Мужчина, вспомнив про дочь, повернулся, опять заглянул в патрульную машину и кивнул.
— Ваша супруга тоже была в этом доме? — спросил сержант Ю.
— А?.. — Мужчина посмотрел на сержанта с испуганным выражением на лице.
Чуть раньше девочка сказала, что ее мама умерла. Дом еще досконально не осматривали, так что внутри вполне могло находиться еще одно тело.
— Нет, моя жена… умерла год назад, — запинаясь, ответил мужчина.
— О… простите. Мы просто не так поняли.
В ответ на извинения сержанта мужчина лишь отмахнулся — мол, все нормально, уже открывая дверцу патрульной машины.
Сержант Ю посмотрел, как отец подхватил дочь на руки, а потом направился обратно к переулку.
Пока он бездумно вертел в руках фотоаппарат, мозг его начал лихорадочно работать.
Выходит, убийство? Теперь придется посмотреть на место происшествия совершенно под другим углом, подумалось ему.
Небо понемногу светлело — солнце неуклонно вылезало из-за горизонта.
2
Какое самое старое воспоминание сохранилось у вас в памяти?
Как вы идете в детский сад, держась за мамину руку? Нет, кое-что куда более раннее — я сейчас про самое-самое первое воспоминание, застрявшее где-то в самой глубине мозга.
Говорят, что из своих младенческих времен ты ничего помнить не можешь. Не знаю, по той ли причине, что все это происходило слишком уж давно, или же из-за того, что ненужные воспоминания просто стираются из памяти, — но в любом случае мне всегда интересно, что люди затолкали в самую глубь своих мозгов в качестве своих первых воспоминаний.
«Какое самое старое воспоминание сохранилось у вас в памяти?»
Вот что я первым делом спрашиваю, встречаясь с людьми. Почему-то кажется, что именно это самое раннее воспоминание, застрявшее в чьей-то голове, определяет судьбу или личность. А еще кажется, что можно понять, с каким человеком ты имеешь дело, основываясь на этом его первом воспоминании.
Самое старое воспоминание, которым со мной когда-либо делились, было о миске супа из морской капусты, полученной на первый день рождения[4]. Один мужик как-то рассказывал.
Короче, это был его самый первый день рождения — ровно год прошел с того момента, как он появился на свет. Я спросил того мужика, как он вообще может такое помнить, а он ответил, это все потому, что как только ему поднесли эту миску с супом, как его немедленно в нее стошнило. Вот почему он никак не может про это забыть. Я с этим мужиком одно время выпивал — он с тех пор терпеть не может суп из морской капусты, и, по-моему, его привычка блевать по любому поводу сформировалась именно в тот день.
Если б столь гадостное первое воспоминание было у меня, я бы, наверное, тоже всю жизнь не мог проблеваться. Но все же оно у него куда лучше моего собственного.
Время от времени я представляю себе, как все происходило.
Я лежу, откинувшись в удобном кресле, и копаюсь в памяти, как мне велит гипнотизер. Говорят, что, возвращаясь назад во времени, можно вспомнить свое самое раннее детство, даже материнскую утробу. Некоторые видят свои предыдущие жизни[5]. Но я и знать не хочу про свои прошлые жизни, естественно. Я даже просто не верю во всю эту чушь.
А вот что мне действительно хотелось бы знать, так это как выглядела моя мать, когда я вылез из темноты в этот мир. Что было написано у нее на лице в тот момент.
Спросите, почему?
Наверное, потому, что моя маменька любила повторять мне, что возненавидела меня еще до того, как я появился на свет. Говорила мне, что даже не посмотрела на меня, когда я родился. Акушерка тут же передала меня ей, но она оттолкнула ее руки, заявив, что не желает прикасаться ко мне, и тут же заснула. Захрапела, повернувшись ко мне спиной, а когда проснулась и, не подумав, повернулась на другой бок, то при виде меня перепугалась до чертиков. По ее рассказам, ее аж морозом по спине продрало, когда она увидела, как я неподвижно и молча лежу — не ору, не дрыгаюсь, задвинутый куда-то в сторонку.
