– Разве они не пригодятся нам, чтобы облегчить страдания больных? – сказала я, думая в первую очередь о себе, а вовсе не об умирающих.
– Гоуди сознавали, как опасно это растение. Их запасов хватит лишь на несколько тяжелых случаев. Как нам решать, кому помочь, а кому позволить страдать?
Не говоря ни слова, я взяла у нее маковые головки и занесла руку над очагом, но у меня не хватило духу разжать пальцы. Я пробежала ногтем по незрелой головке, и оттуда медленно засочился млечный сок. Я жаждала слизнуть его, почувствовать горечь на языке, а затем – сладостное продолжение. Элинор молча ждала. Мне хотелось заглянуть ей в лицо, но она отвернулась.
Как пережить грядущие дни и ночи? Другого утешения мне не найти, и единственный способ вырваться из этой деревни со всеми ее кошмарами лежал у меня в руке. Но тут я поняла, что это не совсем так. Ведь была еще наша работа. В тот день я сама убедилась, что можно затеряться и в ней. И это будет вовсе не самолюбивое забвение. Изучая травы и применяя их против заразы, мы, вероятно, принесем много пользы. Однако подобный труд требует ясности мысли. Я швырнула маки в огонь. Сок зашипел, головки разорвались, мелкие семена брызнули в разные стороны и смешались с пеплом.
Когда мы наконец затворили за собой упрямую дверь, ветер уже улегся и погода стояла более теплая. Я пообещала себе, что постараюсь оправдать ожидания Элинор. А если не выйдет, теперь я знала, где искать в саду Гоуди бледно-зеленые маковые побеги по весне.
Сравнялся с нисходящими в могилу[25]
Проходя мимо церковного кладбища, мы увидели там мистера Момпельона: без сюртука, широкие рукава белой рубашки закатаны, волосы мокрые от пота. Он рыл могилы. В земле виднелись уже три разверстые ямы, а он меж тем копал четвертую.
Элинор поспешила промокнуть платком его лоб. Он отвел ее руку и отступил назад. С серым от утомления лицом он тяжело оперся на лопату. Элинор взмолилась, чтобы он передохнул, но священник лишь покачал головой:
– Я не могу позволить себе передышку. Нынче надобно выкопать шесть могил, и одна из них для Джона Миллстоуна. (Тем утром почил наш могильщик. Его обнаружил сам мистер Момпельон. Старик лежал с раскинутыми руками, наполовину высунувшись из могилы, которую так и не докопал.) У бедняги не выдержало сердце. Для столь тяжелой работы он был слишком стар.
Глядя на мистера Момпельона, я опасалась, как бы он тоже не испустил дух. Выглядел он из рук вон скверно. Похоже, всю ночь ходил от одного смертного одра к другому. Обещание, что никто не умрет в одиночестве, обернулось для него тяжким бременем. Было очевидно, что, взвалив на себя еще и обязанности могильщика, долго он не протянет. Я прошла на кухню, быстро подогрела полынного пива и принесла его к яме, где мистер Момпельон стоял по пояс в грязи.
– Сэр, не пристало вам рыть могилы, – сказала я. – Позвольте мне привести кого-нибудь из «Горняцкого дворика».
– И кто же согласится прийти? – Прижав ладонь к пояснице, он с гримасой выпрямился. – Горнорабочим и без того туго: тот, кто в срок не добудет означенную меру руды, рискует лишиться горного отвода. Среди фермеров некому молотить хлеб и доить коров. Как можно поручать им эту печальную работу? Те, кому она еще под силу, должны держаться от покойников подальше, чтобы не подхватить заразу.
Так он проработал до наступления темноты. Затем распорядился, чтобы люди несли своих мертвецов. Погребальная процессия была жалким зрелищем. Никто уже не сколачивал для покойников гробы – доски кончились, а новых напилить было некогда. Люди несли трупы близких на руках, а у кого недоставало сил, обвязывали покрывалом и тащили волоком. Майкл Момпельон молился о каждом, затем, при свечах, помогал засыпать могилы землей. Пока он трудился на кладбище, за ним послали еще две семьи, нуждавшиеся в его помощи. Будь моя воля, я бы отложила вести до утра, но Элинор сказала, что это неправильно. Когда ее муж вошел в дом, она подала ему горячей воды и смену белья, а я – питательный ужин. Наскоро поев, он надел сюртук и ускакал прочь, верный своему слову.
– Так продолжаться не может, – сказала я, когда стук копыт стих.
– Я знаю, – ответила Элинор. – Он крепок телом, но дух его, боюсь, еще более крепок. И эта твердость духа толкает его на такие поступки, какие не по силам ни одному мужчине. Поверь, я видела это своими глазами – и во благо, и во вред.
Той ночью священник почти не смыкал глаз, и новый день принес с собой не меньше забот. Утром мы отправились на ферму к Мериллам, где лежал при смерти Джейкоб. Брэнд, живший у Мериллов с тех пор, как они с Мэгги Кэнтвелл возвратились в деревню, отвел пятилетнего Сэта в овчарню – помогать по хозяйству, а также чтобы мальчик не смотрел на страдания отца. Черити, денно и нощно трудившаяся так, как не должна трудиться ни одна десятилетняя девочка, уснула на тюфяке в углу. Пока я стряпала овсяные лепешки детям на ужин, мистер Момпельон тихо беседовал с Джейкобом. Он справился у фермера, не желает ли тот что-нибудь сказать, пока его разум не затуманился, или о чем-нибудь распорядиться.
Лицо Мерилла пылало, каждый вдох давался ему с великим трудом.
– Ваше преподобие, я знаю, негоже бояться смерти, однако ж я ее боюсь. Боюсь, потому что грешил. Жена моя, Моди, вот уже шесть лет покоится в могиле… Я грешил против нее и страшусь наказания…
Придя в сильное волнение, Джейкоб приподнялся в постели, но тотчас зашелся кашлем. Мистер Момпельон помог бедолаге сесть и, приобняв его, уложил его голову себе на плечо, чтобы тот откашлялся. Казалось, священник даже не заметил плевков и харчков на своем сюртуке. Когда приступ прошел, он уложил Джейкоба обратно. Я принесла холодной воды, и, приподняв голову Мерилла, мистер Момпельон приставил кружку к его губам.
