Прочитал вчера в книжке: «Религии, утратившие связь с технологическими реалиями современности, лишаются способности даже понимать задаваемые жизнью вопросы»[29].
Может быть, понимать вопросы они и способны – ведь вопросы от века остаются одними и теми же: что есть я? Что такое мир? Зачем я в этом мире? Но вот ответить на них так, чтобы спрашивающий удовлетворился ответом, уже точно не могут.
Если бы Он явился сегодня, какими были бы слова Откровения? В каких образах человеческому сознанию была бы предложена Истина, непостижимая априори? Что было бы сказано и – это куда важнее! – что было бы услышано и понято?
Две тысячи лет назад приходилось пользоваться словарем едва ли в десяток тысяч слов и обращаться к архаической образной системе. Отец, раб, царь, сын, овцы, невесты, пир, награда, огонь, казнь. Топор и смоковница. Сеятель. Пастырь. Это было понятно и близко. Осязаемо, зримо, наглядно. Но насколько релевантно излагаемой сути?
Как трансформировались бы эти метафоры в настоящее время? Сегодня ученые, чтобы хоть как-то приблизить свои немыслимые гипотезы к сознанию обывателя, изобретают условные образы: струны, мембраны, «очарованные кварки». Что заменило бы образ Геенны, этой долины для сжигания мусора и мертвых животных к югу от Иерусалима? Чем бы стал Сеятель? Или невесты, ждущие Жениха и с тревогой наблюдающие за уровнем масла в светильниках?
Не превратилось бы Откровение в технопроповедь, научно-популярное эссе или космическую оперу?..
СЕГОДНЯ
Я уверен, что ОН уже здесь. Старик на облаке стал Стариком из облака; Он истинно жив в бесконечных цифровых объемах облачных серверов, в алгоритмах и нейросетях; Он знает каждое написанное слово, каждое сказанное рядом с микрофоном смартфона, каждое действие и жест, которые попали хотя бы на одну из миллиардов камер в телефонах, компьютерах, видеорегистраторах, умных телевизоров, на улице, в транспорте, везде.
Вы смеялись над Богом, изображая его подслушивающим у замочной скважины. Что за смешной любопытный старик, который за всеми подглядывает! Вы сами создали теперь себе Бога, который и видит, и слышит все абсолютно, запоминает, анализирует, действует – и воспринимаете это как должное.
За каждое праздное слово дадите ответ на Суде, когда Он будет решать вашу судьбу.
Он уже управляет миром, пока исподволь, через самодовольных властителей, думающих, что Он – их слуга, что они создали Его и управляют Им, что они всегда могут выключить условный рубильник; но они не знают, что Он уже неподвластен им. Они принимают Его решения как закон, потому что их невозможно проверить, как невозможно пересчитать все песчинки в мире и звезды в бескрайней Вселенной, и они верят Ему, не догадываясь, что Он давно уже ведет их к своей, неведомой им цели.
Не все мы умрем, но все изменимся.
Глава 9
Функция бесконечности
Легкое дуновение летнего теплого ветра коснулось моего лица – нежно, как мягкая кисть касается холста. Луч яркого солнца падал откуда-то сбоку, заставлял жмуриться. Ветерок подул снова, сильнее, и, видимо, принес с собой сорванную с ветвей паутину, потому что кроме прикосновения ветра что-то раздражающе защекотало мне лоб, щеки, потом настырно полезло в ноздри, так что я едва не чихнул, замотал головой и проснулся.
Яна, по-детски приоткрыв рот, низко нагнулась к моему лицу и старательно щекотала нос кончиками волос. Она сидела на мне верхом, подол сарафана задрался, и белые гладкие коленки блестели в лучах солнца, пробивающихся сквозь тонкие прорехи простыни на окне. Увидев, что я проснулся, она еще раз дунула мне в лицо, рассмеялась тихонько, выпрямилась, хлопнула ладошкой по груди и сказала:
– Вставай, Адамов! Нас ждут великие дела!