Хотелось бы мне точно знать, действительно ли она даже не посмотрела тогда на меня, ни разу не улыбнулась мне. Действительно ли ненавидела меня, когда я девять месяцев провел в ее утробе и вылез на белый свет между ее ног? Что, точно ни разу не улыбнулась? Ей и вправду не захотелось протянуть руку и коснуться этих едва сгибающихся пальчиков, поцеловать эти мягкие, нежные щечки? Я-то этого не помню, поскольку был слишком мал, но хочу перешерстить все уголки своего мозга до последнего — вдруг там все-таки сохранился этот момент.
Если б вы сейчас могли заглянуть мне в башку и увидеть, какие там воспоминания о моей матери теперь, вы бы всё поняли.
Первое из этих воспоминаний начинается с темноты.
Я пытаюсь вырваться, потому что кажется, будто мое сердце вот-вот разорвется в клочки и я задыхаюсь. И тут тьма вдруг спадает, и моя мать смотрит на меня откуда-то сверху с пустым выражением на лице. Наконец я как-то ухитряюсь вдохнуть опять — кашляя, хватая воздух ртом, вижу окружающий мир сквозь слезы. Когда боль в груди наконец утихает и я могу нормально дышать, моя матушка, которая таращится на меня, начинает визжать. Кусает подушку, которую почему-то держит в руках, судорожно всхлипывает. Звуки такие жуткие, что я, неспособный отползти или откатиться от нее, тоже начинаю орать. Мать трясет меня и визжит еще громче, вся так и корчась. Не знаю, сколько мне тогда было. Два годика? Три? Пожалуй, примерно столько, поскольку я едва умел говорить.
Да, самое мое первое воспоминание — это о том, как я отчаянно пытаюсь вывернуться из-под подушки в руках у своей собственной матери. Вот что мне первым делом в моей жизни запомнилось, так что не сомневаюсь, что вы легко можете предположить, что происходило потом.
Какие бы сцены со мной и моей матерью ни приходили мне на ум, единственное, что я могу припомнить, — это как меня бьют или как я убегаю и прячусь от нее, свернувшись в комок где-нибудь в углу, перепуганный до смерти.
Что же до улыбок, то иногда она мне все-таки и впрямь улыбалась. Но лишь тогда, когда пыталась поймать меня, пряча за спиной палку, или когда у нее был еще какой-то скрытый мотив. Если я шел к ней, одураченный этой улыбкой, ее грубая рука хватала мою тонкую ручку и выкручивала ее, или же шлепала по щеке.
Я регулярно давал себе клятвы больше не покупаться на такие хитрости, но каждый раз повторялось одно и то же. Когда я достаточно подрос, чтобы вовремя увернуться от нее и убежать, она орала мне вслед, осыпая бранью. Но что из того, если меня догонит лишь вся эта ругань?
Хотя знаете что?
Слова могут оставлять куда более глубокие, куда более страшные раны, чем какая-то оплеуха. Вне себя оттого, что не может поймать меня, она ругалась и вопила как резаная. Даже когда я плотно закрывал уши, ее слова буквально ввинчивались мне в голову. Эти слова ранили меня, и полученные раны продолжали нагнаиваться изнутри. Меня просто переполняли грязная кровь, гной, зараженные слова и мысли.
Когда я был маленьким, то не мог посмотреть людям в глаза. Сжимался в комок, а сердце колотилось как бешеное, стоило мне заслышать, как кто-то приближается ко мне. Если мои глаза случайно наталкивались на чей-то взгляд, я сразу отводил их и бросался бежать. Думал, что абсолютно все на свете ненавидят меня. Думал, что мать бьет меня каждый день как раз по этой причине — что всем противно само мое присутствие в этом мире. Думал, что страх — это сама моя сущность.
И лишь много позже понял, что ненавидела меня одна лишь моя мать.
Ненавижу ли я ее?
Нет, нет, что вы! Ну как же можно? Это же моя мама.