Сделав глоток, Джейкоб поморщился от боли.
– Ваше преподобие, вы не знали Моди, ведь она померла, сразу как появился Сэт, а вас тогда еще с нами не было. Моди была славная женщина, славная. Но я ее ни во что не ставил. Заставлял трудиться без продыху, даже когда она была на сносях. Не привечал ни единым ласковым словом, не думал о том, как ей тяжело. Вместо этого я сваливал на нее всю работу, а сам шел в трактир и растрачивал вырученные ею деньги на эль бабенкам, пускавшим меня в свою постель. И когда Господь забрал ее у меня, я знал, что его прогневило мое небрежение. И что я это заслужил. Но теперь, коли он заберет и меня тоже, он накажет не меня, а моих детей. Не хочу я, чтобы Черити, как и ее мать, наспех сосватали какому-нибудь неотесанному юнцу, который еще не понимает, что такое привязанность, что такое долг… А малыш Сэт… Я не хочу, чтобы он попал в работный дом, однако кто же здесь о нем позаботится? Черити способная девочка, но не может же десятилетнее дитя растить брата и управлять фермой…
Майкл Момпельон нежно приложил свою большую ладонь к щеке Джейкоба.
– Тише, я слышу твои печали. – Голос его был кроток и ровен, размерен, как колыбельная. – И вот что я тебе скажу. Не тревожься об ошибках прошлого, которых уже не исправить. Кто дал человеку слабую плоть? Кто сотворил наши желания, наши низменные порывы и возвышенные? Разве не Господь Бог? Разве не он создатель всего? Благодаря ему мы жаждем – жаждем со времен Эдема. Когда мы оступаемся и падаем, он понимает нашу слабость. Разве не поддался соблазну великий царь Давид и разве соблазн этот не подтолкнул его к большому злу? И все же Господь любил Давида и подарил нам, через него, диво псалмов. Любит он и тебя, Джейкоб Мерилл.
Джейкоб, распростертый в постели, вздохнул и закрыл глаза, вслушиваясь в бархатный голос мистера Момпельона.
– Призвав твою жену, Господь покарал тебя, это верно, однако ее он не покарал. О нет! Он увенчал Мод Мерилл венцом праведности. Он освободил ее от трудов и тягостей. Он, Джейкоб, одарил ее безграничной любовью, столь сильной, что вся любовь, недополученная от тебя, была возмещена. Страдания жены твоей давно развеяны – развеяны и забыты. А кроме того, она видела твое раскаяние и знает твои нынешние чувства к ней, поэтому, когда вы встретитесь на небесах, вы сможете взяться за руки в безупречном союзе двух душ, каким и задумывал супружество Господь. Посему не думай больше об этом – а вернее, думай только с радостью.
Что до детей твоих, то почему бы тебе не предоставить заботу о них Всевышнему, любовь которого крепче и неизменнее? А ежели ты не веришь, взгляни: он уже о них позаботился. Разве он не прислал тебе юного Брэнда и разве ты не принял его в свой дом в час нужды? Неужели, Джейкоб, ты не видишь в этом Божьего промысла? Я вижу! Ибо теперь, когда нуждаешься ты, у тебя есть Брэнд. Славный парень, сильный духом, но оставшийся без крова. Сделай его членом своей семьи, Джейкоб, чтобы он остался в твоем доме, и ты подаришь Черити с Сэтом старшего брата, способного их опекать.
Пальцы Джейкоба сжали руку мистера Момпельона, морщины на лбу разгладились. Он попросил священника записать его последнюю волю, чтобы закрепить за Брэндом кое-какие права, и тот достал пергамент, который с некоторых пор всегда носил с собой, поскольку его теперь часто просили составлять завещания. Занятие это отняло много времени. Джейкоб стремительно угасал, голос не слушался его, и ему с трудом удавалось собраться с мыслями, но терпение мистера Момпельона было безгранично. По его ясным и связным ответам никак нельзя было догадаться, что он с самого рассвета навещает умирающих. Когда пришло время подписывать завещание, он подозвал меня поближе, и в моем присутствии Джейкоб Мерилл слабой рукой начертал кривой крестик возле ровной подписи мистера Момпельона. Лишь взяв документ в руки, чтобы промокнуть и убрать в безопасное место, я заметила в нем признаки воспаленного от усталости ума.
Во имя Господа, аминь. Я… (И дальше, в минуту помутнения, мистер Момпельон написал собственное имя, затем замалевал его и приписал имя фермера.) Я, Джейкоб Мерилл, йомен из графства Дерби (тут разум вновь подвел священника, и он оставил пустым место для даты – вероятно, потому, что не смог ее припомнить)… дня, пребывая в слабом здравии, однако в твердой памяти, выражаю мою последнюю волю и мое завещание следующим образом. Во-первых, передаю мою душу в руки Бога, моего Творца, уповая, что буду приобщен к жизни вечной за заслуги Иисуса Христа, моего Спасителя. Во-вторых, завещаю мой участок, дом, землю, вещи и прочее имущество, движимое и недвижимое, одушевленное и неодушевленное, коим Господу было угодно меня наделить, моему сыну Сэту, моей дочери Черити и Брэнду Ригни, прежде служившему в Бредфорд-холле, коего я назначаю моим наследником наравне с родными детьми в надежде, что он останется жить с ними в качестве брата и опекуна.
Я не стала говорить мистеру Момпельону, что он забыл написать число, – не пристало служанке читать личные завещания. Вряд ли он передал бы его мне, если бы знал, что я обучена грамоте. Право, я вовсе не собиралась читать эти строки, глаза сами пробежались по ним, прежде чем я промокнула документ и по просьбе Джейкоба убрала в жестяную коробку. Меж тем в углу пошевелилась Черити. Я подогрела ей кёдла[26] и наставила, как доделать похлебку, которую я начала варить. После этого мы с мистером Момпельоном удалились.
Элинор встретила нас с обеспокоенным видом. Еще два трупа ожидали погребения. Мистер Момпельон со вздохом скинул сюртук и, даже не подкрепившись, ушел на кладбище.
