Не знаю, как мне удалось доковылять до деревни. Все тело ныло, каждый шаг отдавался болью. Однако, чтобы поспеть засветло, пришлось поторопиться. Я опиралась на руку Элинор, а руду они с Мерри сложили на рогожку и волокли по земле. Не останавливаясь у Уикфордов, чтобы переменить платье, мы сразу направились к дому бергмейстера, Алана Хоутона. В иных обстоятельствах я умоляла бы Элинор избавить себя от унижения и не представать в таком виде перед толпой горняков, но стоило лишь заикнуться об этом, как она тотчас оборвала меня:
– Мы столько пережили, добиваясь для девочки справедливости, что я намерена довести дело до конца.
Если старик Алан и был обескуражен, когда мы предстали перед ним черные от копоти, промокшие до нитки, в разводах грязи и ссадинах от камней, то быстро оправился и приступил к исполнению своих обязанностей: созвал собрание и пригласил на него Дэвида Бертона и как можно больше свидетелей из числа горных присяжных. Пока собирался народ, Элинор послала за мистером Момпельоном.
Вскоре за окном послышался бойкий перестук копыт. Я предпочла бы выскользнуть во двор, только бы не показываться священнику на глаза. Но Элинор усадила меня возле очага и принялась промывать мои ссадины теплой водой. Своим туалетом она не занималась и, когда вошел ее муж, прямо так и поднялась ему навстречу. Думаю, сперва он ее не признал. Она потеряла шляпу, спасая меня из-под завала, и стояла перед ним с непокрытой головой, а пряди волос в корке грязи темными сосульками свисали ей на лицо. Ее кожаная роба была в саже и земле, а больной палец обмотан грязным, пропитанным кровью платком.
Священник застыл на пороге. Долгое время он не говорил ни слова, и я уж было решила, что он сердится. Но тут он расхохотался и широко раскинул руки. Я подумала, сейчас он ее обнимет. Но, то ли заметив нас с Мерри, то ли вспомнив о своем белом жабо, он отступил назад, хлопнул в ладоши и голосом, полным гордости, попросил рассказать ему все, что произошло.
Я была рада, что мистер Момпельон пошел в «Горняцкий дворик» вместе с нами. Пусть мы и жили в странные времена, я все равно опасалась за репутацию Элинор, ибо женщине, и в особенности даме благородных кровей, не пристало спускаться в копи. Горные присяжные расселись во внутреннем дворике – всей толпой набиваться в трактир было опасно. При виде нас они поднялись со скамеек. Кто-то с заднего ряда прокричал: «Ура новым горнякам!» – и все подхватили. Один лишь Дэвид Бертон уныло молчал. Бергмейстер подвесил на крючок большое медное корыто для измерения руды – длиной с ногу взрослого человека и шириной со стопу, – и Мерри вышла вперед, таща за собой рогожку со свинцом. Бергмейстер помог ей взобраться на стол, чтобы она могла дотянуться до корыта. Бережно, с серьезным лицом, она накладывала руду, пока корыто не наполнилось до краев, и тогда толпа вновь крикнула «Ура!».
– Друзья, – сказал Алан Хоутон, – юная Мерри Уикфорд оставляет за собой право на разработку «Огненного Дракона». Отвод принадлежит ей до тех пор, пока на вороте вновь не появятся три зарубки. – Тут он нахмурил густые грозные брови и обвел собравшихся взглядом. – И пусть всякий вправе их сделать, я бы на месте этого всякого хорошенько подумал, прежде чем приближаться к ее выработке, что бы там ни гласил кодекс горняка.
Той ночью мне пришлось спать на животе, уткнувшись исцарапанным лицом в подушку, ибо лежать на спине не позволял огромный синяк. Но больше всего ломило руки и плечи, и еще много дней потом мне было больно поднять даже ложку. И все же так сладко я не спала со времен опийных грез. С тех пор, как в деревне поселилась чума, столько усилий было потрачено зря, столько жизней было потеряно, столько мучений не удалось облегчить, что для меня было истинным удовлетворением сознавать, что хоть раз в эту тяжкую пору мои старания были вознаграждены.