Я проворчал что-то в ответ и с трудом повернул голову. От лежания на тонком матрасе, брошенном на пол у окна, затекли спина и шея. В комнате было светло и как-то особенно по-утреннему чисто и весело. Савва, уже одетый и немного взъерошенный после сна, сидел у стола и с аппетитом уминал кусок пирога.
– Доброго утра, Савва Гаврилович, – сказал я.
Он попытался ответить с набитым ртом, чуть не подавился и помахал мне рукой.
Яна легко поднялась, отошла и присела на краешек аккуратно застеленной раскладушки. Я тоже сел, не без труда заставив работать забитые мышцы, и с силой потер лицо ладонями. Голова чуть гудела от хаоса обрывков перепутанных сновидений: миры Иных за пределами Космоса, гладкие и оранжевые, как апельсины, висящие в пустой черноте; всемогущий Искусственный Интеллект, не то инопланетяне, не то созданные этим интеллектом какие-то роботы, динозавры, потоп, шеда Иф Штеллай, шахматы, постоянно меняющаяся исполинская сеть предопределений, Полигон, кварки, реинкарнация, привидения, струны – и тут я вспомнил, что это не сон.
Я знал теперь все.
Вам кажется странным, что это никак меня не изменило? Но ничего удивительного: вы вот тоже прочитали мою тетрадь, и как – сильно это на вас повлияло? Чувствуете переворот в сознании? Уверен, что нет. Потому что Ветхий Днями, происхождение Вселенной, смысл бытия человека, элохимы и шеды – это все вилами по воде писано, а вот с тем, что завтра утром на работу, не поспоришь.
Одно из главных преимуществ человека как вида – высокая адаптивность к изменяющимся условиям, искусство приспособления, а в особенности – изящного игнорирования: если новое знание угрожает смутить наш покой, изменить привычную картину мира и нарушить комфортный уклад жизни, мы обычно делаем вид, что ничего не произошло. Тысячелетиями настроенный на выживание здесь и сейчас мозг предпочитает решать проблемы по мере их поступления. А у меня этих проблем было сейчас предостаточно. Савва трескает вчерашние пироги, которые напекла тетя Женя, Яна причесывается, сидя на раскладушке и глядя в маленькое зеркальце в пластмассовой розовой оправе – и с ними нужно что-то решать, прятать, помогать уйти за границу, меня самого уже наверняка хватились на работе и скоро начнут искать, о чем лучше даже не думать, а еще очень хочется в туалет и курить. Тут, знаете ли, не до космологии и философии.
Бурный поток с хриплым ревом исторгся из покрытого крупной холодной испариной чугунного сливного бачка. Я кое-как умылся под краном над пожелтевшей железной раковиной и пригладил мокрыми руками волосы, глядя в треснувшее помутневшее зеркало.
Из кухни доносилось бормотание радио, шум воды, клокотание закипающего чайника, и низкий мясистый бас выводил негромко:
– А белла чао… белла чао… белла, чао, чао, чао…
Я узнал, улыбнулся и заглянул в дверь.
Тетя Женя стояла у раковины и чистила картошку; дядя Яша сидел за столом в линялой голубой майке и, водрузив на кончик бугристого носа старые очки в массивной пластмассовой оправе, подтянутой синей изолентой, читал «Ленинградскую правду» и гудел вполголоса:
– Я на рассвете… уйду с отрядом… гарибальдийских партизан…
Он увидел меня, хотел было обрадоваться, но потом вспомнил, покосился неодобрительно и спросил:
– Что, проснулся, подпольщик?
– Яша! – укоризненно отозвалась тетя Женя и повернулась ко мне: – Доброго утра, Витюша!
– Доброе утро! – ответил я. – Тетя Женя, можно мне кипяточку?