Тогда я решила, что пора уже забыть о гордости и набраться смелости. Ничего не сказав Элинор, я отправилась к дому отца в надежде в столь ранний час застать его трезвым. По счастью, Эфра с детками по-прежнему были здоровы, хотя младшие, как всегда, выглядели недокормленными, ведь отец и Эфра больше любили само действо, приводящее к появлению детей, чем заботу о них.
У старшего, Стивена, на щеке виднелся багровый рубец; нетрудно было догадаться, откуда он взялся. У меня с собой были целебные травы, и я научила Эфру, как приготовить укрепляющее снадобье, которое придумали мы с Элинор. Пока мы беседовали, отец, еще не встававший, закопошился в постели. Наконец он поднялся на ноги и, проклиная раскалывающуюся голову, спросил, не принесла ли я и ему целебного средства. Я бы ответила, что лучшее лекарство против его недуга – это умеренность, однако в тот день мне было от него кое-что нужно, и, не желая его злить, я прикусила язык.
Обратившись к отцу с почтением, которого он не заслуживал, я объяснила, какое затруднение возникло у Момпельонов, и, всячески расхваливая его силу и мощь, попросила о помощи. Как я и ожидала, он крепко выругался и сказал, что у него и своей работы хватает, а моему «преподобному пустослову» будет полезно запачкать белы ручки. Тогда я предложила ему выбрать лучшего ягненка из моего стада для воскресного обеда и посулила еще одного на будущей неделе. Условия были чрезвычайно выгодны, и, хотя отец мой чертыхался, торговался и стучал кулаком по столу так, что дребезжала посуда, в конце концов мы пришли к соглашению. Так я купила мистеру Момпельону передышку от работы могильщика. Что ж, подумала я, хотя бы голодным деткам Эфры достанется по куску мяса.
К исходу зимы я так измоталась, что чувствовала себя бесплотным духом. Во мне нуждались ежечасно. И это вовсе не преувеличение, ибо порой моя помощь требовалась днем и ночью. Спала я урывками – у постели умирающего или на табурете, спиной к стене, на кухне пасторского дома.
На Масленичной неделе я помогла Кейт Тэлбот произвести на свет здоровую девочку и, укладывая младенца на руки матери, понадеялась, что отныне Кейт не будет так горевать о покойном муже. Неделю спустя я была повитухой у Лотти Мобрей – никогда прежде не видела, чтобы роды проходили так быстро и легко, как у этой бедной, глуповатой женщины. Каждый день давал нам свежий повод благословлять графа Девонширского. Он продолжал снабжать нас продовольствием, как и обещал, когда мы дали клятву не покидать деревни. Каждый день возчики отгружали поклажу у межевого камня или у мелкого родника, который мы прозвали Источником Момпельона. Без этих поставок люди вроде Кейт Тэлбот, кормившейся за счет мастерства супруга, или Лотти Мобрей и ее мужа Тома, едва сводивших концы с концами даже в хорошие времена, несомненно, умерли бы с голоду. Но от Бредфордов, укрывшихся в Оксфордшире, от кого можно было ожидать хоть какого-нибудь знака внимания, от них мы не получили ни подачки, ни даже доброго слова.
Пасторская кухня, окутанная ароматными парами, походила теперь на жилище алхимика. Из мелко нарезанных листьев на выскобленный стол сочился зеленый сок, окрашивая беленое дерево травянистым цветом. Каждое мое утро начиналось с ритмичного стука ножа, и музыка эта воплощала для меня надежду на исцеление. Элинор, и прежде немного разбиравшаяся в травах, теперь до красноты в глазах сидела над книгами, стремясь расширить свои познания.
В основном, однако, мы учились на опыте, сперва одним методом, затем другим извлекая полезные свойства растений. Часть листьев я помещала в скользкие, тягучие масла, часть – в резко пахнущее спиртное, часть – в обыкновенную воду. Затем я смотрела, какой способ даст лучший результат. Элинор часто трудилась рядом со мной, и дубильные вещества так въедались в ее нежную кожу, что порой казалось, будто на руках у нее коричневые перчатки. Заливая сухие травы кипятком, мы изготовляли отвары, а если они получались слишком горькими, добавляли густого меда, превращая их в сиропы. Некоторые отвары мы выпаривали, чтобы получить сильнодействующие экстракты, поскольку обнаружилось, что многие люди охотнее выпьют малую дозу лекарства, чем большую. Затем я вновь бралась за нож – измельчать корни, выдернутые из замерзшей земли. Некоторые я настаивала на растительных маслах. Когда мне казалось, что корни отдали всю свою целительную силу, я погружала руки в шелковистую мякоть и вмешивала в нее кусок пчелиного воска, чтобы получить успокоительную мазь для чумных нарывов. У наших трудов было двойное назначение: во-первых, облегчить муки больных, а во-вторых – и это было куда важнее, хотя за результат мы не ручались – укрепить защиту здоровых.
Готовые снадобья мы раздавали жителям деревни, а заодно показывали, где найти и как распознать дикорастущие травы, которые следует есть для поддержания здоровья. Мы многое узнали о лечении самых распространенных недугов и увечий, и, хотя нам не хотелось отвлекаться от нашей основной задачи, к нам все чаще обращались за лекарствами, которые прежде изготовляли Гоуди. Постепенно мы перенимали их знания: если смешать коровяк и руту, миррис душистую и горчичное масло, получится отменный сироп от кашля; отвар из ивовой коры снимет боль и жар; из толченых листьев буквицы выйдет добрая мазь для заживления порезов и царапин. Несомненно, приносить людям облегчение и утешение, исцеляя их от мелких недугов, – благодарный труд.
Однако самого заветного надо было подождать. Мы знали, что пройдет много недель, прежде чем можно будет судить, убавилась ли смертность в деревне. Дни становились все длиннее, и мы подолгу задерживались у Гоуди, осваивая планировку сада, изучая мешочки с семенами и подготавливая почву для посадки новых укрепляющих трав.