Я люблю свою маму.
3
Когда в аудитории зажегся свет, студенты облегченно выдохнули, словно очнулись от какого-то кошмарного сна. Те, что сидели возле окна, стали поспешно раздергивать плотные шторы и открывать рамы, впуская солнце. Когда помещение вновь наполнили яркий свет и свежий воздух, все заметно ожили. Преступления, заставившие всех съежиться от ужаса, бесследно растворились в теплых желтых лучах, льющихся с неба.
Выключив проектор, Сонгён вновь повернулась к студентам.
В том, как они негромко переговаривались между собой, по-прежнему проглядывали следы тревоги и страха. Но точно так же, как кошмарный сон, который уже не имеет над вами власти, стоит вам проснуться, так и испытанный ими страх должен был вскоре испариться без следа.
Когда лекция еще только начиналась, глаза студентов сверкали от любопытства и восторга. Их лица были полны нетерпения, словно говорили: наконец-то мы все увидим это собственными глазами! Кто-то обмолвился, что они ждали этого момента с самого начала семестра. Но когда на экране один за другим замелькали слайды, шум моментально утих. На смену восторгам пришла весьма гнетущая атмосфера.
Пока фотографии сменяли друг друга, из аудитории доносились испуганные и растерянные восклицания. Все сосредоточились на размеренно моргающем экране; стало так тихо, что можно было услышать, как кто-то обронил шариковую ручку. Студенты, внимательно прислушивающиеся к словам Сонгён, напряженно замерли.
Никакие ночные кошмары не могут сравниться с реальностью.
И никаким фильмам ужасов не сравниться с реальными местами преступлений, наглядно демонстрирующими, насколько бездушным и жестоким может быть человек. Староста курса, который недавно разглагольствовал, что, мол, все это наверняка не может быть страшней какой-нибудь киношной резни, теперь помалкивал в тряпочку. Пропасть между реальностью и вымыслом оказалась гораздо шире и глубже, чем он и его сокурсники могли себе представить. И, увидев своими собственными глазами то, что извращенное воображение преступников творит с жертвами, они были до глубины души потрясены звериной жестокостью реальных криминальных сцен — настолько потрясены, что и не пытались этого скрыть.
Лекция, которую Сонгён прочитала в прошлом году в качестве приглашенного специалиста, в итоге привела ее на нынешнюю преподавательскую должность, и теперь ей пришлось немало поломать голову, чему посвятить эту заключительную лекцию семестра. Поскольку вела она криминальную психологию, ей волей-неволей приходилось посвящать немало учебных часов теориям многочисленных психологов с непонятными терминами, но это было не совсем то, о чем ей сейчас хотелось бы рассказывать. И это было не совсем то, про что студенты хотели слушать.
С самого первого дня студенты проявляли к Сонгён все больший интерес и ждали от нее многого. Слухи о той ее самой первой лекции, равно как ее страничка на веб-сайте факультета, лишь подстегивали всеобщий интерес.
Еще в тот первый раз кто-то из студентов дал Сонгён прозвище «Кларисса» — так звали вымышленную курсантку школы ФБР, расследовавшую преступления маньяка при содействии Ганнибала Лектера, гениального серийного убийцы. Тот факт, что и сама Сонгён проходила подготовку в ФБР, причем в подразделении поведенческого анализа, стал среди студентов настоящей сенсацией. Естественно, вопросы лавиной обрушились на нее еще в ходе самого первого ее выступления перед студенческой аудиторией.
Поначалу Сонгён изрядно нервничала. Не понимала, почему студенты задают такие вопросы. И только потом, узнав о публикации на веб-сайте факультета, поняла, в чем тут дело.
«Прошла подготовку в подразделении поведенческого анализа ФБР».
То, о чем она вскользь упомянула в ходе собеседования с деканом, выставили на всеобщее обозрение в ее факультетском интернет-профиле. Прочитав это, студенты вообразили, будто Сонгён прошла подготовку в качестве оперативника вроде Клариссы Старлинг из «Молчания ягнят». Ей хотелось объяснить всем, что это просто недоразумение, но глаза студентов, полные любопытства и восхищения, заставили ее прикусить язык.
