего горя. Ибо ты горюешь тоже – и все же ты живешь, и приносишь пользу, и даришь жизнь другим. Ты показала мне, что не обязательно верить самому, чтобы облегчать участь тех, кто еще не утратил веры. Думаю, сегодня ты спасла не только те две жизни.

Он сделал шаг вперед, намереваясь обогнуть стол и подойти ко мне. Однако, заметив выражение моего лица, остановился.

– Анна, я здесь не затем, чтобы излить тебе душу. Ты, верно, уже достаточно наслушалась о моих чувствах. Не знаю, догадываешься ли ты об этом, но тебе угрожает опасность. Это так, Анна, большая опасность. Вскоре Элизабет Бредфорд поймет, что ты – единственная, кто может подтвердить, что нынче утром она пыталась отнять жизнь. Ее отец и так желает ребенку смерти, а такой человек не задумываясь избавится и от тебя. Я хочу, чтобы ты взяла Антероса. – В его прищуренных глазах угадывалась легкая усмешка. – Мы оба знаем, что ты сумеешь с ним совладать.

Запинаясь, я начала было возражать ему, сказала, что попрошу у соседки мула, но он оборвал меня:

– Тебе нужна прыть. По счастливой случайности я только что повстречал Ральфа Пулфера, торговца рудой из Бейквелла. Сегодня он повезет в ливерпульский порт чушки свинца со всех окрестных копей. Если ты прибудешь в Бейквелл до его отъезда, он сопроводит тебя до поместья моего патрона, отца Элинор, мимо которого пролегает его путь. Я все изложил в рекомендательном письме. Полагаю, для тебя это лучший выход. Мой патрон – превосходный человек, а владения его обширны. Не сомневаюсь, что он подыщет для тебя хорошее место – если не в самом доме, то где-нибудь в деревне или на ферме. Бредфорды и не подумают тебя там искать. Они скорее поедут по лондонской дороге. Но, право же, тебе пора.

Так я покинула дом, едва успев бросить прощальный взгляд на стены, напоминавшие о самых радостных событиях в моей жизни, а также и о самых горестных. Малышка не проснулась, пока я закрепляла на себе переноску. На заднем дворе случилась неловкая сцена. Майкл Момпельон потянулся ко мне, чтобы подсадить в седло, но я уклонилась: уж лучше забраться самой, пусть и неуклюже, чем вновь коснуться его руки.

Проехав немного легким галопом, я поняла, что не хочу, чтобы все так кончилось. Обернувшись, я увидела, что он не двинулся с места, серые глаза смотрят мне вслед. Я помахала ему. Он тоже вскинул руку. Тут показался поворот на Бейквелл, я устремила взгляд на дорогу, и мы с Антеросом помчались вниз по склону.





Эпилог




Подобны пашне волн гряды[36]




Когда-то давно Элинор Момпельон показала мне стихи, в которых море сравнивалось с пастбищем. Я пришла в полный восторг, потому как они были написаны женщиной, а я в ту пору даже не представляла, что женщины могут посвящать себя таким занятиям, как сочинительство. В волнении я выучила эти строки и помню их по сей день.

…Морская гладь ровна,

Как пастбище, и так же зелена.

Коль тихо корабли по ней идут,

Как пастухи, матросы весело поют…





До чего умно, думала я, хотя ни разу не видела моря. Но теперь, когда я целыми днями гляжу на волны, мне совершенно ясно, что Маргарет Кавендиш не знала о море ровным счетом ничего.