Лишь по воскресеньям вырывались мы из круговерти садоводства и собирательства, приготовления и врачевания. И из всех дней недели этого дня я страшилась более всего. Некогда любимый, он стал мне ненавистен, ведь именно по воскресеньям, в церкви, по пустующим скамьям и отсутствию знакомых лиц, становилось очевидно, сколь тщетны наши попытки остановить разгул болезни. А впрочем, были среди нас и новые лица. Преподобный Стэнли начал посещать службы с тех самых пор, как мы принесли воскресную клятву, и в последующие недели Биллингсы и некоторые другие нонконформисты последовали его примеру. Они пели не все гимны и не читали Книгу общих молитв, однако уже то, что они собирались вместе с нами, было истинным чудом, и не одна я этому радовалась.
Майкл Момпельон покорился неизбежному и объявил о закрытии церкви в первое воскресенье марта. В то утро, сжимая побелевшими пальцами деревянный бортик кафедры, он напрягал последние силы, чтобы держаться прямо. Элинор еще некоторое время назад настояла, чтобы я пересела на ее скамью, – по ее словам, в доме священника я теперь была как родная. С нашего места видно было, как по его утомленному телу пробежала дрожь, а на лице залегли морщины.
– Дорогие друзья, – нетвердо произнес он. – Последние месяцы Господь сурово испытывал нас. Вы храбро встретили эти испытания, и, поверьте, вы будете вознаграждены. Я смел надеяться, мы все надеялись, что они не будут столь долгими и тяжкими. Но кто дерзнет сказать, что ему ведомы пути Господни? Кто в силах понять его сложный, великий замысел? Ибо Господь не действует явно, он не всегда указывает нам на свои намерения, но остается в тени, и мы должны искать лица его и молиться, чтобы он в своем милосердии нам его показал. Возлюбленные, не забывайте о великой любви и нежности Всевышнего. Ибо каждый из вас, кто любит детей своих, знает, что порой забота проявляется и путем причинения боли. Только нерадивый отец позволит детям расти, не направляя их при помощи наказания. И все же хороший отец в такие минуты не хмурит брови во гневе, а делает необходимое с любовью в глазах, в надежде, что дитя исправится.
Он опустил взгляд, собираясь с силами.
– Дорогие друзья, вскоре Бог пошлет нам новое испытание – возможно, самое тяжкое из всех. Ибо вскоре начнется потепление, а зараза эта, как мы знаем от тех, кто когда-то с ней сталкивался, зараза эта подпитывается за счет тепла. Можно молиться, можно надеяться, что она уже отбушевала, но рассчитывать на это нельзя. Возлюбленные друзья мои, мужайтесь: возможно, впереди нас ждут еще более темные времена. И мы должны быть к ним готовы.
В полупустом зале слова его встретили стонами и вздохами. Кто-то разрыдался. Объявив, что церковь необходимо закрыть, мистер Момпельон и сам в изнеможении заплакал.
– Не отчаивайтесь! – Он постарался улыбнуться. – Ибо церковь – это не только здание! Наша церковь останется с нами, только теперь она будет посреди Божьего творения. Мы будем встречаться и молиться под небесным сводом, в лощине Каклетт-Делф, где птицы станут нашим хором, камни – нашим алтарем, деревья – нашими шпилями! Там, друзья мои, мы сможем стоять на безопасном расстоянии друг от друга, чтобы больные не заражали здоровых.
Хотя говорил он с воодушевлением, когда пришла пора сообщить новость, которая будет для нас самым тяжким ударом, лицо его побелело.
– Возлюбленные, мы должны закрыть не только церковь, но и церковное кладбище, ибо мы уже не поспеваем хоронить мертвецов, а с наступлением теплой погоды то, что сейчас неприглядно, станет небезопасно. Мы должны взять на себя мрачную задачу погребения своих близких – как можно скорее и в любом пригодном месте…
Послышались жалобные стоны и испуганные крики: «Нет!»
Мистер Момпельон вскинул руки, прося тишины.
– Возлюбленные, я знаю, чего вы боитесь. Поверьте, я знаю. Вы боитесь, что Господь не найдет тех, кто покоится на неосвященной земле. Вы боитесь навеки потерять своих близких. Но сегодня, уверяю вас, вы освятили всю деревню! Вы освятили ее своей жертвой! Господь найдет вас! Он призовет вас к себе! Он – Добрый Пастырь и не бросит даже заблудших овец!
Для мистера Момпельона это было уже слишком. Он попытался опереться о бортик кафедры, но руки соскользнули. Силы покинули его. Он повалился на пол без чувств.
Мы с Элинор бросились к нему под вопли и плач прихожан. Не знаю, что случилось бы дальше, если бы вперед не выступил преподобный Стэнли. Голосом, не вяжущимся с его преклонными летами, он пророкотал:
– Тихо!
Проповедь, которую он прочел в наступившей тишине, перенесла меня в детство. Это было резкое разоблачение суеверий и восстание против заветов папистов, еще не искоренившихся из наших сердец.
– Если у вас умерла корова и вы схоронили ее в поле, станете ли вы вспахивать это место на будущий год, забыв, где ее закопали? Нет! Ни один хороший фермер не допустит такой ошибки. Так что же, если вы схороните любимое дитя, разве не будете вы помнить до конца своих дней, где его погребли? Да, скажете вы, конечно. Можно ли такое забыть? Так откуда берутся эти глупые мысли, что Господь Всемогущий, бесконечно мудрый и всевластный, не сумеет найти могилы – могилы своей паствы, могилы своих детей, которые мы вырыли у себя во дворах, не имея иного выхода?
Прекратите свой жалкий плач! Воспряньте духом! Спойте псалом восемьдесят семь, вспомните, что не вас одних подвергал Господь испытаниям. Затем ступайте с миром и на другое воскресенье приходите в Каклетт-Делф.
Опираясь на плечо Брэнда, вовремя пришедшего на подмогу, мистер Момпельон, едва живой, сошел с кафедры как раз в тот миг, когда исполненные печали голоса затянули самую отчаянную молитву об исцелении от болезни:
Господи, Боже спасения моего!
Днем вопию и ночью пред Тобою…
Я сравнялся с нисходящими в могилу…
Ты удалил от меня знакомых моих,
Сделал меня отвратительным для них;
Я заключен, и не могу выйти…
Двери церкви гулко захлопнулись за нами, заглушая скорбное пение. Но мистер Момпельон, по-прежнему опираясь на Брэнда, слабым, хриплым голосом продолжал молиться:
Рано утром молитва моя предваряет Тебя.