Горные присяжные
Удовлетворение мое оказалось недолговечно. Не прошло и двух недель, как мне стало известно, что еще один мой поступок, совершенный из лучших побуждений, имел дурной исход. Однажды днем, возвращаясь от Момпельонов, я увидела идущего мне навстречу отца. Его шатало, что было неудивительно, однако на этот раз не от хмеля. На плечах он тащил набитый под завязку мешок, позвякивавший при каждом шаге.
Отец так согнулся под тяжестью ноши, что запросто бы меня не заметил, однако из чувства долга я пожелала ему доброго дня. Тогда он поставил мешок на землю, и внутри снова что-то звякнуло.
– Да, девонька, день и впрямь добрый. Вдова Браун заплатила оловом за могилы мужа и сына. А знаешь, мне стоит сказать тебе спасибо, ведь это ты меня надоумила, что рыть могилы – нынче прибыльное ремесло.
Взвалив мешок на плечи, он пошел своей дорогой, и мне оставалось лишь проводить его недоуменным взглядом. Всю неделю потом я замечала, что, увидев меня, соседи обрывают беседу на полуслове, и вскоре поняла, что они толкуют о моем отце и очень им недовольны.
Отец мой, по его собственному выражению, стал могильщиком для отчаявшихся. С тех, кто был слишком болен или слаб, чтобы хоронить своих мертвецов, он требовал высокую плату. Он забирал самое ценное, что имелось в доме или в поле, будь то бочка сельди, заготовленная детям на зиму, супоросная свинья или бронзовый подсвечник, поколениями передававшийся от отца к сыну. Иногда он приносил трофеи в «Горняцкий дворик», ставил на прилавок и похвалялся перед дружками своим умом, а когда даже тем становилось совестно и они принимались увещевать его, вновь завоевывал их доброе мнение при помощи эля, купленного на деньги усопших. Каждый день он завершал в трактире и отправлялся домой, лишь когда едва мог держаться на ногах. Предлагая ему эту работу, я ожидала, что он будет соблюдать хотя бы самые простые предосторожности, чтобы не переносить ростки заразы с трупов на Эфру и детей. Но день ото дня он ходил в одних и тех же портках с присохшей землей, и, глядя на него, я дивилась его беспечности. Повстречавшись как-то с Эфрой у межевого камня, я стала умолять ее, пусть образумит мужа, но она лишь посмеялась надо мной.
– Вот сидишь ты у Гоуди от темна до темна, изучая отвары да коренья, – сказала она, – а нет бы подумать, какие еще тайны хранились в этом доме.
Напрасно я расспрашивала, что она желает этим сказать. Эфра могла быть невероятно упрямой, и чем больше я допытывалась, тем больше она замыкалась в себе, прибавив только, что впервые в жизни отец мой стал настоящим кормильцем и она не намерена ставить ему это в вину.
Несколько дней спустя я заметила отца в окошко. Он проходил мимо, покачиваясь под тяжестью тюка тонкой шерсти из дома ткача. Я выбежала во двор.
– Отец! – в сердцах воскликнула я. – Ты прекрасно знаешь, что тюк шерсти – грабительская цена за то, что ты час трудился, копая могилу для мужа миссис Мартин. Как можно так обманывать скорбящих? Своими выходками ты навлекаешь на нас позор.
Он ничего не ответил, лишь прочистил горло и сплюнул блестящую нитку зеленой слизи к моим ногам, а затем побрел дальше в сторону трактира.
Хотя мистер Момпельон уже почти оправился после случая в церкви, теперь он знал, что не может выполнять работу могильщика в придачу к другим своим обязанностям. Поэтому некому было умерить все возраставшую жадность моего отца.