Да, подготовку в ФБР она действительно прошла, но совсем не такую, какую воображали себе ее подопечные.
То, что было на самом деле, это всего лишь двухнедельный курс — а точнее, даже десятидневный, в неделе-то пять рабочих дней, — предоставленный наиболее успевающим студентам, изучающим криминальную психологию в одном из университетов на востоке Соединенных Штатов. К тому моменту, как Сонгён стала достаточно ориентироваться в обширном здании Академии ФБР, чтобы не заблудиться по пути в туалет, все благополучно и закончилось. Если говорить об отделе поведенческого анализа, то Сонгён видела разве что его дверь с соответствующей табличкой, а специальным агентом из этого отдела, мастером психологического портрета, имела честь любоваться лишь издали, слушая его лекцию в огромной аудитории. Похоже, для ФБР этот курс, знакомящий с самыми азами профайлерского ремесла[6], был не более чем обычным пиаром.
Однако же студенты, даже не предполагавшие ничего подобного, были в полном восторге. Сонгён пыталась избегать разговоров на эту тему, отговариваясь, что все это не заслуживает внимания, но они не отставали. Отделаться от обсасывания этой темы удалось лишь при помощи всяких историй якобы из жизни, бо́льшая часть которых была услышана от соседки по комнате в общежитии Академии.
Правда, Сонгён имела неосторожность пообещать своим подопечным, что при случае расскажет о серийных убийцах, о которых узнала тогда в ФБР. Студенты эти слова запомнили и терпеливо ждали целый семестр. Так что деваться было некуда — отсюда и тема заключительной лекции. Сонгён долго готовилась и в конце концов пришла к выводу, что это и впрямь неплохой способ подвести черту под прочитанным курсом.
Чтобы не разочаровать пребывающих в нетерпении студентов, пришлось основательно порыться в «Гугле» и написать письмо по электронке подруге в Штатах. К счастью, большинство необходимых иллюстраций удалось нарыть в Интернете, а Джесси выручила ее с тем, чего не хватало.
Сонгён предположила, что Джесси — той самой соседке по комнате в общежитии, ныне работающей в частной криминалистической лаборатории, — будет достаточно легко прибрать к рукам кое-какие материалы. И впрямь: по просьбе Сонгён Джесси с готовностью предоставила ей все, что требовалось. Ей даже удалось собрать больше, чем ожидала Сонгён, благодаря информационной системе общественных учреждений в США. Когда Сонгён отправила ей имейл с благодарностями и упомянула, что студенты прозвали ее Клариссой, Джесси тут же ответила: «Если когда-нибудь встретишь корейского Ганнибала, привет ему от меня».
Сонгён уже собирала сумку, размышляя над тем, что надо бы сообщить Джесси, какой успех благодаря ей имела лекция, когда услышала, как кто-то зовет ее из зала. Обернувшись, она увидела, как студент возле окна тянет руку вверх.
Сонгён кивнула, студент встал и задал вопрос.
— Мы только что услышали про особенности детства серийных убийц. Значит ли это, что их можно вычислить еще в самом малолетнем возрасте?
Она вполне могла понять, откуда взялся этот вопрос. Дальше идет поле непаханое. Почему серийные убийцы становятся такими, какие они есть? Теперь посыплются десятки подобных вопросов.
— Это как раз то, что чрезвычайно заботит психологию с самого начала двадцатого века. Криминальные психологи давно пытаются выяснить, в чем корни преступного поведения. Ученые, занимающиеся изучением генетики и биологических характеристик, считают, что все дело в наследственности, а те, кто исследует социальное окружение, уверены, что причина как раз в нем. Те же, кто анализирует рентгеновские снимки мозга преступника, уверяют, что любое преступление — это результат каких-то повреждений мозга.
Сонгён сделала паузу и один за другим оглядела своих слушателей.
— А как вы сами-то думаете?