Для чего, Господи, отреваешь душу мою,
Скрываешь лице Твое от меня?
– Гоуди сознавали, как опасно это растение. Их запасов хватит лишь на несколько тяжелых случаев. Как нам решать, кому помочь, а кому позволить страдать?
Не говоря ни слова, я взяла у нее маковые головки и занесла руку над очагом, но у меня не хватило духу разжать пальцы. Я пробежала ногтем по незрелой головке, и оттуда медленно засочился млечный сок. Я жаждала слизнуть его, почувствовать горечь на языке, а затем – сладостное продолжение. Элинор молча ждала. Мне хотелось заглянуть ей в лицо, но она отвернулась.
Как пережить грядущие дни и ночи? Другого утешения мне не найти, и единственный способ вырваться из этой деревни со всеми ее кошмарами лежал у меня в руке. Но тут я поняла, что это не совсем так. Ведь была еще наша работа. В тот день я сама убедилась, что можно затеряться и в ней. И это будет вовсе не самолюбивое забвение. Изучая травы и применяя их против заразы, мы, вероятно, принесем много пользы. Однако подобный труд требует ясности мысли. Я швырнула маки в огонь. Сок зашипел, головки разорвались, мелкие семена брызнули в разные стороны и смешались с пеплом.
Когда мы наконец затворили за собой упрямую дверь, ветер уже улегся и погода стояла более теплая. Я пообещала себе, что постараюсь оправдать ожидания Элинор. А если не выйдет, теперь я знала, где искать в саду Гоуди бледно-зеленые маковые побеги по весне.
Сравнялся с нисходящими в могилу[25]
Проходя мимо церковного кладбища, мы увидели там мистера Момпельона: без сюртука, широкие рукава белой рубашки закатаны, волосы мокрые от пота. Он рыл могилы. В земле виднелись уже три разверстые ямы, а он меж тем копал четвертую.
Элинор поспешила промокнуть платком его лоб. Он отвел ее руку и отступил назад. С серым от утомления лицом он тяжело оперся на лопату. Элинор взмолилась, чтобы он передохнул, но священник лишь покачал головой:
– Я не могу позволить себе передышку. Нынче надобно выкопать шесть могил, и одна из них для Джона Миллстоуна. (Тем утром почил наш могильщик. Его обнаружил сам мистер Момпельон. Старик лежал с раскинутыми руками, наполовину высунувшись из могилы, которую так и не докопал.) У бедняги не выдержало сердце. Для столь тяжелой работы он был слишком стар.
Глядя на мистера Момпельона, я опасалась, как бы он тоже не испустил дух. Выглядел он из рук вон скверно. Похоже, всю ночь ходил от одного смертного одра к другому. Обещание, что никто не умрет в одиночестве, обернулось для него тяжким бременем. Было очевидно, что, взвалив на себя еще и обязанности могильщика, долго он не протянет. Я прошла на кухню, быстро подогрела полынного пива и принесла его к яме, где мистер Момпельон стоял по пояс в грязи.
– Сэр, не пристало вам рыть могилы, – сказала я. – Позвольте мне привести кого-нибудь из «Горняцкого дворика».
– И кто же согласится прийти? – Прижав ладонь к пояснице, он с гримасой выпрямился. – Горнорабочим и без того туго: тот, кто в срок не добудет означенную меру руды, рискует лишиться горного отвода. Среди фермеров некому молотить хлеб и доить коров. Как можно поручать им эту печальную работу? Те, кому она еще под силу, должны держаться от покойников подальше, чтобы не подхватить заразу.
Так он проработал до наступления темноты. Затем распорядился, чтобы люди несли своих мертвецов. Погребальная процессия была жалким зрелищем. Никто уже не сколачивал для покойников гробы – доски кончились, а новых напилить было некогда. Люди несли трупы близких на руках, а у кого недоставало сил, обвязывали покрывалом и тащили волоком. Майкл Момпельон молился о каждом, затем, при свечах, помогал засыпать могилы землей. Пока он трудился на кладбище, за ним послали еще две семьи, нуждавшиеся в его помощи. Будь моя воля, я бы отложила вести до утра, но Элинор сказала, что это неправильно. Когда ее муж вошел в дом, она подала ему горячей воды и смену белья, а я – питательный ужин. Наскоро поев, он надел сюртук и ускакал прочь, верный своему слову.
– Так продолжаться не может, – сказала я, когда стук копыт стих.
– Я знаю, – ответила Элинор. – Он крепок телом, но дух его, боюсь, еще более крепок. И эта твердость духа толкает его на такие поступки, какие не по силам ни одному мужчине. Поверь, я видела это своими глазами – и во благо, и во вред.
Той ночью священник почти не смыкал глаз, и новый день принес с собой не меньше забот. Утром мы отправились на ферму к Мериллам, где лежал при смерти Джейкоб. Брэнд, живший у Мериллов с тех пор, как они с Мэгги Кэнтвелл возвратились в деревню, отвел пятилетнего Сэта в овчарню – помогать по хозяйству, а также чтобы мальчик не смотрел на страдания отца. Черити, денно и нощно трудившаяся так, как не должна трудиться ни одна десятилетняя девочка, уснула на тюфяке в углу. Пока я стряпала овсяные лепешки детям на ужин, мистер Момпельон тихо беседовал с Джейкобом. Он справился у фермера, не желает ли тот что-нибудь сказать, пока его разум не затуманился, или о чем-нибудь распорядиться.
Лицо Мерилла пылало, каждый вдох давался ему с великим трудом.
– Ваше преподобие, я знаю, негоже бояться смерти, однако ж я ее боюсь. Боюсь, потому что грешил. Жена моя, Моди, вот уже шесть лет покоится в могиле… Я грешил против нее и страшусь наказания…
Придя в сильное волнение, Джейкоб приподнялся в постели, но тотчас зашелся кашлем. Мистер Момпельон помог бедолаге сесть и, приобняв его, уложил его голову себе на плечо, чтобы тот откашлялся. Казалось, священник даже не заметил плевков и харчков на своем сюртуке. Когда приступ прошел, он уложил Джейкоба обратно. Я принесла холодной воды, и, приподняв голову Мерилла, мистер Момпельон приставил кружку к его губам.