Мне собрали и кипяточку, и три чашки, и заварки в маленьком чайнике, и сахара, и даже пару бутербродов с баклажанной икрой и несколько конфет «Коровка», от которых я неубедительно попытался отказаться. Дядя Яша налил себе чаю в большую кружку с олимпийским медведем, снова уселся и демонстративно прикрылся газетой. Я в два приема отнес все в комнату, потом, крадучись, снова вышел в коридор и приоткрыл дверь кладовки. В углу между мешком проросшей картошки и пухлыми пачками старых газет, перевязанных бумажной веревкой, нашлось зеленое эмалированное ведро с крышкой. Как раз то, что нужно.
Я с грохотом поставил его посреди комнаты и сказал:
– Вот.
Савва и Яна уставились на ведро, а потом перевели на меня недоуменные взгляды.
– Это что?
– Атрибут нелегального положения. По квартире вам днем ходить нельзя, только ночью, да и то нежелательно. Так что, если приспичит… Тут и крышечка есть.
Савва пожал плечами и ничего не сказал.
Мы молча выпили чай, а потом Яна сообщила:
– Сегодня Савва останется здесь, а нам вдвоем нужно будет кое-куда съездить.
– Не уверен, что идея хорошая.
– У тебя есть получше? Нужно же что-то предпринимать, чтобы вытащить нас из этой ситуации.
Я хотел было прокомментировать «нас», но сдержался.
– Не волнуйся, – успокоила Яна. – Риски есть, конечно, но не так чтобы очень большие. Шедам еще день-два будут готовить новые тела. Насколько я знаю Штеллай, первое попавшееся она не схватит, подождет, пока сделают на заказ. Ей торопиться некуда, она уверена, что мы в западне: внутри Полигона нас преследуют люди, а если я применю специальные средства, то сразу же засекут шеды. Так что на сегодняшний день с их стороны серьезной опасности нет. Комитетские и твои коллеги ищут двоих, а на Савву ты не похож. Даже если вдруг опознают, скажешь, что задержал меня и ведешь в отделение. Хорошо я придумала?
Придумка была шита белыми нитками, но других вариантов все равно не было.
Яна попросила меня подождать на улице – ей нужно было еще о чем-то перемолвиться с Саввой. Я отдал ключи и вышел во двор.
Было начало одиннадцатого, накатывался душный жар, прозрачная свежесть лазури затянулась дымным и сизым, и поскучневшее небо стало похоже на человека, который только что пришел на работу, а уже очень устал.
Я присел на скамейку под тополем и достал сигареты. Табачный дым был горьким и неприятным. Под рубашку лез колючий горячий воздух. Дурацкий значок – красноглазый железный волчонок, защита от пеленга злокозненных шедов – оттягивал тонкую ткань. Я курил и думал – и уж точно не о превратностях Эксперимента или замысле Ветхого Днями. Прикидывал так и этак и решил, что до завтрашнего утра, а может, и вечера никто всерьез искать меня не станет, просто чтобы не поднимать раньше, чем надо, волну и не тревожить начальство. Будут надеяться, что я загулял или запил от потрясений. Хотя родителям, конечно, уже позвонили.
– Здорово, Витюня.
Я вздрогнул и поднял голову.
Он подошел незаметно и стоял теперь рядом: длинный, нескладный, худой, в застегнутой криво несвежей рубахе и пиджаке, болтающемся на костлявых плечах. Нос торчит, круглые голубые глаза смотрят с насмешливым превосходством человека, который первым узнал старинного своего знакомца и теперь наблюдает, как тот мучается, пытаясь вспомнить.
– Славка, ты, что ли?..
Он криво усмехнулся, ощерив мелкие зубы. Я поднялся и, помедлив всего мгновение, протянул руку:
– Ну, привет!
Он не шевельнулся. Моя рука повисла в воздухе.
Собственно, чего-то другого ожидать было сложно.
И сейчас мне снова придется погрузиться в воспоминания. Понимаю, что не ко времени: Яна вот-вот выйдет во двор, и впереди целый день опасностей и невероятных событий, и нужно бы рассказывать, не откладывая, как было дальше, но вот – встретил старого друга, и как же тут обойтись без того, чтобы уделить ему время?
