* * *
После обеда ко мне зашел Костя Золотухин и предложил сходить вечером в «Вислу».
– Пропустим по кружечке, посидим, поболтаем. Лады?
Лучшего завершения дня, начавшегося в пять утра с мертвого Бори и продолжившегося знакомством с товарищем Жваловым, и придумать было нельзя.
Я съездил домой, отдал отцу ключи от машины, сменил пропотевшую и пропахшую за день дымом рубашку, побрился и пешком отправился к метро.
«Висла» располагалась в угловом доме на пересечении улицы Дзержинского[9] с набережной Мойки и в то время считалась одним из самых приличных пивных баров: там были гардероб, столы, за которыми можно сидеть, неплохой выбор закусок, даже официанты и, как следствие, постоянная табличка на двери «Мест нет», что на практике означало входную плату гардеробщику от рубля до трешки, в зависимости от дня недели и времени суток. Впрочем, для Кости места находились всегда, и не только в «Висле», а и в заведениях посолиднее на всем протяжении Невского проспекта и в его окрестностях. А вот, кстати, и он сам: модная цветная рубашка с длинным воротником, манжеты подвернуты, на руке рубиновым блеском сияют часы Seiko с граненым стеклом и автоматическим подзаводом, фирменные темные очки-«капельки», удлиненные волосы закрывают уши – в общем, выглядел Костя не как сотрудник органов правопорядка, а как один из своих подопечных.
В специальный отдел ГУВД, который занимался раскрытием преступных посягательств на иностранных граждан, а проще – контролировал всю криминальную грядку в окрестностях Невского проспекта, от карманников и фарцовщиков до ломовщиков и кидал, Костя перевелся три года назад. А начинали мы вместе. Он был хороший, толковый оперативник, хотя продвижению по службе мешали серийные браки: у Кости только официальных их было три, сейчас он жил с женщиной, у которой от двух прошлых мужей осталось то ли трое, то ли четверо детей, но Золотухина это не смущало, потому что, по некоторым признакам, останавливаться на достигнутом он не собирался и возможностей разнообразить личную жизнь не упускал, что, согласно существующим правилам игры, для советского милиционера и комсомольца было вовсе недопустимо. Три с лишним года назад Костя нарвался на нож: отправился проверить оперативную информацию о местонахождении разбойника, который к тому времени уже совершил три нападения – все на молодых девушек, все сопряжены с ножевыми ранениями и все – ради грошовой добычи. Личность злодея установили довольно быстро, как и место жительства матери, где тот был прописан. Костя пошел проверить адрес один, даже местного участкового не позвал – никто и подумать не мог, что тип, изувечивший ради нескольких рублей троих молодых девчонок, преспокойно сидит дома у мамы. Он сам и открыл дверь, и пока Костя шел на него в узком полутемном коридоре, произнося обыкновенное: «Лейтенант милиции Золотухин, гражданин, предъявите документы», полоснул его финкой по глазам. Костя успел отвернуться, но бритвенно острое лезвие срезало ему верхнюю часть правого уха, а второй удар пришелся в низ живота – классическая комбинация ударов для персонажей, учившихся обращаться с ножом не в спортзале. Каким-то чудом Золотухин сумел оттолкнуть злодея, вытащить пистолет и прострелить тому сначала колено, а потом, для верности, и правое плечо. По итогам этого не совсем эталонного задержания Костя получил благодарность с занесением в личное дело, пятьдесят рублей премии, шрам в почти интимной области, отрезанное ухо и предоставленное согласно поданному рапорту право ношения длинных волос, прикрывающих увечье. Возможно, по этой причине, а может, из других соображений, он почти сразу перевелся в специальный отдел, считавшийся местом привилегированным: публика, продающая интуристам под видом черной икры подкрашенную пшенную кашу, с ножом на милицию не бросается, а вот договариваться готова. Договариваться Костя умел прекрасно, был сообразительным и быстро принял правила иной игры, где успех измерялся не звездочками на погонах, а умением маневрировать в той «серой» зоне, которая образовалась между ранее непримиримыми позициями правопорядка и организованной преступности. Я, с одной стороны, его не осуждал: в конце концов, он не насильников отмазывал от суда, а просто поддерживал паритет с теми, кто занимался вещами не более предосудительными, чем многие ответственные товарищи из партийного руководства, – но и не поддерживал его выбор. Компромисс – хорошая штука в семейной жизни, но с него же начинается гибель империй.