Сделав глоток, Джейкоб поморщился от боли.
– Ваше преподобие, вы не знали Моди, ведь она померла, сразу как появился Сэт, а вас тогда еще с нами не было. Моди была славная женщина, славная. Но я ее ни во что не ставил. Заставлял трудиться без продыху, даже когда она была на сносях. Не привечал ни единым ласковым словом, не думал о том, как ей тяжело. Вместо этого я сваливал на нее всю работу, а сам шел в трактир и растрачивал вырученные ею деньги на эль бабенкам, пускавшим меня в свою постель. И когда Господь забрал ее у меня, я знал, что его прогневило мое небрежение. И что я это заслужил. Но теперь, коли он заберет и меня тоже, он накажет не меня, а моих детей. Не хочу я, чтобы Черити, как и ее мать, наспех сосватали какому-нибудь неотесанному юнцу, который еще не понимает, что такое привязанность, что такое долг… А малыш Сэт… Я не хочу, чтобы он попал в работный дом, однако кто же здесь о нем позаботится? Черити способная девочка, но не может же десятилетнее дитя растить брата и управлять фермой…
Майкл Момпельон нежно приложил свою большую ладонь к щеке Джейкоба.
– Тише, я слышу твои печали. – Голос его был кроток и ровен, размерен, как колыбельная. – И вот что я тебе скажу. Не тревожься об ошибках прошлого, которых уже не исправить. Кто дал человеку слабую плоть? Кто сотворил наши желания, наши низменные порывы и возвышенные? Разве не Господь Бог? Разве не он создатель всего? Благодаря ему мы жаждем – жаждем со времен Эдема. Когда мы оступаемся и падаем, он понимает нашу слабость. Разве не поддался соблазну великий царь Давид и разве соблазн этот не подтолкнул его к большому злу? И все же Господь любил Давида и подарил нам, через него, диво псалмов. Любит он и тебя, Джейкоб Мерилл.
Джейкоб, распростертый в постели, вздохнул и закрыл глаза, вслушиваясь в бархатный голос мистера Момпельона.
– Призвав твою жену, Господь покарал тебя, это верно, однако ее он не покарал. О нет! Он увенчал Мод Мерилл венцом праведности. Он освободил ее от трудов и тягостей. Он, Джейкоб, одарил ее безграничной любовью, столь сильной, что вся любовь, недополученная от тебя, была возмещена. Страдания жены твоей давно развеяны – развеяны и забыты. А кроме того, она видела твое раскаяние и знает твои нынешние чувства к ней, поэтому, когда вы встретитесь на небесах, вы сможете взяться за руки в безупречном союзе двух душ, каким и задумывал супружество Господь. Посему не думай больше об этом – а вернее, думай только с радостью.
Что до детей твоих, то почему бы тебе не предоставить заботу о них Всевышнему, любовь которого крепче и неизменнее? А ежели ты не веришь, взгляни: он уже о них позаботился. Разве он не прислал тебе юного Брэнда и разве ты не принял его в свой дом в час нужды? Неужели, Джейкоб, ты не видишь в этом Божьего промысла? Я вижу! Ибо теперь, когда нуждаешься ты, у тебя есть Брэнд. Славный парень, сильный духом, но оставшийся без крова. Сделай его членом своей семьи, Джейкоб, чтобы он остался в твоем доме, и ты подаришь Черити с Сэтом старшего брата, способного их опекать.
Пальцы Джейкоба сжали руку мистера Момпельона, морщины на лбу разгладились. Он попросил священника записать его последнюю волю, чтобы закрепить за Брэндом кое-какие права, и тот достал пергамент, который с некоторых пор всегда носил с собой, поскольку его теперь часто просили составлять завещания. Занятие это отняло много времени. Джейкоб стремительно угасал, голос не слушался его, и ему с трудом удавалось собраться с мыслями, но терпение мистера Момпельона было безгранично. По его ясным и связным ответам никак нельзя было догадаться, что он с самого рассвета навещает умирающих. Когда пришло время подписывать завещание, он подозвал меня поближе, и в моем присутствии Джейкоб Мерилл слабой рукой начертал кривой крестик возле ровной подписи мистера Момпельона. Лишь взяв документ в руки, чтобы промокнуть и убрать в безопасное место, я заметила в нем признаки воспаленного от усталости ума.
Во имя Господа, аминь. Я… (И дальше, в минуту помутнения, мистер Момпельон написал собственное имя, затем замалевал его и приписал имя фермера.) Я, Джейкоб Мерилл, йомен из графства Дерби (тут разум вновь подвел священника, и он оставил пустым место для даты – вероятно, потому, что не смог ее припомнить)… дня, пребывая в слабом здравии, однако в твердой памяти, выражаю мою последнюю волю и мое завещание следующим образом. Во-первых, передаю мою душу в руки Бога, моего Творца, уповая, что буду приобщен к жизни вечной за заслуги Иисуса Христа, моего Спасителя. Во-вторых, завещаю мой участок, дом, землю, вещи и прочее имущество, движимое и недвижимое, одушевленное и неодушевленное, коим Господу было угодно меня наделить, моему сыну Сэту, моей дочери Черити и Брэнду Ригни, прежде служившему в Бредфорд-холле, коего я назначаю моим наследником наравне с родными детьми в надежде, что он останется жить с ними в качестве брата и опекуна.
Я не стала говорить мистеру Момпельону, что он забыл написать число, – не пристало служанке читать личные завещания. Вряд ли он передал бы его мне, если бы знал, что я обучена грамоте. Право, я вовсе не собиралась читать эти строки, глаза сами пробежались по ним, прежде чем я промокнула документ и по просьбе Джейкоба убрала в жестяную коробку. Меж тем в углу пошевелилась Черити. Я подогрела ей кёдла[26] и наставила, как доделать похлебку, которую я начала варить. После этого мы с мистером Момпельоном удалились.
Элинор встретила нас с обеспокоенным видом. Еще два трупа ожидали погребения. Мистер Момпельон со вздохом скинул сюртук и, даже не подкрепившись, ушел на кладбище.
