– Она. – Голос Леокадии Адольфовны стал твердым, как звонкая сталь. – Если вы так хорошо осведомлены о делах моего сына, то и про нее вам, несомненно, известно. Вот кто настоящая беда – эта Яна, пропади она пропадом. Когда три недели назад под утро Савва вдруг позвонил мне и так путано начал рассказывать, что ему нужно все бросить, бежать, скрыться, я, конечно же, была потрясена, ничего не понимала, терялась в догадках. А потом ко мне пришли сотрудники Комитета, показали её фоторобот – и все встало на свои места.
– Так вы с ней знакомы?
– Даже слишком хорошо! – Глаза Леокадии Адольфовны метнули молнию. – И ей прекрасно известно, что я понимаю, какое влияние она оказывает на Савву; она и на глаза мне не показалась ни разу, когда он разговаривал со мной через экран телевизора!
Она перевела дыхание. Я слушал.
– Бог знает, как сын это делал: связывался посредством экрана, по радио. Хотя такое я еще как-то могу если не понять, то объяснить для себя, наука сейчас развивается огромными шагами, а мой сын всегда был на переднем крае этого развития. Но есть то, что я не могу объяснить: например, как в жизни Саввы снова появилась эта девица – сейчас, спустя столько лет, нисколько не изменившись…
Леокадия Адольфовна встала, вышла из комнаты и через минуту вернулась с небольшим пожелтевшим конвертом.
– Так, это не то… – В конверте шуршало, мелькали светлые поля фотографий. – Это тоже не то… так… где же… А! Вот! Пожалуйста, полюбуйтесь.
Она протянула руку и положила на стол фотографию. Я взглянул и чуть не подавился чаем.
На черно-белой фотокарточке среди пышных кустов рядом с каким-то забором застыл Савва – только начавший вытягиваться тощий подросток с напряженным и настороженным взглядом. А с ним рядом, плечом к плечу, стояла и насмешливо щурилась в камеру Яна.
– Сыну тут тринадцать, – сказала Леокадия Адольфовна. – Май 1963 года, после седьмого класса. И ей, должно быть, столько же.
Я присмотрелся, преодолевая невольную жуть. Девочке на фото и правда вряд ли было больше четырнадцати – но это была Яна, несомненно, она, повзрослевшая за двадцать с лишним лет всего года на два или три.
– Яна появилась в школе у Саввы в седьмом классе, во втором полугодии учебного года. Попала она туда как «блатная»: вроде бы внебрачная дочь какого-то высокопоставленного партийного работника – так говорили. Из прошлой школы ее то ли выгнали по причине трудного характера и неподобающего поведения, то ли они с матерью переехали из другого города – не знаю, справок я не наводила. Мать ее не работала, вела рассеянный образ жизни и ни разу за все то время, пока длилась эта странная дружба между Яной и Саввой, не удосужилась прийти познакомиться. Я тоже знакомства с ней не искала: может быть, вы сочтете меня старомодной или какой-то слишком принципиальной, но от женщин определенного сорта я всегда держалась подальше.
Яблочко, как говорится, от яблони: Яна была девочкой дерзкой, с учителями могла повести себя неуважительно – отказаться, например, мыть полы в классе или прийти на субботник, – но не бесталанной. Наверное, потому они и сдружились с моим сыном: такая, знаете, яркая, непокорная девчонка-подросток, да еще и прекрасно разбирается в математике, много читает, увлекается астрофизикой – вот так все и началось.
Они с матерью жили на Удельной, в одном из «немецких» двухэтажных домов, с палисадником, калиткой и отдельным входом в квартиру. Это мне Савва рассказывал, он часто ходил туда в гости. Яна к нам тоже зашла один раз – но я, знаете ли, человек прямой, отношения своего к людям скрывать не привыкла, так что больше дома у нас она не появлялась. Кто знает, может быть, мне и стоило тогда сделать усилие над собой…
Мы в то время жили еще в Озерках, в старом доме, от Удельной это минут двадцать пешком или десять минут на трамвае. Савва уже целый год ездил в школу самостоятельно и взял привычку выходить на Удельной, ждать Яну – а она имела обыкновение опаздывать! – и потом они вместе ехали в школу. После уроков, если они не шли гулять, или в планетарий, или в библиотеку, Савва провожал Яну до дома и почти всегда засиживался в гостях до позднего вечера. Конечно, Яна на него влияла, и уж точно не в лучшую сторону: например, это она увлекла его астрономией, так что сын и долгое время спустя хотел поступать учиться на астрофизика, и мне стоило больших усилий его переубедить. Девочкой она была, как я говорила уже, довольно начитанной, но литературу предпочитала поверхностную: Купер, Буссенар, Стивенсон – и Савва стал фантазировать о приключениях, говорил, что хотел бы стать героем какого-нибудь авантюрного романа; дело дошло до того, что у него в бумагах я начала находить наброски рассказов про каких-то пиратов и даже рисунки к ним – и это у мальчика, который переписывался с самим академиком Пряныгиным! В общем, дела шли все хуже, и закончилось все тем, чем и должно было: тремя «четверками» в последней четверти, причем по самым важным предметам: алгебре, геометрии и физике! Для меня это был настоящий удар. Я пошла в школу и там выяснила, что падением успеваемости дело не ограничивается: оказывается, весь май у моего сына копились прогулы, которые он скрывал, искусно меняя в дневнике страницы с замечаниями на чистые, которые вытаскивал из другого дневника, специально для этого купленного. В общем, как вы понимаете, тогда у нас состоялся довольно крупный разговор… Вы не возражаете, если я закурю?