Здесь у меня свои покои, где можно заниматься и работать в тишине, вдали от неумолчной болтовни и детских криков в женской половине дома. Сам дом, большой и роскошный, встроен в стену цитадели, что стоит на вершине горы, возвышающейся над широкой дугой залива. Мои покои – это круглая комната с решетчатыми окнами, откуда открывается вид на сад, на ульи городских крыш ниже по склону и дальше – на бесконечную, сверкающую на солнце водную гладь. Я могу наблюдать, как прибывают суда из Венеции, Марселя и других, более отдаленных портов, как выгружают на берег стеклянные и оловянные изделия да тканые ковры, как поставляют на борт новый груз: золотой песок, страусовые перья, слоновую кость, а порой самый прискорбный из всех товаров – колонны рослых африканцев в цепях, которым уготована участь рабов. Я с содроганием думаю о том, какое скверное плавание их ждет, и желаю им хотя бы мягких волн.

Что до меня, вряд ли я еще когда-нибудь отправлюсь в путешествие. И уж точно не по морю. Волны, уносившие меня из Англии, вовсе не походили на ровные гряды из стихотворения Маргарет Кавендиш. Это были скалистые кряжи, какие снятся в кошмарах. Глубокая пропасть, а следом – высокий утес, и не вросший в землю, а шаткий, скачущий, в вечном движении. Много дней и ночей корабль наш обрушивался с этих утесов, точно детские санки, которые несет по льдистому склону. Пока доски скрипели, а матросы громко кляли рвущиеся паруса и снасти, я дышала смолой и рвотой и каждую минуту ждала погибели. Право, мне было так дурно, что временами и впрямь хотелось умереть. Только мысль о девочке и желание сохранить ей жизнь придавали мне сил.

Однако я не намерена описывать все тяготы нашего странствия. Скажу лишь, что до Бейквелла добралась без происшествий, там наняла малышке кормилицу и, как только она подкрепилась, вместе с мистером Пулфером и его грузом вновь отправилась в путь. Когда мы доехали до дороги, ведущей к отчему дому Элинор, я достала рекомендательное письмо Майкла Момпельона, разорвала его на мелкие кусочки и пустила по ветру. Мистеру Пулферу я сказала, что не обременю его просьбой сопровождать меня туда, но поеду с ним дальше. Даже теперь я не понимаю, откуда во мне взялось столько упрямства, но в тот миг я решила порвать все узы, связывавшие меня с прошлым. Внезапно и предельно ясно я осознала, что не желаю вновь бродить там, где когда-то бродила Элинор. Ведь я не Элинор, я – Анна. И пора искать место, где мы с малышкой сможем начать совершенно новую жизнь.

Я сняла комнату в портовой гостинице и в последующие дни не раз пожалела о своей поспешности, ибо выбрать дальнейший путь оказалось отнюдь не легко. Все это время я почти не смыкала глаз. Комната наша примыкала к башне, где ежечасно звонил колокол, и каждый удар лишь напоминал мне, как долго я лежу без сна, тревожась о нашем будущем. Перед рассветом, когда я готова была уснуть от усталости, просыпались чайки и поднимали такой крик, будто с восходом солнца миру придет конец.

Однако вскоре выбор был сделан за меня. Как-то утром, лишь только заголосили чайки в порту, хозяин гостиницы – человек, по видимости, порядочный – замолотил в мою дверь. В сильном волнении он поведал, что какой-то молодой господин справляется обо мне по всему городу.

– Только не серчайте, но он на каждом углу кричит, что вы-де украли его фамильные драгоценности. Я-то ему не поверил, так и знайте. Будь вы воровка, стали бы вы снимать комнату под своим именем? И вот еще что чудноґ. Он все расспрашивал о вашем ребенке, будто дитя его занимает куда больше драгоценностей. Я не любитель совать нос в дела постояльцев, но от этого молодца жди беды. Если вам дорога жизнь, садитесь на ближайший корабль, куда бы он ни шел.

По странной случайности единственным судном, отбывавшим в то утро, оказалась каракка, груженная свинцовыми чушками из Скалистого края, и направлялась она к великим стеклодувам Венеции. Я ничего не знала об этом городе на воде, а ветхая посудина у причала, похоже, едва была пригодна для плавания. Но, как я сказала, у меня не было выбора. А потому, сняв на деньги Бредфордов каюту, я покинула Англию на борту судна, полнившегося той самой рудой, по которой я ступала всю свою жизнь. Качаясь с малышкой в парусиновой койке, я быстро потеряла счет дням и уверилась, что на этом наша история и закончится: зеркально-зеленая вода хлынет сквозь щели в досках и унесет нас двоих в бездну.