Тогда я решила, что пора уже забыть о гордости и набраться смелости. Ничего не сказав Элинор, я отправилась к дому отца в надежде в столь ранний час застать его трезвым. По счастью, Эфра с детками по-прежнему были здоровы, хотя младшие, как всегда, выглядели недокормленными, ведь отец и Эфра больше любили само действо, приводящее к появлению детей, чем заботу о них.
У старшего, Стивена, на щеке виднелся багровый рубец; нетрудно было догадаться, откуда он взялся. У меня с собой были целебные травы, и я научила Эфру, как приготовить укрепляющее снадобье, которое придумали мы с Элинор. Пока мы беседовали, отец, еще не встававший, закопошился в постели. Наконец он поднялся на ноги и, проклиная раскалывающуюся голову, спросил, не принесла ли я и ему целебного средства. Я бы ответила, что лучшее лекарство против его недуга – это умеренность, однако в тот день мне было от него кое-что нужно, и, не желая его злить, я прикусила язык.
Обратившись к отцу с почтением, которого он не заслуживал, я объяснила, какое затруднение возникло у Момпельонов, и, всячески расхваливая его силу и мощь, попросила о помощи. Как я и ожидала, он крепко выругался и сказал, что у него и своей работы хватает, а моему «преподобному пустослову» будет полезно запачкать белы ручки. Тогда я предложила ему выбрать лучшего ягненка из моего стада для воскресного обеда и посулила еще одного на будущей неделе. Условия были чрезвычайно выгодны, и, хотя отец мой чертыхался, торговался и стучал кулаком по столу так, что дребезжала посуда, в конце концов мы пришли к соглашению. Так я купила мистеру Момпельону передышку от работы могильщика. Что ж, подумала я, хотя бы голодным деткам Эфры достанется по куску мяса.
К исходу зимы я так измоталась, что чувствовала себя бесплотным духом. Во мне нуждались ежечасно. И это вовсе не преувеличение, ибо порой моя помощь требовалась днем и ночью. Спала я урывками – у постели умирающего или на табурете, спиной к стене, на кухне пасторского дома.
На Масленичной неделе я помогла Кейт Тэлбот произвести на свет здоровую девочку и, укладывая младенца на руки матери, понадеялась, что отныне Кейт не будет так горевать о покойном муже. Неделю спустя я была повитухой у Лотти Мобрей – никогда прежде не видела, чтобы роды проходили так быстро и легко, как у этой бедной, глуповатой женщины. Каждый день давал нам свежий повод благословлять графа Девонширского. Он продолжал снабжать нас продовольствием, как и обещал, когда мы дали клятву не покидать деревни. Каждый день возчики отгружали поклажу у межевого камня или у мелкого родника, который мы прозвали Источником Момпельона. Без этих поставок люди вроде Кейт Тэлбот, кормившейся за счет мастерства супруга, или Лотти Мобрей и ее мужа Тома, едва сводивших концы с концами даже в хорошие времена, несомненно, умерли бы с голоду. Но от Бредфордов, укрывшихся в Оксфордшире, от кого можно было ожидать хоть какого-нибудь знака внимания, от них мы не получили ни подачки, ни даже доброго слова.
Пасторская кухня, окутанная ароматными парами, походила теперь на жилище алхимика. Из мелко нарезанных листьев на выскобленный стол сочился зеленый сок, окрашивая беленое дерево травянистым цветом. Каждое мое утро начиналось с ритмичного стука ножа, и музыка эта воплощала для меня надежду на исцеление. Элинор, и прежде немного разбиравшаяся в травах, теперь до красноты в глазах сидела над книгами, стремясь расширить свои познания.
В основном, однако, мы учились на опыте, сперва одним методом, затем другим извлекая полезные свойства растений. Часть листьев я помещала в скользкие, тягучие масла, часть – в резко пахнущее спиртное, часть – в обыкновенную воду. Затем я смотрела, какой способ даст лучший результат. Элинор часто трудилась рядом со мной, и дубильные вещества так въедались в ее нежную кожу, что порой казалось, будто на руках у нее коричневые перчатки. Заливая сухие травы кипятком, мы изготовляли отвары, а если они получались слишком горькими, добавляли густого меда, превращая их в сиропы. Некоторые отвары мы выпаривали, чтобы получить сильнодействующие экстракты, поскольку обнаружилось, что многие люди охотнее выпьют малую дозу лекарства, чем большую. Затем я вновь бралась за нож – измельчать корни, выдернутые из замерзшей земли. Некоторые я настаивала на растительных маслах. Когда мне казалось, что корни отдали всю свою целительную силу, я погружала руки в шелковистую мякоть и вмешивала в нее кусок пчелиного воска, чтобы получить успокоительную мазь для чумных нарывов. У наших трудов было двойное назначение: во-первых, облегчить муки больных, а во-вторых – и это было куда важнее, хотя за результат мы не ручались – укрепить защиту здоровых.
Готовые снадобья мы раздавали жителям деревни, а заодно показывали, где найти и как распознать дикорастущие травы, которые следует есть для поддержания здоровья. Мы многое узнали о лечении самых распространенных недугов и увечий, и, хотя нам не хотелось отвлекаться от нашей основной задачи, к нам все чаще обращались за лекарствами, которые прежде изготовляли Гоуди. Постепенно мы перенимали их знания: если смешать коровяк и руту, миррис душистую и горчичное масло, получится отменный сироп от кашля; отвар из ивовой коры снимет боль и жар; из толченых листьев буквицы выйдет добрая мазь для заживления порезов и царапин. Несомненно, приносить людям облегчение и утешение, исцеляя их от мелких недугов, – благодарный труд.
Однако самого заветного надо было подождать. Мы знали, что пройдет много недель, прежде чем можно будет судить, убавилась ли смертность в деревне. Дни становились все длиннее, и мы подолгу задерживались у Гоуди, осваивая планировку сада, изучая мешочки с семенами и подготавливая почву для посадки новых укрепляющих трав.
Лишь по воскресеньям вырывались мы из круговерти садоводства и собирательства, приготовления и врачевания. И из всех дней недели этого дня я страшилась более всего. Некогда любимый, он стал мне ненавистен, ведь именно по воскресеньям, в церкви, по пустующим скамьям и отсутствию знакомых лиц, становилось очевидно, сколь тщетны наши попытки остановить разгул болезни. А впрочем, были среди нас и новые лица. Преподобный Стэнли начал посещать службы с тех самых пор, как мы принесли воскресную клятву, и в последующие недели Биллингсы и некоторые другие нонконформисты последовали его примеру. Они пели не все гимны и не читали Книгу общих молитв, однако уже то, что они собирались вместе с нами, было истинным чудом, и не одна я этому радовалась.