Оформленный на ставку гардеробщика спортсмен на «воротах» «Вислы» просиял широкой улыбкой:
– Здравствуйте, Константин Константинович!
– Привет, Женя! Что, столик мой свободен?
– А как же!
В «Висле» висел приятный пивной дух, табачный дым и негромкий, сдержанный гул голосов. Ленивые вентиляторы под низким потолком гоняли застоявшийся теплый воздух. Ряды бутылок за стойкой приветливо подмигивали отражением огоньков в полумраке. Мы уселись за стол в самом дальнем и самом темном уголке зала, взяли по паре «Адмиралтейского» с «прицепом» в сто граммов, соленой хлебной соломки и копченой скумбрии. Я бережно сдул пену и с наслаждением сделал несколько длинных глотков холодного горьковатого пива. В голове сразу же прояснилось. Потом мы помянули Борю Рубинчика, закусив скумбрией «прицеп» из «Пшеничной».
– Твои знают уже? – спросил я Костю.
– Конечно, – отозвался он. – Слухами земля полнится.
– Что говорят?
Он вздохнул.
– Ну а что тут сказать? Большинство считает, что Боря сам себя порешил. Не выдержал потрясения.
– А меньшинство?
– Ну, фантазеров всегда хватает. Кто-то говорит, что его те же самые налетчики убили: узнали, что он им не все отдал, и вернулись за тем, что в первый раз не взяли. Ну и замучили до смерти.
– Не выдерживает никакой критики, – заметил я.
– Да знаю я. Но это же слухи. Вот Аркаша Котик, валютчик такой с Рубинштейна, вовсе считает, что Борюсика агенты госбезопасности замочили. И что за ним самим незримо следят с помощью новейших волновых технологий.
Мы посмеялись и выпили еще по одной. Потом, уже под «Мартовское», я рассказал Косте о визите товарища Жвалова.
– Да, интересно, – задумчиво прокомментировал мой приятель. – Какая-то нездоровщина вокруг бедняги Бори творится. Кстати, если уж заговорили… Ты Пекарева знаешь?
– А как же.
Да и кто же его не знал в Ленинграде. Толя Пекарев был тем человеком, который еще во второй половине 70-х начал, а к моменту описываемых событий уже практически завершил процесс установления контроля над всей некогда слабо организованной вольной тусовкой жуликов Невского проспекта. В далекие и романтические годы хрущевской оттепели фарцовка и прочий связанный с иностранцами сомнительный промысел были какой-то революционно-бунтарской формой общественного протеста, когда в большей степени важны были не деньги – хотя и деньги, само собой, – а образ жизни, яркий, рисковый, иной, чем у большинства, который всегда представляется молодым пассионариям унылым и серым. Фарцовщики были стилягами капитализма, у иностранцев выменивали на копеечные сувениры с советской символикой пластинки Beatles и Элвиса Пресли, вились вокруг автобусов «Интуриста», замирая от сладкого страха и прячась от сопровождающих особистов, как шкодливые школьники от строгих учителей, тратили выручку на девочек, рестораны и внешнюю атрибутику того манящего призрака, что называется красивой жизнью. Потом времена изменились, денег стало больше, дела – серьезнее, нравы – круче, и пришло время, когда суровая система неизбежно приходит на смену веселому хаосу. Архитектором этой системы и стал Пекарев. Сам родом откуда-то из Карелии, кажется, из Кыдыжмы, мастер спорта по самбо, бывший чемпион СССР, он собрал вокруг себя тех, в честь кого еще несколько лет назад играл государственный гимн на международных спортивных соревнованиях и у кого теперь из видов на будущее были только работа тренером в подростковом клубе или должность школьного физрука.