– Ни в коем случае. И я с вами, можно?
– Сколько угодно.
Леокадия Адольфовна поставила на столик пепельницу, достала тяжелый серебряный портсигар, вынула папиросу, умело размяла ее и чиркнула спичкой. Курила она, не складывая бумажную гильзу «гармошкой», напрямую, в суровый военный затяг. Из открытой двери на террасу вплывал пряный дым горящих торфяников и смешивался с горьким дымом табака и воспоминаний.
– Да, довольно крупный… Положа руку на сердце, ни до, ни после у нас с Саввой не было разговоров на таких громких тонах, и ни до, ни после я не видела его таким непокорным, упрямым, даже жестким. Я напоминала ему, зачем мы переехали в Ленинград – он отвечал, что нисколько меня об этом не просил. Я говорила, что оценки нужны ему для поступления в институт – а сын заявил в ответ, что вообще до института еще далеко, изучать нужно то, что самому интересно, а если уж на то пошло, так у Яны вообще пять «троек» в году, а она все равно собирается поступать на астрономический, потому что для университета важны вступительные экзамены, а не аттестат.
Леокадия Адольфовна затянулась, выпустила дым через колечко накрашенных губ, сбила сероватый столбик пепла.
– Услышав про Яну, я, конечно, вспылила. Сказала, что запрещаю ему с ней общаться – глупо, да, признаю. Сын ответил, что будет общаться, с кем пожелает. Я хлопнула по столу, он – дверью. Потом учебный год кончился, начались каникулы, Савва стал пропадать у Яны целыми днями, а несколько раз явился домой и вовсе под утро. И только Богу известно, где они были и чем занимались.
…Отчего же, не только Богу. И ты бы тоже, дорогая, любимая мама, могла бы узнать это, если бы просто спросила у сына, а не сердилась, не осуждала и не боялась. Он рассказал бы, как таинственно-светлой июньской ночью, туманно-прозрачной, словно сосуд из матового стекла, наполненный сладкими ароматами сирени, акаций и лип, они с Яной плавали на плоту по самому большому из трех окрестных озер; как выгребли на середину и смотрели на редкие звезды в темнеющей синеве полночных небес, и было так тихо, как бывает только наедине с самым важным, что есть в жизни – небом, водой, звездами и друг с другом. Он рассказал бы, как Яна предложила:
– Давай купаться!
И не успел он ответить, как она уже стянула через голову сарафан, скинула кеды и в одних белых трусиках нырнула с плота рыбкой, руками вперед, и светлый вытянутый силуэт заскользил в глубине темных вод. Рассказал бы, как ему было неловко, что он почти не умеет плавать, но все же стянул штаны и рубашку и бултыхнулся в озеро «бомбочкой», а когда вынырнул, отфыркиваясь и вытирая глаза, то увидел прямо перед собой лицо Яны, совсем близко: она улыбалась, рыжие волосы колыхались в воде вокруг плеч, в глазах сверкали отражения звезд и озерной воды. Как она поняла, что он плохо плавает, и взялась учить, заставляя то грести, то нырять, то переворачиваться на спину, и сама скользила вокруг, как русалка, а он пыхтел, барахтался, отдувался и так устал, что, когда они вскарабкались обратно на плот, то лег на спину и не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой; как Яна легла рядом, как он почувствовал прикосновение ее пальцев, и они лежали, взявшись за руки, а плот покачивался на безмолвных волнах, а вверху распахнулось бездонное ночное небо и разгорались все ярче мерцающие дальние звезды.
– Хочешь, расскажу тебе тайну?
– Да.
– Но клянись, что никому не проболтаешься!
– Клянусь, никому!