Майкл Момпельон покорился неизбежному и объявил о закрытии церкви в первое воскресенье марта. В то утро, сжимая побелевшими пальцами деревянный бортик кафедры, он напрягал последние силы, чтобы держаться прямо. Элинор еще некоторое время назад настояла, чтобы я пересела на ее скамью, – по ее словам, в доме священника я теперь была как родная. С нашего места видно было, как по его утомленному телу пробежала дрожь, а на лице залегли морщины.
– Дорогие друзья, – нетвердо произнес он. – Последние месяцы Господь сурово испытывал нас. Вы храбро встретили эти испытания, и, поверьте, вы будете вознаграждены. Я смел надеяться, мы все надеялись, что они не будут столь долгими и тяжкими. Но кто дерзнет сказать, что ему ведомы пути Господни? Кто в силах понять его сложный, великий замысел? Ибо Господь не действует явно, он не всегда указывает нам на свои намерения, но остается в тени, и мы должны искать лица его и молиться, чтобы он в своем милосердии нам его показал. Возлюбленные, не забывайте о великой любви и нежности Всевышнего. Ибо каждый из вас, кто любит детей своих, знает, что порой забота проявляется и путем причинения боли. Только нерадивый отец позволит детям расти, не направляя их при помощи наказания. И все же хороший отец в такие минуты не хмурит брови во гневе, а делает необходимое с любовью в глазах, в надежде, что дитя исправится.
Он опустил взгляд, собираясь с силами.
– Дорогие друзья, вскоре Бог пошлет нам новое испытание – возможно, самое тяжкое из всех. Ибо вскоре начнется потепление, а зараза эта, как мы знаем от тех, кто когда-то с ней сталкивался, зараза эта подпитывается за счет тепла. Можно молиться, можно надеяться, что она уже отбушевала, но рассчитывать на это нельзя. Возлюбленные друзья мои, мужайтесь: возможно, впереди нас ждут еще более темные времена. И мы должны быть к ним готовы.
В полупустом зале слова его встретили стонами и вздохами. Кто-то разрыдался. Объявив, что церковь необходимо закрыть, мистер Момпельон и сам в изнеможении заплакал.
– Не отчаивайтесь! – Он постарался улыбнуться. – Ибо церковь – это не только здание! Наша церковь останется с нами, только теперь она будет посреди Божьего творения. Мы будем встречаться и молиться под небесным сводом, в лощине Каклетт-Делф, где птицы станут нашим хором, камни – нашим алтарем, деревья – нашими шпилями! Там, друзья мои, мы сможем стоять на безопасном расстоянии друг от друга, чтобы больные не заражали здоровых.
Хотя говорил он с воодушевлением, когда пришла пора сообщить новость, которая будет для нас самым тяжким ударом, лицо его побелело.
– Возлюбленные, мы должны закрыть не только церковь, но и церковное кладбище, ибо мы уже не поспеваем хоронить мертвецов, а с наступлением теплой погоды то, что сейчас неприглядно, станет небезопасно. Мы должны взять на себя мрачную задачу погребения своих близких – как можно скорее и в любом пригодном месте…
Послышались жалобные стоны и испуганные крики: «Нет!»
Мистер Момпельон вскинул руки, прося тишины.
– Возлюбленные, я знаю, чего вы боитесь. Поверьте, я знаю. Вы боитесь, что Господь не найдет тех, кто покоится на неосвященной земле. Вы боитесь навеки потерять своих близких. Но сегодня, уверяю вас, вы освятили всю деревню! Вы освятили ее своей жертвой! Господь найдет вас! Он призовет вас к себе! Он – Добрый Пастырь и не бросит даже заблудших овец!
Для мистера Момпельона это было уже слишком. Он попытался опереться о бортик кафедры, но руки соскользнули. Силы покинули его. Он повалился на пол без чувств.
Мы с Элинор бросились к нему под вопли и плач прихожан. Не знаю, что случилось бы дальше, если бы вперед не выступил преподобный Стэнли. Голосом, не вяжущимся с его преклонными летами, он пророкотал:
– Тихо!
Проповедь, которую он прочел в наступившей тишине, перенесла меня в детство. Это было резкое разоблачение суеверий и восстание против заветов папистов, еще не искоренившихся из наших сердец.
– Если у вас умерла корова и вы схоронили ее в поле, станете ли вы вспахивать это место на будущий год, забыв, где ее закопали? Нет! Ни один хороший фермер не допустит такой ошибки. Так что же, если вы схороните любимое дитя, разве не будете вы помнить до конца своих дней, где его погребли? Да, скажете вы, конечно. Можно ли такое забыть? Так откуда берутся эти глупые мысли, что Господь Всемогущий, бесконечно мудрый и всевластный, не сумеет найти могилы – могилы своей паствы, могилы своих детей, которые мы вырыли у себя во дворах, не имея иного выхода?
Прекратите свой жалкий плач! Воспряньте духом! Спойте псалом восемьдесят семь, вспомните, что не вас одних подвергал Господь испытаниям. Затем ступайте с миром и на другое воскресенье приходите в Каклетт-Делф.
Опираясь на плечо Брэнда, вовремя пришедшего на подмогу, мистер Момпельон, едва живой, сошел с кафедры как раз в тот миг, когда исполненные печали голоса затянули самую отчаянную молитву об исцелении от болезни:
Господи, Боже спасения моего!
Днем вопию и ночью пред Тобою…
Я сравнялся с нисходящими в могилу…
Ты удалил от меня знакомых моих,
Сделал меня отвратительным для них;
Я заключен, и не могу выйти…
Двери церкви гулко захлопнулись за нами, заглушая скорбное пение. Но мистер Момпельон, по-прежнему опираясь на Брэнда, слабым, хриплым голосом продолжал молиться:
Рано утром молитва моя предваряет Тебя.
Для чего, Господи, отреваешь душу мою,
Скрываешь лице Твое от меня?