Люди в своем большинстве охотно обменивают свободу на безопасность, стабильность и отсутствие необходимости самостоятельно решать проблемы. Довольно скоро Пекарев контролировал не только «центровых», но и вообще практически всех в городе, чей род деятельности был косвенно или прямо связан с иностранцами и поставками из-за границы. Его уважали, ему платили, на него работали, а он как мог поддерживал разнонаправленный хаос противоречивых интересов, амбиций, конфликтов и недоразумений в состоянии большего или меньшего стазиса.
– Само собой, знаю. А что?
– Тут такое дело… в общем, он хочет с тобой пообщаться.
– Вот как?
– Ну да. Мы тут пересекались с ним на днях, он интересовался, кто ведет дело «вежливых людей». Ну, я сказал, что ты человек уверенный, грамотный, с тобой можно иметь дело…
– Спасибо за рекомендацию.
– Да ладно тебе! А сегодня он сам мне позвонил, попросил, чтобы я организовал встречу.
– Зачем?
– Викто́р, честно, я без понятия. Как-то связано с Рубинчиком, вот и все. Вроде бы у него есть информация по эпизодам, о которых нам не известно, что-то такое.
– Может, тогда мне его повесткой вызвать?
Костя кисло усмехнулся и развел руками.
– Как знаешь. Меня просто просьбу передать попросили – вот я и передал.
Он был моим другом, и я понимал, что по каким-то причинам для него было важно не только передать приглашение, но и выполнить просьбу Пекарева о встрече. Да и разговор с персонажем, прекрасно осведомленным о жизни и быте подледного Ленинграда, мог выйти полезным.
– Ладно. Когда и где?
– Он ждет тебя завтра утром у себя, в кафе «Три звезды», – быстро ответил Костя. – Знаешь, где это?
* * *
В десять утра жара стояла, как в солнечный полдень. Воздух был неподвижным и липким от влажной густой духоты. Сизое небо накрыло город, как плотная ткань, ветры замерли, ни дуновения, ни сквозняка, чтобы разогнать дымный жар, и пожилые деревья в старом парке дышали тяжело и со скрипом, не в силах стряхнуть пыль и копоть с темной зелени перезрелой августовской листвы.
Я вышел из вестибюля метро и словно шагнул в разогретый парник, который заботливый садовод вознамерился окурить дымом от вредителей. По широкому Московскому проспекту гремели трамваи, с тоскливым воем проползали троллейбусы, рейсовый желтый «Икарус», закашлявшись, выдал порцию удушающего угольно-черного выхлопа. Справа раскинулся Парк Победы; слева выстроились монументальные ряды семиэтажных «сталинских» зданий, похожих на ветеранов славной ушедшей эпохи: основательные, спокойные, неторопливые, знающие цену себе и своим достижениям.
Кафе «Три звезды» располагалось в угловой части одного из таких домов. Название было, что называется, обиходным: фасад над кафе некогда украшали три жестяные четырехконечные звезды, похожие на розу ветров, но ныне от них остались только темные силуэты на стене, как если бы эти звезды вспыхнули, взорвавшись сверхновыми, и навеки запечатлели на желтовато-сером камне свои призрачные тени. Вход с проспекта был закрыт, заколочен, стекла в двойных дверях замазаны белой краской, чтобы никому из случайных прохожих не вздумалось вдруг зайти сюда перекусить.
Заведение «Три звезды» предназначалось исключительно для своих.