Все уставились на нее, полностью захваченные ее словами и ожидая продолжения.
— Ваша супруга тоже была в этом доме? — спросил сержант Ю.
— А?.. — Мужчина посмотрел на сержанта с испуганным выражением на лице.
Чуть раньше девочка сказала, что ее мама умерла. Дом еще досконально не осматривали, так что внутри вполне могло находиться еще одно тело.
— Нет, моя жена… умерла год назад, — запинаясь, ответил мужчина.
— О… простите. Мы просто не так поняли.
В ответ на извинения сержанта мужчина лишь отмахнулся — мол, все нормально, уже открывая дверцу патрульной машины.
Сержант Ю посмотрел, как отец подхватил дочь на руки, а потом направился обратно к переулку.
Пока он бездумно вертел в руках фотоаппарат, мозг его начал лихорадочно работать.
Выходит, убийство? Теперь придется посмотреть на место происшествия совершенно под другим углом, подумалось ему.
Небо понемногу светлело — солнце неуклонно вылезало из-за горизонта.
2
Какое самое старое воспоминание сохранилось у вас в памяти?
Как вы идете в детский сад, держась за мамину руку? Нет, кое-что куда более раннее — я сейчас про самое-самое первое воспоминание, застрявшее где-то в самой глубине мозга.
Говорят, что из своих младенческих времен ты ничего помнить не можешь. Не знаю, по той ли причине, что все это происходило слишком уж давно, или же из-за того, что ненужные воспоминания просто стираются из памяти, — но в любом случае мне всегда интересно, что люди затолкали в самую глубь своих мозгов в качестве своих первых воспоминаний.
«Какое самое старое воспоминание сохранилось у вас в памяти?»
Вот что я первым делом спрашиваю, встречаясь с людьми. Почему-то кажется, что именно это самое раннее воспоминание, застрявшее в чьей-то голове, определяет судьбу или личность. А еще кажется, что можно понять, с каким человеком ты имеешь дело, основываясь на этом его первом воспоминании.
Самое старое воспоминание, которым со мной когда-либо делились, было о миске супа из морской капусты, полученной на первый день рождения[4]. Один мужик как-то рассказывал.
Короче, это был его самый первый день рождения — ровно год прошел с того момента, как он появился на свет. Я спросил того мужика, как он вообще может такое помнить, а он ответил, это все потому, что как только ему поднесли эту миску с супом, как его немедленно в нее стошнило. Вот почему он никак не может про это забыть. Я с этим мужиком одно время выпивал — он с тех пор терпеть не может суп из морской капусты, и, по-моему, его привычка блевать по любому поводу сформировалась именно в тот день.
Если б столь гадостное первое воспоминание было у меня, я бы, наверное, тоже всю жизнь не мог проблеваться. Но все же оно у него куда лучше моего собственного.
Время от времени я представляю себе, как все происходило.
Я лежу, откинувшись в удобном кресле, и копаюсь в памяти, как мне велит гипнотизер. Говорят, что, возвращаясь назад во времени, можно вспомнить свое самое раннее детство, даже материнскую утробу. Некоторые видят свои предыдущие жизни[5]. Но я и знать не хочу про свои прошлые жизни, естественно. Я даже просто не верю во всю эту чушь.
А вот что мне действительно хотелось бы знать, так это как выглядела моя мать, когда я вылез из темноты в этот мир. Что было написано у нее на лице в тот момент.
Спросите, почему?
Наверное, потому, что моя маменька любила повторять мне, что возненавидела меня еще до того, как я появился на свет. Говорила мне, что даже не посмотрела на меня, когда я родился. Акушерка тут же передала меня ей, но она оттолкнула ее руки, заявив, что не желает прикасаться ко мне, и тут же заснула. Захрапела, повернувшись ко мне спиной, а когда проснулась и, не подумав, повернулась на другой бок, то при виде меня перепугалась до чертиков. По ее рассказам, ее аж морозом по спине продрало, когда она увидела, как я неподвижно и молча лежу — не ору, не дрыгаюсь, задвинутый куда-то в сторонку.