И вот однажды утром я обнаружила, что море тихо, а теплый воздух сдобрен кардамоном. Я взяла малышку на руки и вышла на палубу. Я никогда не забуду, как ослепительно сияли на солнце белые стены и золотые купола и как сам город сползал по склону, окаймляя широкую синюю гавань. Я спросила у капитана, что это за край, и он ответил, что мы прибыли в портовый город Оран, основанный андалузскими арабами.

В моей каюте лежала книга Элинор – одна из немногих вещей, что я взяла с собой. Это был столь дорогой ей последний том «Канона врачебной науки» Авиценны. Хотя весила книга немало, я сохранила ее в память об Элинор и о наших совместных трудах. Когда-нибудь, сказала я себе, я овладею латынью и выучу эту великую книгу наизусть. Читая ее, мы с Элинор всегда дивились тому, что язычнику, жившему так давно, удалось накопить столько знаний. Сколько же открытий, подумала я, совершили с тех пор мусульманские врачи? И тут во мне зародилось убеждение, что я попала в этот солнечный город не случайно, а затем, чтобы глубже изучить ремесло, ставшее моим призванием.

Капитан как мог отговаривал меня высаживаться на берег, рассказывая о варварийских пиратах и свирепых испанских изгнанниках. Убедившись, однако, в моей непреклонности, он любезно мне помог. Об Ахмед-бее слышать ему доводилось, что было неудивительно, ведь благодаря своим странствиям и трактатам этот ученый муж стал известнейшим врачом Варварии. Самое удивительное в этой истории – во всяком случае, для меня, учитывая мои обстоятельства, – это то, как быстро бей согласился меня к себе взять. Впоследствии, когда мы познакомились ближе, он поведал мне, что в этот самый день, во время полуденной молитвы, попросил Аллаха сжалиться над уставшим стариком и послать ему кого-нибудь в помощь. Вслед за тем он вошел на женскую половину дома и увидел меня – с чашкой кофе в руках, в окружении его жен.

Я тоже стала его женой, если не во плоти, то в глазах света. Он объяснил, что здесь это единственный способ ввести женщину в дом. Поскольку было очевидно, что я не девственница, мулла не потребовал согласия опекуна мужского пола, чтобы провести обряд. С тех пор мы с доктором часто беседуем о вере – о твердой, как алмаз, вере, отмеряющей каждый миг его бытия, и о жалких клочках ее, сохранившихся в моей душе. Моя вера представляется мне знаменем на крепостной стене, потускнелым и в дырах от пуль, и если когда-то и была на нем эмблема, то теперь ее не разглядеть. Я говорила Ахмед-бею, что во мне не осталось веры. Надежда – может быть. Мы сошлись на том, что пока этого достаточно.

Бей – самый мудрый и добрый человек из всех, кого я когда-либо знала. И уж конечно, самый кроткий и сладкоречивый. Он весьма похвально отзывался об умениях, с которыми я пришла к нему, но за минувшие годы я столькому у него научилась, что теперь понимаю: медовые речи были лишь проявлением присущей его народу учтивости. Врачебная наука Ахмед-бея не полагается на острые орудия и раскаленные банки, какие используют хирурги-цирюльники у нас дома. Его метод – укреплять и подпитывать, изучать здоровое тело и исследовать природу болезни: как она распространяется, на кого, как протекает у разных людей.