Я перешел Московский проспект и обошел дом с торца. По правую руку виднелся монументальный памятник литератору, некогда задавшему вопрос «Что делать?», на который вот уже сто с лишним лет так и не нашлось удовлетворительного ответа.
Простая деревянная дверь без вывески была распахнута настежь. На небольшой заасфальтированной площадке напротив двери стоял отливающий перламутром темно-зеленый «Талбот Тагора». Двое мальчишек лет десяти открыли рты, завороженно разглядывая через окно приборную доску. Рядом с открытой дверью в кафе возвышался, привалившись к стене, здоровенный блондин в белой футболке с олимпийской эмблемой. Он лениво сжимал огромной ручищей резиновый кистевой эспандер, жевал жвачку и наблюдал за мальчишками из-под полуприкрытых век. Выглядел блондин как атлант, сбежавший из портика Эрмитажа: верных два метра ростом, футболка натянута на плечах, каждое размером с мою голову, массивные бицепсы и грудь, как две каменные плиты. Я не вызывал у него ровным счетом никакого интереса, пока не направился к двери. Тогда он перевел на меня прищуренный взгляд и сообщил сквозь жвачку:
– Мест нет.
– Ничего, я постою.
Блондин отлепился от стенки и шагнул мне навстречу.
– Мужичок, ты глухой? Я сказал, мест нет, закрыто на спецобслуживание.
Он был на голову выше меня и тяжелее килограммов на тридцать. Я молча достал из нагрудного кармана рубашки удостоверение, раскрыл и сунул ему под нос. Атлант внимательно почитал, покачал головой и сказал:
– Извините, товарищ капитан, но мест все равно нет.
Даже если бы я ничего не знал о том, кто такой Пекарев, уверенности блондинистого охранника хватило бы, чтобы понять масштаб и размах: если паренек на дверях позволяет себе не пускать к хозяину капитана уголовного розыска, предъявившего служебное удостоверение, это значит, что сам хозяин периодически выпивает в сауне с генералами.
– Меня ждут, – сказал я.
– Кто?
– Дон Корлеоне. – Я толкнул его плечом в грудь и протиснулся в дверь, желая в глубине души, чтобы он попытался меня остановить. Но не сбылось.
Внутри был только один небольшой зал, весьма просто обставленный, без излишеств и роскоши: на стенах декоративная колючая штукатурка цвета морской волны, десяток круглых столиков на металлических гнутых ножках, рядом с ними такие же стулья с веселенькими желтыми сиденьями, справа короткая барная стойка с не особенно богатым набором бутылок на зеркальных полках. Только вентиляторы здесь, в отличие от ленивых пропеллеров в «Висле», крутились с завидным энтузиазмом, давая хоть какое-то подобие прохлады. За ближайшим столиком сидели два близнеца отважного хранителя входа: короткие стрижки, футболки едва не лопаются на мощных торсах – и смотрели маленький черно-белый телевизор со складной антенной, стоящий на стойке. На экране два обаятельных мультяшных гангстера пели про сладкую жизнь:
Постоянно пьем чинзано,
Постоянно сыто-пьяно,
Держим в банко миллионо
И плеванто на законо…
Пекарев расположился за столиком у окна. Рядом лежала рыжая пачка Camel и стояла миниатюрная чашечка кофе, которая в его руках казалась посудой из кукольного набора. На нем была салатового цвета рубашка с короткими рукавами и крошечной эмблемой в виде зеленого крокодила; русые волосы аккуратно причесаны на пробор, покатые сильные плечи борца и цепкий взгляд бывалого человека. Он увидел меня, улыбнулся и приветственно помахал рукой. Я подошел.
– Привет, – Пекарев поднялся и протянул руку. – Ты Витя?
– Да.
Ладонь у него была сильной и жесткой.
– Толя, – представился он. – Садись. Что-нибудь будешь? Есть кофе отличный, у меня его по-турецки варят, на песке.
Я покачал головой.
– Мне воды и похолоднее.