Хотелось бы мне точно знать, действительно ли она даже не посмотрела тогда на меня, ни разу не улыбнулась мне. Действительно ли ненавидела меня, когда я девять месяцев провел в ее утробе и вылез на белый свет между ее ног? Что, точно ни разу не улыбнулась? Ей и вправду не захотелось протянуть руку и коснуться этих едва сгибающихся пальчиков, поцеловать эти мягкие, нежные щечки? Я-то этого не помню, поскольку был слишком мал, но хочу перешерстить все уголки своего мозга до последнего — вдруг там все-таки сохранился этот момент.
Если б вы сейчас могли заглянуть мне в башку и увидеть, какие там воспоминания о моей матери теперь, вы бы всё поняли.
Первое из этих воспоминаний начинается с темноты.
Я пытаюсь вырваться, потому что кажется, будто мое сердце вот-вот разорвется в клочки и я задыхаюсь. И тут тьма вдруг спадает, и моя мать смотрит на меня откуда-то сверху с пустым выражением на лице. Наконец я как-то ухитряюсь вдохнуть опять — кашляя, хватая воздух ртом, вижу окружающий мир сквозь слезы. Когда боль в груди наконец утихает и я могу нормально дышать, моя матушка, которая таращится на меня, начинает визжать. Кусает подушку, которую почему-то держит в руках, судорожно всхлипывает. Звуки такие жуткие, что я, неспособный отползти или откатиться от нее, тоже начинаю орать. Мать трясет меня и визжит еще громче, вся так и корчась. Не знаю, сколько мне тогда было. Два годика? Три? Пожалуй, примерно столько, поскольку я едва умел говорить.
Да, самое мое первое воспоминание — это о том, как я отчаянно пытаюсь вывернуться из-под подушки в руках у своей собственной матери. Вот что мне первым делом в моей жизни запомнилось, так что не сомневаюсь, что вы легко можете предположить, что происходило потом.
Какие бы сцены со мной и моей матерью ни приходили мне на ум, единственное, что я могу припомнить, — это как меня бьют или как я убегаю и прячусь от нее, свернувшись в комок где-нибудь в углу, перепуганный до смерти.
Что же до улыбок, то иногда она мне все-таки и впрямь улыбалась. Но лишь тогда, когда пыталась поймать меня, пряча за спиной палку, или когда у нее был еще какой-то скрытый мотив. Если я шел к ней, одураченный этой улыбкой, ее грубая рука хватала мою тонкую ручку и выкручивала ее, или же шлепала по щеке.
Я регулярно давал себе клятвы больше не покупаться на такие хитрости, но каждый раз повторялось одно и то же. Когда я достаточно подрос, чтобы вовремя увернуться от нее и убежать, она орала мне вслед, осыпая бранью. Но что из того, если меня догонит лишь вся эта ругань?
Хотя знаете что?
Слова могут оставлять куда более глубокие, куда более страшные раны, чем какая-то оплеуха. Вне себя оттого, что не может поймать меня, она ругалась и вопила как резаная. Даже когда я плотно закрывал уши, ее слова буквально ввинчивались мне в голову. Эти слова ранили меня, и полученные раны продолжали нагнаиваться изнутри. Меня просто переполняли грязная кровь, гной, зараженные слова и мысли.
Когда я был маленьким, то не мог посмотреть людям в глаза. Сжимался в комок, а сердце колотилось как бешеное, стоило мне заслышать, как кто-то приближается ко мне. Если мои глаза случайно наталкивались на чей-то взгляд, я сразу отводил их и бросался бежать. Думал, что абсолютно все на свете ненавидят меня. Думал, что мать бьет меня каждый день как раз по этой причине — что всем противно само мое присутствие в этом мире. Думал, что страх — это сама моя сущность.
И лишь много позже понял, что ненавидела меня одна лишь моя мать.
Ненавижу ли я ее?
Нет, нет, что вы! Ну как же можно? Это же моя мама.
Я люблю свою маму.