Она приподнимается на локте; ее лицо серьезно, глаза потемнели, как небо; прядь намокших волос коснулась его груди.
– Я с другой планеты.
Ее глаза на расстоянии взмаха ресниц, губы на расстоянии поцелуя.
– Как?!..
– Да, из другой звездной системы, даже галактики, даже из другого суперкластера – понял, как далеко!
– Из какого же?..
– Из сверхскопления галактик в созвездии Часов, вот откуда! Там система из четырнадцати связанных друг с другом планет, и на них наша цивилизация, она очень древняя, ей шестьдесят миллиардов лет!
– Но ведь Большой Взрыв был меньше четырнадцати миллиардов лет назад…
– Да, потому что мы существовали еще до Большого Взрыва, понимаешь? У меня там есть три сестры, и мы космические разведчики, путешествуем по разным галактикам и планетам, и может быть, что мне скоро придется улететь обратно, и это так грустно…
– А ты вернешься?
– Обязательно вернусь, обещаю! А ты меня будешь ждать?
– Да, да, обещаю!
Многое могла бы ты узнать, мама, если бы просто поговорила. И не пришлось бы врать тебе про тот случай, когда пришел домой в рваной рубахе и в кровь разбитым лицом, говорить, что бежал за автобусом и споткнулся неловко; можно было бы рассказать честно, как поздним вечером в Озерках, в самом глухом месте, за старой лодочной станцией, наткнулись с Яной на хулиганов. И все могло бы обойтись: те не собирались драться, шли по своим делам, ну, посвистели немного, пообзывались, и Яна сказала, что не нужно обращать внимания на дураков, и он бы не обратил, но тут один из них сказал про Яну такое слово, что выхода другого не было, кроме как обратить внимание и самое пристальное. Рассказал бы, как дрался, как было больно, но не страшно, а весело, как его захлестнул восторг боя; как разбили губу, расквасили нос, повалили на землю, а Яна налетела на обидчиков с тяжелой палкой в руках, да так налетела, что те бежали со всех ног, крича «караул»; как потом они оба смеялись, а Яна вытирала ему кровь с лица и говорила, что он молодец. Потому, мама, он тогда и решил записаться на бокс…
– А когда он явился однажды весь ободранный и заявил, что собирается записаться на бокс, я поняла, что окончательно теряю сына.
– Не слишком ли?
– Нет, не слишком. – В уголках рта Леокадии Адольфовны легли жесткие складки. – Вы поймите, дело же не в боксе как таковом, не в драке. Я знаю цену насилию и повидала его с избытком в траншеях. Дело в том, что это совершенно не для моего Саввы, его голова предназначена для науки, а не для того, чтобы в нее колотили кулаками, как в грушу. И тут повезло: мне в театре дали профсоюзную путевку в Геленджик… Что вы так улыбаетесь? Ну хорошо: да, я сама достала путевку, переплатила еще совершенно безбожно, занимать пришлось в кассе взаимопомощи. И мы уехали почти на все лето: жили сначала по путевке в профсоюзном Доме отдыха, а потом мне удалось снять домик в частном секторе, и мы остались еще на месяц. Савва писал Яне письма, каждую неделю относил их на почту и сам забирал оттуда ответы; да, надо сказать, что она отвечала – не часто, но все же. Потом письма от нее вдруг приходить перестали. А когда мы вернулись домой, оказалось, что Яна со своей матерью съехали из дома на Удельной, куда – никому не известно.
– Савва сильно переживал?
– Он заболел. Сначала ангина, потом осложнения – скарлатина. В конце августа, представляете? Пришлось пропустить начало учебного года, и к занятиям сын приступил только в октябре. Вот такая история. Ну, а потом Савва поправился и все снова вошло в свою колею: и школа, и математика, и университет…
– И он не пытался ее найти?
– Вы удивитесь, но нет. Как будто бы знал что-то – да, переживал очень, страдал, но не был удивлен, что она исчезла, и не считал нужным искать. Он просто ждал ее возвращения.
– А Яна? Неужели просто пропала, и все?
– Да, пропала и все.
Леокадия Адольфовна с силой раздавила окурок в пепельнице и отвернулась. Я ждал. Отчетливо и неспешно тикали часы на комоде.
Она снова открыла портсигар, поднесла к губам папиросу. Я было потянулся со спичкой, но она махнула рукой, взяла у меня коробок, прикурила и нервно выдохнула серый дым, едва не закашлявшись.
– Виктор, у вас есть дети?
– Нет.
– Тогда вам не понять.
– Чего же?