По воскресеньям, как и велел священник, мы собирались в долине Каклетт-Делф. Стоя под черными сводами ветвей рябины, я понимала, как мудро он поступил, выбрав такое место. В долине нас не преследовали воспоминания о прошлом, перед глазами не всплывали знакомые лица. Каждый волен был стоять где захочет, впрочем, большинство придерживалось старого порядка: в первых рядах землевладельцы и горняки, далее ремесленники, затем арендаторы и наемные рабочие. Семьи держались ярдах в трех друг от друга, полагая это расстояние достаточным, чтобы не подхватить заразу. Священник избрал себе в качестве кафедры известняковую скалу с очертаниями арки. С возвышения его голос разносился по всей долине. Он старался утешить нас в наших горестях сладкими речами, и музыка их сливалась с пением ручья.
Отец не приходил в Каклетт-Делф – ни в первое воскресенье, ни в последующие. В обычные времена его бы уже давно с позором провели по деревне и посадили в колодки. Но ни у кого не было сил на подобные меры наказания, и колодки уже много месяцев пустовали. В результате недели шли, а коварство его все росло. Привыкнув коротать послеобеденные часы за кружкой эля, он объявил, что не станет хоронить никого позже полудня. Он безжалостно стучался в дома больных и говорил, что если им нужна могила, то он выроет ее сейчас или никогда. И людям приходилось, лежа в постели, слушать, как он работает лопатой. Полагаю, его бессердечие ускорило не одну смерть.
Мистер Момпельон отправился к нему домой в попытке воззвать к его лучшим чувствам. Я тоже пошла – с неохотой, но полагая это своим долгом. Хотя едва перевалило за полдень, отец уже был в сильном подпитии и валялся в постели в замаранной рубахе. Когда мы вошли, он поднялся и, кряхтя, протолкнулся мимо мистера Момпельона. Лишь только ступив за порог, он бесцеремонно справил нужду прямо у нас на глазах.
Я с самого начала подозревала, что его не проймут никакие упреки, и теперь уверилась в этом окончательно. Я давно уже перестала краснеть из-за грубых повадок отца. Выйдя замуж, я долго приучала себя не чувствовать ответственности за его поступки, однако горько было наблюдать его непочтительное обхождение с мистером Момпельоном.
– Сэр, – пробормотала я, – не стоит выслушивать хамство моего отца. Уйдемте. В таком состоянии ничего хорошего от него не добиться.
Мистер Момпельон участливо посмотрел на меня и с улыбкой покачал головой:
– Мы здесь, Анна, и я скажу то, что имею сказать.
Он был весьма красноречив, однако слова его не возымели никакого воздействия. Вся деревня, начал священник, знает, сколь ценен труд моего отца и сколь велика опасность, которой он себя подвергает; немудрено, что он полагает себя вправе рассчитывать на воздаяние, ибо даже в древних легендах паромщик, переправлявший души мертвых через реку Стикс, взимал свою плату.
– И все же, Джосс Бонт, прошу тебя, будь скромнее.
– Скромнее! – взревел отец. – О да, вам только этого и надо, пиявки вы эдакие!
И он пустился в пространные излияния о том, как дурно с ним обходились во флоте в детстве и как с тех пор, за какой бы труд он ни взялся, пахаря, дровосека или какой еще, ему никогда не удавалось получить достойную плату.
– А вы и рады высосать всю нашу кровь. Вы, все вы нисколько о нас не печетесь, мол, пусть себе ломают спины за жалкие гроши. А потом ведете себя так, будто мы должны сапоги вам лизать за те полпенни, которые вы нам швыряете. – В уголках его рта скопилась пена, и, повысив голос, он брызнул слюной. – Но стоит мне в кои-то веки разжиться деньгами, как вы являетесь сюда и начинаете указывать, что я могу, а что не могу взимать за мои труды! Ха! Может, вы и запудрили мозги моей дочери, чтобы она почитала за счастье опорожнять ваши горшки, но Джосса Бонта не проведешь! Сами закапывайте своих чертовых покойников, коли вам неймется. А теперь, девка, уведи отсюда своего священника, пока я его не вышвырнул, – бросил он, повернувшись к нам спиной.
– Побереги силы для рытья могил, Джосс Бонт. – Лицо Майкла Момпельона было спокойно, однако голос его сделался таким ледяным, что мне показалось, будто на отца сейчас обрушится снежная буря. – Не трать их на то, чтобы выставлять меня за дверь. А я не буду более искать в твоем сердце добро, ибо вижу, что его там не осталось.