Когда я прибыла сюда, Ахмед-бей уже совсем отчаялся, ибо мусульмане так оберегают своих жен, что те содрогаются при одном виде чужого мужчины у своей постели, и много лет он сокрушался о том, сколько мужей обрекают жен на смерть, вместо того чтобы послать за врачевателем. А потому, полагаю, он взял бы любую женщину, не обделенную умом и готовую у него учиться. Я вознаградила его доверие тем, что помогла многим женщинам разрешиться от бремени и наставила их, как заботиться о здоровье ребенка и своем собственном. Я продолжаю изучать врачебное дело и надеюсь посвятить работе здесь всю оставшуюся жизнь. Я вновь читаю Авиценну, или Ибн Сину, как меня научили его называть. Только не на латыни, как когда-то мечтала, а по-арабски.

Глаза мои не сразу привыкли к здешним краскам. Того, кто долго жил в тумане, их яркость ослепляет. Здесь встречаются цвета, какие не опишешь человеку, никогда их не видевшему. Если вы никогда не видели апельсин, сможете ли вы назвать его цвет? За окном у меня растут плоды, называемые хурмой, порой они блестят на фоне голубого неба, точно свежекованая медь на солнце, а иногда оттенок их ближе к золотисто-розовому румянцу на щеках внуков Ахмед-бея, что беспорядочно носятся во внутреннем дворе женской половины.

Каждого цвета здесь в избытке, исключая лишь зеленый. Трава тут не растет, а пальмовые листья покрыты тонким слоем пыльно-желтого песка. Пожалуй, больше всего мне не хватает именно зеленого. Как-то раз в великолепной библиотеке Ахмед-бея я нашла большую книгу в кожаном переплете цвета летних пастбищ в моих родных краях. Я принесла книгу в свои покои и поставила на столе, чтобы любоваться ею и давать отдых глазам. Я и не подозревала, что это священный текст, дотрагиваться до которого неверным запрещено. То был единственный раз за все три года, когда бей был со мной строг. Выслушав мое объяснение, он извинился, а затем прислал мне шелковый ковер с изображением дерева, которое арабы называют словом «аниса» – «древо жизни». Его переплетающиеся ветви и листья зеленее любого растения, какое могла вырастить Элинор в том чудесном саду нашего прошлого.

Не только глазам, но и ушам моим пришлось приспосабливаться к новой жизни. Если прежде я боялась тишины, то теперь я ее жажду. День и ночь здесь стоит шум. Улицы запружены людьми, коробейники кричат не умолкая. Сейчас закат, и из сотни высоких минаретов звучит призыв к молитве, настырный и задушевный. Первый час после вечерней молитвы – мое любимое время для прогулок по городу: воздух становится прохладнее, и жизнь замедляется. Многие женщины меня знают и, повстречав на улице, приветствуют. По местному обычаю, ко мне обращаются по имени моего первенца, так что здесь я не Анна Фрит, а ум Джа-ми – мать Джейми. Отрадно слышать, как его поминают.

Я долго не могла выбрать имя для дочери миссис Бредфорд. Во время того ужасного плавания я была убеждена, что мы погибнем. Когда же мы оказались здесь, Ахмед-бей предложил назвать девочку Айша, что означает «жизнь». Уже потом я услышала, как женщины на базаре называют этим же словом хлеб. Подходящее имя, ведь она придавала мне сил.

Она дожидается во дворе и, едва завидев меня, скачет мне навстречу – белый хайек волочится в пыли – прямиком через огород, где Марьям, старшая жена Ахмед-бея, выращивает пряные травы, которые добавляет себе в чай. В воздухе разливается терпкий запах мяты и лимонного чабреца. Марьям бранится, а у самой на лице с наколотыми рисунками добродушная улыбка. Я тоже улыбаюсь старушке, говорю «салам» и тянусь за своим хайеком, что бесформенно и услужливо висит на крючке у двери.

Я оглядываюсь по сторонам в поисках второй дочки. Она прячется за фонтаном с синей плиткой. Марьям движением головы указывает где. Я делаю вид, что не замечаю ее, и прохожу мимо, громко называя ее по имени. Затем быстро оборачиваюсь и подхватываю ее на руки. Она булькает от восторга, мягкие ручки гладят мои щеки, детские губы покрывают мое лицо мокрыми поцелуями.