– Почему я два с половиной года сжигала письма, которые Яна присылала моему сыну. И только попробуйте еще так на меня посмотреть или вздохнуть – быстро отправитесь за двери, вам ясно?
Я сидел тихо. Она продолжала.
– Я этим совсем не горжусь. Но иначе поступить не могла. У моего сына невероятные способности к науке, да что там – он гениален. Вы это знаете, все это знают, и я это знала и видела с самого раннего детства. Думаете, легко было переехать ради него из провинции в Ленинград, устроиться на полную ставку в театр? Пробиться в лучшую математическую школу в городе? Поднимать в одиночку сына, когда у самой то репетиции, то спектакль, и нельзя ни отпроситься, ни отказаться, потому что быстро потеряешь и ввод на роль, и оклад? А еще надо вести хозяйство – в деревянном доме с дровяными печами и колонкой на улице, вот это все легко было? Я не жалуюсь, это мой выбор, и наша судьба, моя и сына. И разрушить или обессмыслить её я не дам никому.
Да, от Яны приходили письма, по два-три в месяц. Первое пришло, когда Савва был в школе, а у меня выпал выходной на неделе. Помню, что как-то сразу, почти рефлекторно, разорвала его и сунула в кухонную плиту – я как раз стряпала что-то. Потом сходила на почту и договорилась, что если еще будут приходить письма на имя сына, их не доставляли, а откладывали для меня. В конце концов, я мать, а Савве тогда не сравнялось еще и четырнадцати. Я думала, что придет еще два, может быть, три письма, но они приходили почти еженедельно, и мне ничего не оставалось, как продолжать жечь их одно за другим…
– Не открывали?
– За кого вы меня принимаете?! – возмутилась Леокадия Адольфовна. – Разумеется, нет. Только посмотрела обратный адрес. Они, оказывается, уехали в Ростов-на-Дону – наверное, вслед за так называемым отцом Яны. Мы, кстати, тоже перебрались в 1965 году из дома в Озерках вот в эту квартиру, но представляете – письма от Яны все шли и шли на наш старый адрес. Последнее я забрала на почте в январе 1966 – и почти двадцать лет пребывала в уверенности, что все кончилось раз и навсегда. Так что можете представить мои чувства, когда я увидела Яну на фотороботе у сотрудников Комитета.
– Я могу представить себе чувства Саввы.
Мы помолчали. Чай остыл. В пепельнице чуть тлел неловко затушенный окурок.
– Не знаю, как такое возможно, – наконец произнесла Леокадия Адольфовна. – Но ведь не все в жизни можно объяснить, правда? Верила бы в черта, сказала бы, что Яна – черт. Но я не верю в чертей, да и в Бога не очень-то. Это ведь она вас втянула в это дело, да? Ответьте-ка: кто сказал вам, что им с Саввой нужно скрываться от КГБ и бежать за границу? Кто наверняка сочинил к этому десять разных историй, чтобы убедительнее прозвучало? Кто просил вас о помощи? Яна или мой сын?
Я промолчал.
– Вот то-то и оно. Впрочем, я отвлеклась на собственные рассказы и совершенно упустила из виду вас: ведь вы пришли с какой-то просьбой? Или с вопросом?
Я пожал плечами. Ответ на свой главный вопрос я уже получил, но сказал все-таки:
– Да, собственно, только с одним. Вы знаете, где Савва сейчас? Он не связывался с вами в последние дни?
Леокадия Адольфовна покачала головой:
– Увы, нет. Кроме того сообщения четыре дня назад вестей не было. Но знаете что? Если вы оставите мне свой номер, я смогу сообщить, когда Савва объявится. Ну, или, может быть, адрес, если нет телефона.
Я подумал, посчитал последствия, оценил варианты и покачал головой:
– К сожалению, Леокадия Адольфовна, у меня нет сейчас ни телефона, ни адреса. Если честно, то я даже не представляю, где окажусь сегодняшним вечером.
– Так вы с ней знакомы?
– Даже слишком хорошо! – Глаза Леокадии Адольфовны метнули молнию. – И ей прекрасно известно, что я понимаю, какое влияние она оказывает на Савву; она и на глаза мне не показалась ни разу, когда он разговаривал со мной через экран телевизора!
Она перевела дыхание. Я слушал.
– Бог знает, как сын это делал: связывался посредством экрана, по радио. Хотя такое я еще как-то могу если не понять, то объяснить для себя, наука сейчас развивается огромными шагами, а мой сын всегда был на переднем крае этого развития. Но есть то, что я не могу объяснить: например, как в жизни Саввы снова появилась эта девица – сейчас, спустя столько лет, нисколько не изменившись…
Леокадия Адольфовна встала, вышла из комнаты и через минуту вернулась с небольшим пожелтевшим конвертом.