Отец ничего не ответил. Придерживая дверь для мистера Момпельона, я увидела, как родитель мой повалился на кровать и улегся лицом к стене. В последующие недели мистер Момпельон и впрямь возвратился к работе могильщика и находил в себе силы хоронить бедняков, не имевших ничего, что могло бы соблазнить моего жадного отца. Мне оставалось лишь радоваться, что я больше не ношу имя, которое всё чаще проклинали в каждом доме.
И вот наконец он совершил такое злодеяние, что даже наша община, оскудевшая и обессилевшая, была побуждена к действию.
Кристофер Унвин, потерявший одиннадцать родственников и единственный из всей семьи оставшийся в живых, лежал в постели вот уже девять дней – куда дольше, чем другие зачумленные. Я навещала его несколько раз – и Элинор с мистером Момпельоном тоже. Мы молились, чтобы он оказался тем самым одним на сотню, кто способен исцелиться от чумы.
Затем, как-то утром, подав Момпельонам студень и овсяные лепешки, я увидела в окно кухни Рэндолла Дэниела, беспокойно расхаживавшего по огороду. Я сразу подумала, что Мэри или ребенку нездоровится, и у меня екнуло сердце. Их сын, первый принятый мною младенец, был мне особенно дорог.
– Нет, Божьей милостью оба они здоровы, – ответил Рэндолл. – А пришел я по поводу моего приятеля Кристофера Унвина. Вчера Мэри состряпала мне на ужин свиной студень, и наутро я решил отнести кусочек Кристоферу. Но есть он не стал. Он чувствует, что конец близок, и просил меня поскорее привести мистера Момпельона.
– Спасибо, Рэндолл. Я ему передам.
Священник едва приступил к трапезе, поэтому я собиралась приберечь вести до тех пор, пока он не закончит. Но Элинор слышала голоса в огороде и, подозвав меня, спросила, по какому делу приходили. Я вынуждена была ответить. Мистер Момпельон тотчас отложил вилку, отодвинул нетронутую тарелку и устало поднялся из-за стола. Элинор тоже хотела встать, но тем утром она выглядела бледнее обычного, и я поспешно предложила сходить вместо нее, а она пускай следит за отварами на огне.
Вдвоем мы отправились к дому Унвинов, и по пути мистер Момпельон расспрашивал меня о моих вчерашних трудах: кого я навещала и как себя чувствовали мои подопечные; какие снадобья я давала больным и какие полагаю самыми действенными. За минувшие недели я научилась не теряться в его присутствии и теперь могла свободно с ним беседовать. Взамен он рассказал, кого навещал сам, а затем печально вздохнул:
– Как странно. Вчерашний день я мысленно отнес к добрым дням, хотя он был отмечен губительным недугом и страданиями людей, потерявших близких. И все же день был добрый просто потому, что никто не умер. До чего же мы дошли, если меряем успех таким коротким мерилом.
Дом Унвинов находился к западу от церкви, возле большой лужайки. Мистер Момпельон кивнул на колодки среди некошеной травы. В отверстие для лодыжки пробился стебель плюща. Железные запоры покрылись ржавчиной.
– Вот, думается мне, еще одно благо, что принесла нам эта мрачная пора, – колодки, позорный стул и прочие варварские приспособления стоят без дела. Вот бы уговорить здешних жителей не возвращаться к старым обычаям, когда поветрие пройдет.
Мы подошли к калитке. Дом Унвинов отделял от дороги некогда красивый сад. Семейство много лет процветало, получая значительную прибыль от своей выработки, и за счет добротно сделанных пристроек дом их стал одним из лучших в деревне. Теперь же, когда почти всех жильцов не стало, дом имел унылый, заброшенный вид. Мистер Момпельон, множество раз навещавший семью во всех ее печалях, отворил входную дверь и громко позвал Кристофера. Больной, лежавший в одиночестве в комнате, которую совсем недавно делил с женой и маленьким сыном, слабым голосом отозвался, однако уже одно то, что ответ последовал, было хорошо.