3
Когда в аудитории зажегся свет, студенты облегченно выдохнули, словно очнулись от какого-то кошмарного сна. Те, что сидели возле окна, стали поспешно раздергивать плотные шторы и открывать рамы, впуская солнце. Когда помещение вновь наполнили яркий свет и свежий воздух, все заметно ожили. Преступления, заставившие всех съежиться от ужаса, бесследно растворились в теплых желтых лучах, льющихся с неба.
Выключив проектор, Сонгён вновь повернулась к студентам.
В том, как они негромко переговаривались между собой, по-прежнему проглядывали следы тревоги и страха. Но точно так же, как кошмарный сон, который уже не имеет над вами власти, стоит вам проснуться, так и испытанный ими страх должен был вскоре испариться без следа.
Когда лекция еще только начиналась, глаза студентов сверкали от любопытства и восторга. Их лица были полны нетерпения, словно говорили: наконец-то мы все увидим это собственными глазами! Кто-то обмолвился, что они ждали этого момента с самого начала семестра. Но когда на экране один за другим замелькали слайды, шум моментально утих. На смену восторгам пришла весьма гнетущая атмосфера.
Пока фотографии сменяли друг друга, из аудитории доносились испуганные и растерянные восклицания. Все сосредоточились на размеренно моргающем экране; стало так тихо, что можно было услышать, как кто-то обронил шариковую ручку. Студенты, внимательно прислушивающиеся к словам Сонгён, напряженно замерли.
Никакие ночные кошмары не могут сравниться с реальностью.
И никаким фильмам ужасов не сравниться с реальными местами преступлений, наглядно демонстрирующими, насколько бездушным и жестоким может быть человек. Староста курса, который недавно разглагольствовал, что, мол, все это наверняка не может быть страшней какой-нибудь киношной резни, теперь помалкивал в тряпочку. Пропасть между реальностью и вымыслом оказалась гораздо шире и глубже, чем он и его сокурсники могли себе представить. И, увидев своими собственными глазами то, что извращенное воображение преступников творит с жертвами, они были до глубины души потрясены звериной жестокостью реальных криминальных сцен — настолько потрясены, что и не пытались этого скрыть.
Лекция, которую Сонгён прочитала в прошлом году в качестве приглашенного специалиста, в итоге привела ее на нынешнюю преподавательскую должность, и теперь ей пришлось немало поломать голову, чему посвятить эту заключительную лекцию семестра. Поскольку вела она криминальную психологию, ей волей-неволей приходилось посвящать немало учебных часов теориям многочисленных психологов с непонятными терминами, но это было не совсем то, о чем ей сейчас хотелось бы рассказывать. И это было не совсем то, про что студенты хотели слушать.
С самого первого дня студенты проявляли к Сонгён все больший интерес и ждали от нее многого. Слухи о той ее самой первой лекции, равно как ее страничка на веб-сайте факультета, лишь подстегивали всеобщий интерес.
Еще в тот первый раз кто-то из студентов дал Сонгён прозвище «Кларисса» — так звали вымышленную курсантку школы ФБР, расследовавшую преступления маньяка при содействии Ганнибала Лектера, гениального серийного убийцы. Тот факт, что и сама Сонгён проходила подготовку в ФБР, причем в подразделении поведенческого анализа, стал среди студентов настоящей сенсацией. Естественно, вопросы лавиной обрушились на нее еще в ходе самого первого ее выступления перед студенческой аудиторией.
Поначалу Сонгён изрядно нервничала. Не понимала, почему студенты задают такие вопросы. И только потом, узнав о публикации на веб-сайте факультета, поняла, в чем тут дело.
«Прошла подготовку в подразделении поведенческого анализа ФБР».
То, о чем она вскользь упомянула в ходе собеседования с деканом, выставили на всеобщее обозрение в ее факультетском интернет-профиле. Прочитав это, студенты вообразили, будто Сонгён прошла подготовку в качестве оперативника вроде Клариссы Старлинг из «Молчания ягнят». Ей хотелось объяснить всем, что это просто недоразумение, но глаза студентов, полные любопытства и восхищения, заставили ее прикусить язык.