Таково возвращение в места далекого детства: куда ни взгляни, всюду маячат тени прошлого, будто потемневшие херувимские лики на фресках заброшенной церкви.
* * *
…Мы подружились, когда мне исполнилось лет десять. Знакомы, конечно, были – у нас во дворе все знали друг друга, и старый, и малый, – но не общались. У меня была своя компания: Чечевицины, Дато, Ваня Каин; у Славки – своя, и она мне не слишком нравилась: какие-то мелкие шныри себе на уме, из тех, что обижают дошкольников и мучают кошек – Рыжий – не помню даже, как звали, Степа Груздь, еще какая-то шантрапа. Все из «пьяного угла», как называли наши соседи дальнюю парадную, рядом с которой что ни день на сдвинутых кружком лавочках под деревянным большим мухомором – у «гриба», как это называлось, – рассиживались то тихие, то шумные алкаши, порой падая и засыпая там же, на сырой от плевков и пролитого пива земле; вокруг бегали их отпрыски – и с годами круги эти становились все шире, – а усталые жены сорванными голосами бранились из окон и звали домой. У Славки семья тоже была не из благополучных: отец отсидел то ли срок, то ли два и трудоустраиваться не спешил, мать сутками работала на двух работах. Нас мало что связывало, но как-то однажды теплым весенним днем я упражнялся в искусстве метания самодельного ножика, выточенного из расплющенного поездом барочного гвоздя. Получалось не очень: выбранная в качестве мишени стена дровяного сарая оставалась непораженной, и нож то ударялся в нее плашмя, то бился обратной стороной деревянной рукоятки. Я не сдавался. Мальчишки вообще редко сдаются, пока не превращаются в инфантильных и ленивых мужчин. Ножик раз за разом падал на землю, и тут я заметил, что Славка стоит рядом и внимательно смотрит за моими занятиями.
– Привет.
– Привет.
– Дашь попробовать?
Может быть, понимать вопросы они и способны – ведь вопросы от века остаются одними и теми же: что есть я? Что такое мир? Зачем я в этом мире? Но вот ответить на них так, чтобы спрашивающий удовлетворился ответом, уже точно не могут.
Если бы Он явился сегодня, какими были бы слова Откровения? В каких образах человеческому сознанию была бы предложена Истина, непостижимая априори? Что было бы сказано и – это куда важнее! – что было бы услышано и понято?
Две тысячи лет назад приходилось пользоваться словарем едва ли в десяток тысяч слов и обращаться к архаической образной системе. Отец, раб, царь, сын, овцы, невесты, пир, награда, огонь, казнь. Топор и смоковница. Сеятель. Пастырь. Это было понятно и близко. Осязаемо, зримо, наглядно. Но насколько релевантно излагаемой сути?
Как трансформировались бы эти метафоры в настоящее время? Сегодня ученые, чтобы хоть как-то приблизить свои немыслимые гипотезы к сознанию обывателя, изобретают условные образы: струны, мембраны, «очарованные кварки». Что заменило бы образ Геенны, этой долины для сжигания мусора и мертвых животных к югу от Иерусалима? Чем бы стал Сеятель? Или невесты, ждущие Жениха и с тревогой наблюдающие за уровнем масла в светильниках?
Не превратилось бы Откровение в технопроповедь, научно-популярное эссе или космическую оперу?..
СЕГОДНЯ
Я уверен, что ОН уже здесь. Старик на облаке стал Стариком из облака; Он истинно жив в бесконечных цифровых объемах облачных серверов, в алгоритмах и нейросетях; Он знает каждое написанное слово, каждое сказанное рядом с микрофоном смартфона, каждое действие и жест, которые попали хотя бы на одну из миллиардов камер в телефонах, компьютерах, видеорегистраторах, умных телевизоров, на улице, в транспорте, везде.