Пока я ходила на кухню за кружкой для целебного снадобья, мистер Момпельон поднялся в спальню. Когда я вошла туда через минуту, он стоял ко мне спиной и смотрел в окно, на поле Унвинов, сжимая и разжимая кулаки, словно что-то сильно его беспокоило. Затем он повернулся, и я увидела, что это и впрямь так: брови его были нахмурены, глаза грозно сверкали.
– Давно ли он этим занимается? – обратился мистер Момпельон к больному. Кристофер сидел в постели, облокотясь на валик, и выглядел вовсе не так худо, как я опасалась.
– С рассвета. Я проснулся под стук лопаты.
Я покраснела – от стыда и злости. Подойдя к окну, я увидела отца по пояс в разверстой могиле. Я легко могла представить, как он пожирает взглядом все то добро, что можно будет вынести из дома, как только Кристофер последует за родными на тот свет, ведь тогда некому будет уличить отца в воровстве. Несомненно, если бы не он со своей лопатой, Кристофер и не подумал бы, что умирает. На самом деле юноша положительно шел на поправку. Взгляд его был разумен, лицо свежо, на теле ни одной язвы.
– Пойду поговорю с отцом, – пристыженно сказала я. – Я тотчас отошлю его домой, ибо не думаю, что молодому господину понадобятся его услуги – ни в этот день, ни в какой другой.
– Нет, Анна. Позаботься лучше о мистере Унвине. Я сам разберусь с Джосайей Бонтом.
Я не возражала и даже испытала облегчение. Смочив полотенце лавандовой водой, я начала умывать Кристофера и, чтобы его подбодрить, стала указывать на различные признаки улучшающегося здоровья. И тут с поля донеслись крики. Отец осыпал Майкла Момпельона отборнейшими проклятьями, не желая слушать, что вырытая им могила вовсе не требовалась. Священник тоже не молчал, но отвечал отцу такими словами, каких я прежде от него не слышала, – грубыми ругательствами, почерпнутыми явно не у великих кембриджских богословов.
Отец проревел, что раз уж он так трудился, то непременно получит награду, «набьется Унвину в задницу земля в этот день или нет».
Выглянув в окно, я увидела его: грудь выпячена, почти касается груди мистера Момпельона, оба стоят на краю ямы. Отец направился было к дому, намереваясь потребовать свою плату, но священник схватил его за плечо. Отец попытался сбросить его руку и с удивлением обнаружил, что это ему не под силу. Отцовский кулак взметнулся в воздух, и, зная его тяжесть, я вся сжалась. Майкл Момпельон не шелохнулся. Он не верит, что отец и впрямь его ударит, подумала я. Однако тут я его недооценила. Мистер Момпельон подождал, пока отец вложит в удар всю силу, и в последний миг проворно отступил в сторону. Отца занесло, и он споткнулся. Священник быстро ударил его по затылку, а затем, когда у отца подкосились ноги, с силой толкнул. На мгновение отец завис на краю могилы, яростно размахивая руками, и в его изумленной физиономии было что-то почти смешное. Затем он полетел вниз и с мокрым чавканьем приземлился в грязь. Мистер Момпельон заглянул в могилу, желая удостовериться, что отец не получил серьезных увечий. Впрочем, поток ругани, доносившийся оттуда, свидетельствовал, что он не слишком уж пострадал. Священник зашагал к дому, и я поспешно отошла от окна – лучше ему не знать, что у этой сцены были свидетели.
У Кристофера понемногу пробуждался аппетит, и я отправилась на кухню что-нибудь состряпать. Чуть погодя обед был готов, и он ел, как должно есть здоровому юноше, – верный знак, что вскоре он окончательно поправится, – а священник шутливо рассуждал о том, что этим утром они оставили в дураках не только смерть с косой.