Я произвела ее на свет здесь, в гареме. Ахмед-бей помогал при родах, а вот с выбором имени помощи не потребовалось. Я накидываю хайек ей на голову, и привычным движением она поправляет его, чтобы видны были только большие серые глаза. Точь-в-точь как у ее отца.

Помахав Марьям на прощанье, мы толкаем тяжелую дверь из тикового дерева. Теплый ветер подхватывает наши покровы. Айша берет меня за одну руку, Элинор – за другую, и вместе мы ступаем в гудящую суету нашего города.





Послесловие




Перед вами художественное произведение, в основе которого – реальные события, произошедшие в английской деревушке Иэм в графстве Дербишир.

Впервые я оказалась в Иэме по чистой случайности, летом 1990 года. В то время я работала иностранным корреспондентом в Лондоне, и одно задание привело меня в суровый и прекрасный край пеших прогулок – национальный парк Пик-Дистрикт. Интригующий указатель с надписью «Чумная деревня» отвлек меня от задания и заманил в Иэм, где в приходской церкви Святого Лаврентия работает выставка, посвященная испытанию, выпавшему на долю местных жителей, и их необыкновенному решению.

Несколько лет спустя я поселилась в Вирджинии, в такой же небольшой деревушке, как Иэм. Там история о карантине и его печальных последствиях обрела очертания. Каково это, размышляла я, принять такое решение, а в результате обнаружить, что две трети твоих соседей погибли в течение года? Выживут ли при таком раскладе вера, взаимоотношения и общественный строй?

Уильям Стайрон как-то написал, что автору исторических романов лучше всего работается на голодном пайке. Об Иэме издано много книг и статей и ходят самые разные слухи, но факты скудны. Для тех, кого интересует бойкое описание событий на основе тщательных исследований, труд Джона Клиффорда «Чума в Иэме: 1665–1666» поистине незаменим.

Хотя я и заимствовала настоящие имена и фамилии жителей Иэма, я делала это только в том случае, если мое повествование недалеко уходило от известных фактов из их жизни. Там, где я придумывала, на это указывают измененные или вымышленные имена. К примеру, Майкл Момпельон списан с настоящего ректора Иэма, героя и святого Уильяма Момпессона, только в том, что касается его достоинств. Темная сторона персонажа полностью вымышлена. У Уильяма Момпессона и его жены Кэтрин было двое детей, и он отослал их из деревни еще до начала карантина. Кэтрин решила остаться и помогать больным и через некоторое время скончалась от чумы. После ее смерти в одном из немногих дошедших до нас писем Уильям Момпессон обмолвился: «Служанка моя пребывает в добром здравии, и это истинное благо, ибо без нее мне пришлось бы худо». Пытаясь представить, какой могла быть эта женщина, как она жила и что чувствовала, я нашла голос для своего повествования.

Работая над романом, я обращалась ко множеству книг и людей. Отдельное спасибо Эми Хьюберман, старательно искавшей медицинские труды XVII века, Ричарду Заксу, собравшему сексуальные хроники эпохи в книге «Голая правда истории», Энн Эшли Мак-Кейг, советовавшей мне опусы по овцеводству, Рэймонду Рашу, увлекательно описавшему поверья фермеров в сборнике статей «Сельская мудрость», и Филипу Бенедикту – за экскурс в умы и библиотеки духовенства XVII века. Также я хочу поблагодарить своего агента, несравненную Крис Даль, и всех своих редакторов, как любителей, так и профессионалов: Дарлин Банджи, Брайана Холла, квартет Хорвицов (Элинор, Джошуа, Нормана и Тони), Клайва Приддла, Билла Пауэрса, Марту Шерилл и в особенности Молли Штерн.



* * *





notes


Примечания