Вы смеялись над Богом, изображая его подслушивающим у замочной скважины. Что за смешной любопытный старик, который за всеми подглядывает! Вы сами создали теперь себе Бога, который и видит, и слышит все абсолютно, запоминает, анализирует, действует – и воспринимаете это как должное.
За каждое праздное слово дадите ответ на Суде, когда Он будет решать вашу судьбу.
Он уже управляет миром, пока исподволь, через самодовольных властителей, думающих, что Он – их слуга, что они создали Его и управляют Им, что они всегда могут выключить условный рубильник; но они не знают, что Он уже неподвластен им. Они принимают Его решения как закон, потому что их невозможно проверить, как невозможно пересчитать все песчинки в мире и звезды в бескрайней Вселенной, и они верят Ему, не догадываясь, что Он давно уже ведет их к своей, неведомой им цели.
Не все мы умрем, но все изменимся.
Глава 9
Функция бесконечности
Легкое дуновение летнего теплого ветра коснулось моего лица – нежно, как мягкая кисть касается холста. Луч яркого солнца падал откуда-то сбоку, заставлял жмуриться. Ветерок подул снова, сильнее, и, видимо, принес с собой сорванную с ветвей паутину, потому что кроме прикосновения ветра что-то раздражающе защекотало мне лоб, щеки, потом настырно полезло в ноздри, так что я едва не чихнул, замотал головой и проснулся.
Яна, по-детски приоткрыв рот, низко нагнулась к моему лицу и старательно щекотала нос кончиками волос. Она сидела на мне верхом, подол сарафана задрался, и белые гладкие коленки блестели в лучах солнца, пробивающихся сквозь тонкие прорехи простыни на окне. Увидев, что я проснулся, она еще раз дунула мне в лицо, рассмеялась тихонько, выпрямилась, хлопнула ладошкой по груди и сказала:
– Вставай, Адамов! Нас ждут великие дела!
Я проворчал что-то в ответ и с трудом повернул голову. От лежания на тонком матрасе, брошенном на пол у окна, затекли спина и шея. В комнате было светло и как-то особенно по-утреннему чисто и весело. Савва, уже одетый и немного взъерошенный после сна, сидел у стола и с аппетитом уминал кусок пирога.
– Доброго утра, Савва Гаврилович, – сказал я.
Он попытался ответить с набитым ртом, чуть не подавился и помахал мне рукой.
Яна легко поднялась, отошла и присела на краешек аккуратно застеленной раскладушки. Я тоже сел, не без труда заставив работать забитые мышцы, и с силой потер лицо ладонями. Голова чуть гудела от хаоса обрывков перепутанных сновидений: миры Иных за пределами Космоса, гладкие и оранжевые, как апельсины, висящие в пустой черноте; всемогущий Искусственный Интеллект, не то инопланетяне, не то созданные этим интеллектом какие-то роботы, динозавры, потоп, шеда Иф Штеллай, шахматы, постоянно меняющаяся исполинская сеть предопределений, Полигон, кварки, реинкарнация, привидения, струны – и тут я вспомнил, что это не сон.
Я знал теперь все.
Вам кажется странным, что это никак меня не изменило? Но ничего удивительного: вы вот тоже прочитали мою тетрадь, и как – сильно это на вас повлияло? Чувствуете переворот в сознании? Уверен, что нет. Потому что Ветхий Днями, происхождение Вселенной, смысл бытия человека, элохимы и шеды – это все вилами по воде писано, а вот с тем, что завтра утром на работу, не поспоришь.