Да, подготовку в ФБР она действительно прошла, но совсем не такую, какую воображали себе ее подопечные.
То, что было на самом деле, это всего лишь двухнедельный курс — а точнее, даже десятидневный, в неделе-то пять рабочих дней, — предоставленный наиболее успевающим студентам, изучающим криминальную психологию в одном из университетов на востоке Соединенных Штатов. К тому моменту, как Сонгён стала достаточно ориентироваться в обширном здании Академии ФБР, чтобы не заблудиться по пути в туалет, все благополучно и закончилось. Если говорить об отделе поведенческого анализа, то Сонгён видела разве что его дверь с соответствующей табличкой, а специальным агентом из этого отдела, мастером психологического портрета, имела честь любоваться лишь издали, слушая его лекцию в огромной аудитории. Похоже, для ФБР этот курс, знакомящий с самыми азами профайлерского ремесла[6], был не более чем обычным пиаром.
Однако же студенты, даже не предполагавшие ничего подобного, были в полном восторге. Сонгён пыталась избегать разговоров на эту тему, отговариваясь, что все это не заслуживает внимания, но они не отставали. Отделаться от обсасывания этой темы удалось лишь при помощи всяких историй якобы из жизни, бо́льшая часть которых была услышана от соседки по комнате в общежитии Академии.
Правда, Сонгён имела неосторожность пообещать своим подопечным, что при случае расскажет о серийных убийцах, о которых узнала тогда в ФБР. Студенты эти слова запомнили и терпеливо ждали целый семестр. Так что деваться было некуда — отсюда и тема заключительной лекции. Сонгён долго готовилась и в конце концов пришла к выводу, что это и впрямь неплохой способ подвести черту под прочитанным курсом.
Чтобы не разочаровать пребывающих в нетерпении студентов, пришлось основательно порыться в «Гугле» и написать письмо по электронке подруге в Штатах. К счастью, большинство необходимых иллюстраций удалось нарыть в Интернете, а Джесси выручила ее с тем, чего не хватало.
Сонгён предположила, что Джесси — той самой соседке по комнате в общежитии, ныне работающей в частной криминалистической лаборатории, — будет достаточно легко прибрать к рукам кое-какие материалы. И впрямь: по просьбе Сонгён Джесси с готовностью предоставила ей все, что требовалось. Ей даже удалось собрать больше, чем ожидала Сонгён, благодаря информационной системе общественных учреждений в США. Когда Сонгён отправила ей имейл с благодарностями и упомянула, что студенты прозвали ее Клариссой, Джесси тут же ответила: «Если когда-нибудь встретишь корейского Ганнибала, привет ему от меня».
Сонгён уже собирала сумку, размышляя над тем, что надо бы сообщить Джесси, какой успех благодаря ей имела лекция, когда услышала, как кто-то зовет ее из зала. Обернувшись, она увидела, как студент возле окна тянет руку вверх.
Сонгён кивнула, студент встал и задал вопрос.
— Мы только что услышали про особенности детства серийных убийц. Значит ли это, что их можно вычислить еще в самом малолетнем возрасте?
Она вполне могла понять, откуда взялся этот вопрос. Дальше идет поле непаханое. Почему серийные убийцы становятся такими, какие они есть? Теперь посыплются десятки подобных вопросов.
— Это как раз то, что чрезвычайно заботит психологию с самого начала двадцатого века. Криминальные психологи давно пытаются выяснить, в чем корни преступного поведения. Ученые, занимающиеся изучением генетики и биологических характеристик, считают, что все дело в наследственности, а те, кто исследует социальное окружение, уверены, что причина как раз в нем. Те же, кто анализирует рентгеновские снимки мозга преступника, уверяют, что любое преступление — это результат каких-то повреждений мозга.
Сонгён сделала паузу и один за другим оглядела своих слушателей.
— А как вы сами-то думаете?
Все уставились на нее, полностью захваченные ее словами и ожидая продолжения.