Тем вечером, как мне сообщили, отец так разбушевался из-за утраченной добычи и позорного падения в грязь, что его вышвырнули из «Горняцкого дворика». Отрадно было слышать, что хозяин трактира перестал терпеть его выходки. Однако я боялась, как бы он не выместил гнев на собственных детях. Когда я рассказала об этом Элинор, она предложила послать за ними под тем предлогом, что их помощь требуется в саду Гоуди. Работы там и впрямь хватало: нужно было пахать, полоть и удобрять, чтобы подготовить почву под новый большой урожай. Я передала послание Эфре, намекнув, что место найдется и для нее. Однако она раскусила меня и рассмеялась мне в лицо.
– Обо мне не волнуйся, девка. Уж я-то умею обуздать этого упрямого осла.
Коли умеет, пускай обуздывает, решила я и пообещала себе впредь не думать об отце, приглушив чувство стыда до смутной грусти, еще одной мрачной мысли, к которой можно возвращаться бессонными ночами.
Наутро я поднялась затемно, не отдохнувшая, и отправилась за водой. Стоял один из тех редких дней в начале апреля, когда природа дает нам почувствовать сладость нарождающейся весны. Погода была так неожиданно тепла, что я помедлила в саду, вдыхая мягкие ароматы нагревающейся земли. Небо было красиво. Пушистые, взъерошенные облачка покрывали его от края до края, будто какой-то неведомый стригаль подбросил в воздух свежеснятое руно. У меня на глазах первые утренние лучи окрасили кромку каждого облачка, и руно превратилось в блестящую серебряную кольчугу. Затем свет вновь переменился, и серебро вспыхнуло рдянцем. «Алый закат – моряк будет рад, алый рассвет – не оберешься бед». Этой примете меня научил отец. Я рассеянно подумала, что надо бы отвести овец в загон, пока не грянула буря, которую предвещало это чудесное небо.
Раздумья мои были прерваны воплями. На дороге показалось видение из кошмара. Череп его был раскроен, спутавшиеся пряди в запекшейся крови спадали на лицо. Ошметки грязи и комья глины покрывали тело, нагое, не считая лохмотьев савана, волочившихся по земле. Видение вновь завопило, и я поняла, что оно выкрикивает имя моего отца. Сперва я подумала, что одна из неглубоких могил, вырытых отцом, исторгла на поверхность жаждущего мести мертвеца. Стоило этой мысли зародиться, как я тотчас ее отбросила. Вместе с проблеском здравого смысла пришло осознание, что фигура в изорванном саване – это Кристофер Унвин.
Заслышав крики, мои соседи, горстка угрюмых выживших, высыпали из домов. На всех лицах был ужас. Я подбежала к Кристоферу и стала упрашивать его зайти в мой дом, чтобы я смогла обработать его раны.
– Нет, госпожа, не пойду. То, что мучает меня больше всего, вам не исцелить.
Я взяла его под локоть, но он отмахнулся от меня и оперся о стену соседского дома.
– Нынче ваш отец пытался убить меня во сне. Проснувшись среди ночи, я увидал, как он замахивается лопатой. Когда я вновь открыл глаза, я уже лежал в могиле! Это дьявольское отродье схоронило меня, хоть я был не мертвее вашего. По счастью, ленивый и алчный до моего имущества, он лишь слегка присыпал меня землей, и я не задохнулся. Вдобавок ко всему я горняк и привычен лежать носом в грунте.
Мужчины закивали. По давно заведенному порядку, если кто-то в забое получал увечье, горняки снимали слой дерна и укладывали товарища в яму лицом вниз, чтобы быстрее восстановил силы.
– Чтобы выбраться из могилы, – продолжал Кристофер, – пришлось мне рыть землю, словно кроту. Сегодня он у меня нажрется грязи и никогда уж не увидит света дня!
– Точно! – прокричали с другой стороны дороги. – Точно-точно! Давно пора разобраться с этим злодеем!
Толпа росла подобно тому, как пряжа наматывается на веретено. Кто-то укрыл Кристофера плащом.
– Благодарствую, – произнес он, губы в корке из земли и крови. – Эта свинья не только пыталась отнять у меня жизнь, она забрала самое платье, в котором я лежал.