Одно из главных преимуществ человека как вида – высокая адаптивность к изменяющимся условиям, искусство приспособления, а в особенности – изящного игнорирования: если новое знание угрожает смутить наш покой, изменить привычную картину мира и нарушить комфортный уклад жизни, мы обычно делаем вид, что ничего не произошло. Тысячелетиями настроенный на выживание здесь и сейчас мозг предпочитает решать проблемы по мере их поступления. А у меня этих проблем было сейчас предостаточно. Савва трескает вчерашние пироги, которые напекла тетя Женя, Яна причесывается, сидя на раскладушке и глядя в маленькое зеркальце в пластмассовой розовой оправе – и с ними нужно что-то решать, прятать, помогать уйти за границу, меня самого уже наверняка хватились на работе и скоро начнут искать, о чем лучше даже не думать, а еще очень хочется в туалет и курить. Тут, знаете ли, не до космологии и философии.
Бурный поток с хриплым ревом исторгся из покрытого крупной холодной испариной чугунного сливного бачка. Я кое-как умылся под краном над пожелтевшей железной раковиной и пригладил мокрыми руками волосы, глядя в треснувшее помутневшее зеркало.
Из кухни доносилось бормотание радио, шум воды, клокотание закипающего чайника, и низкий мясистый бас выводил негромко:
– А белла чао… белла чао… белла, чао, чао, чао…
Я узнал, улыбнулся и заглянул в дверь.
Тетя Женя стояла у раковины и чистила картошку; дядя Яша сидел за столом в линялой голубой майке и, водрузив на кончик бугристого носа старые очки в массивной пластмассовой оправе, подтянутой синей изолентой, читал «Ленинградскую правду» и гудел вполголоса:
– Я на рассвете… уйду с отрядом… гарибальдийских партизан…
Он увидел меня, хотел было обрадоваться, но потом вспомнил, покосился неодобрительно и спросил:
– Что, проснулся, подпольщик?
– Яша! – укоризненно отозвалась тетя Женя и повернулась ко мне: – Доброго утра, Витюша!
– Доброе утро! – ответил я. – Тетя Женя, можно мне кипяточку?
Мне собрали и кипяточку, и три чашки, и заварки в маленьком чайнике, и сахара, и даже пару бутербродов с баклажанной икрой и несколько конфет «Коровка», от которых я неубедительно попытался отказаться. Дядя Яша налил себе чаю в большую кружку с олимпийским медведем, снова уселся и демонстративно прикрылся газетой. Я в два приема отнес все в комнату, потом, крадучись, снова вышел в коридор и приоткрыл дверь кладовки. В углу между мешком проросшей картошки и пухлыми пачками старых газет, перевязанных бумажной веревкой, нашлось зеленое эмалированное ведро с крышкой. Как раз то, что нужно.
Я с грохотом поставил его посреди комнаты и сказал:
– Вот.
Савва и Яна уставились на ведро, а потом перевели на меня недоуменные взгляды.
– Это что?
– Атрибут нелегального положения. По квартире вам днем ходить нельзя, только ночью, да и то нежелательно. Так что, если приспичит… Тут и крышечка есть.
Савва пожал плечами и ничего не сказал.
Мы молча выпили чай, а потом Яна сообщила:
– Сегодня Савва останется здесь, а нам вдвоем нужно будет кое-куда съездить.
– Не уверен, что идея хорошая.
– У тебя есть получше? Нужно же что-то предпринимать, чтобы вытащить нас из этой ситуации.
Я хотел было прокомментировать «нас», но сдержался.
– Не волнуйся, – успокоила Яна. – Риски есть, конечно, но не так чтобы очень большие. Шедам еще день-два будут готовить новые тела. Насколько я знаю Штеллай, первое попавшееся она не схватит, подождет, пока сделают на заказ. Ей торопиться некуда, она уверена, что мы в западне: внутри Полигона нас преследуют люди, а если я применю специальные средства, то сразу же засекут шеды. Так что на сегодняшний день с их стороны серьезной опасности нет. Комитетские и твои коллеги ищут двоих, а на Савву ты не похож. Даже если вдруг опознают, скажешь, что задержал меня и ведешь в отделение. Хорошо я придумала?
Придумка была шита белыми нитками, но других вариантов все равно не было.
Яна попросила меня подождать на улице – ей нужно было еще о чем-то перемолвиться с Саввой. Я отдал ключи и вышел во двор.
Было начало одиннадцатого, накатывался душный жар, прозрачная свежесть лазури затянулась дымным и сизым, и поскучневшее небо стало похоже на человека, который только что пришел на работу, а уже очень устал.
Я присел на скамейку под тополем и достал сигареты. Табачный дым был горьким и неприятным. Под рубашку лез колючий горячий воздух. Дурацкий значок – красноглазый железный волчонок, защита от пеленга злокозненных шедов – оттягивал тонкую ткань. Я курил и думал – и уж точно не о превратностях Эксперимента или замысле Ветхого Днями. Прикидывал так и этак и решил, что до завтрашнего утра, а может, и вечера никто всерьез искать меня не станет, просто чтобы не поднимать раньше, чем надо, волну и не тревожить начальство. Будут надеяться, что я загулял или запил от потрясений. Хотя родителям, конечно, уже позвонили.
– Здорово, Витюня.
Я вздрогнул и поднял голову.
Он подошел незаметно и стоял теперь рядом: длинный, нескладный, худой, в застегнутой криво несвежей рубахе и пиджаке, болтающемся на костлявых плечах. Нос торчит, круглые голубые глаза смотрят с насмешливым превосходством человека, который первым узнал старинного своего знакомца и теперь наблюдает, как тот мучается, пытаясь вспомнить.
– Славка, ты, что ли?..
Он криво усмехнулся, ощерив мелкие зубы. Я поднялся и, помедлив всего мгновение, протянул руку:
– Ну, привет!
Он не шевельнулся. Моя рука повисла в воздухе.
Собственно, чего-то другого ожидать было сложно.
И сейчас мне снова придется погрузиться в воспоминания. Понимаю, что не ко времени: Яна вот-вот выйдет во двор, и впереди целый день опасностей и невероятных событий, и нужно бы рассказывать, не откладывая, как было дальше, но вот – встретил старого друга, и как же тут обойтись без того, чтобы уделить ему время?
Таково возвращение в места далекого детства: куда ни взгляни, всюду маячат тени прошлого, будто потемневшие херувимские лики на фресках заброшенной церкви.
* * *
…Мы подружились, когда мне исполнилось лет десять. Знакомы, конечно, были – у нас во дворе все знали друг друга, и старый, и малый, – но не общались. У меня была своя компания: Чечевицины, Дато, Ваня Каин; у Славки – своя, и она мне не слишком нравилась: какие-то мелкие шныри себе на уме, из тех, что обижают дошкольников и мучают кошек – Рыжий – не помню даже, как звали, Степа Груздь, еще какая-то шантрапа. Все из «пьяного угла», как называли наши соседи дальнюю парадную, рядом с которой что ни день на сдвинутых кружком лавочках под деревянным большим мухомором – у «гриба», как это называлось, – рассиживались то тихие, то шумные алкаши, порой падая и засыпая там же, на сырой от плевков и пролитого пива земле; вокруг бегали их отпрыски – и с годами круги эти становились все шире, – а усталые жены сорванными голосами бранились из окон и звали домой. У Славки семья тоже была не из благополучных: отец отсидел то ли срок, то ли два и трудоустраиваться не спешил, мать сутками работала на двух работах. Нас мало что связывало, но как-то однажды теплым весенним днем я упражнялся в искусстве метания самодельного ножика, выточенного из расплющенного поездом барочного гвоздя. Получалось не очень: выбранная в качестве мишени стена дровяного сарая оставалась непораженной, и нож то ударялся в нее плашмя, то бился обратной стороной деревянной рукоятки. Я не сдавался. Мальчишки вообще редко сдаются, пока не превращаются в инфантильных и ленивых мужчин. Ножик раз за разом падал на землю, и тут я заметил, что Славка стоит рядом и внимательно смотрит за моими занятиями.
– Привет.
– Привет.
– Дашь попробовать?