– Так, это не то… – В конверте шуршало, мелькали светлые поля фотографий. – Это тоже не то… так… где же… А! Вот! Пожалуйста, полюбуйтесь.
Она протянула руку и положила на стол фотографию. Я взглянул и чуть не подавился чаем.
На черно-белой фотокарточке среди пышных кустов рядом с каким-то забором застыл Савва – только начавший вытягиваться тощий подросток с напряженным и настороженным взглядом. А с ним рядом, плечом к плечу, стояла и насмешливо щурилась в камеру Яна.
– Сыну тут тринадцать, – сказала Леокадия Адольфовна. – Май 1963 года, после седьмого класса. И ей, должно быть, столько же.
Я присмотрелся, преодолевая невольную жуть. Девочке на фото и правда вряд ли было больше четырнадцати – но это была Яна, несомненно, она, повзрослевшая за двадцать с лишним лет всего года на два или три.
– Яна появилась в школе у Саввы в седьмом классе, во втором полугодии учебного года. Попала она туда как «блатная»: вроде бы внебрачная дочь какого-то высокопоставленного партийного работника – так говорили. Из прошлой школы ее то ли выгнали по причине трудного характера и неподобающего поведения, то ли они с матерью переехали из другого города – не знаю, справок я не наводила. Мать ее не работала, вела рассеянный образ жизни и ни разу за все то время, пока длилась эта странная дружба между Яной и Саввой, не удосужилась прийти познакомиться. Я тоже знакомства с ней не искала: может быть, вы сочтете меня старомодной или какой-то слишком принципиальной, но от женщин определенного сорта я всегда держалась подальше.
Яблочко, как говорится, от яблони: Яна была девочкой дерзкой, с учителями могла повести себя неуважительно – отказаться, например, мыть полы в классе или прийти на субботник, – но не бесталанной. Наверное, потому они и сдружились с моим сыном: такая, знаете, яркая, непокорная девчонка-подросток, да еще и прекрасно разбирается в математике, много читает, увлекается астрофизикой – вот так все и началось.
Они с матерью жили на Удельной, в одном из «немецких» двухэтажных домов, с палисадником, калиткой и отдельным входом в квартиру. Это мне Савва рассказывал, он часто ходил туда в гости. Яна к нам тоже зашла один раз – но я, знаете ли, человек прямой, отношения своего к людям скрывать не привыкла, так что больше дома у нас она не появлялась. Кто знает, может быть, мне и стоило тогда сделать усилие над собой…
Мы в то время жили еще в Озерках, в старом доме, от Удельной это минут двадцать пешком или десять минут на трамвае. Савва уже целый год ездил в школу самостоятельно и взял привычку выходить на Удельной, ждать Яну – а она имела обыкновение опаздывать! – и потом они вместе ехали в школу. После уроков, если они не шли гулять, или в планетарий, или в библиотеку, Савва провожал Яну до дома и почти всегда засиживался в гостях до позднего вечера. Конечно, Яна на него влияла, и уж точно не в лучшую сторону: например, это она увлекла его астрономией, так что сын и долгое время спустя хотел поступать учиться на астрофизика, и мне стоило больших усилий его переубедить. Девочкой она была, как я говорила уже, довольно начитанной, но литературу предпочитала поверхностную: Купер, Буссенар, Стивенсон – и Савва стал фантазировать о приключениях, говорил, что хотел бы стать героем какого-нибудь авантюрного романа; дело дошло до того, что у него в бумагах я начала находить наброски рассказов про каких-то пиратов и даже рисунки к ним – и это у мальчика, который переписывался с самим академиком Пряныгиным! В общем, дела шли все хуже, и закончилось все тем, чем и должно было: тремя «четверками» в последней четверти, причем по самым важным предметам: алгебре, геометрии и физике! Для меня это был настоящий удар. Я пошла в школу и там выяснила, что падением успеваемости дело не ограничивается: оказывается, весь май у моего сына копились прогулы, которые он скрывал, искусно меняя в дневнике страницы с замечаниями на чистые, которые вытаскивал из другого дневника, специально для этого купленного. В общем, как вы понимаете, тогда у нас состоялся довольно крупный разговор… Вы не возражаете, если я закурю?
– Ни в коем случае. И я с вами, можно?
– Сколько угодно.
Леокадия Адольфовна поставила на столик пепельницу, достала тяжелый серебряный портсигар, вынула папиросу, умело размяла ее и чиркнула спичкой. Курила она, не складывая бумажную гильзу «гармошкой», напрямую, в суровый военный затяг. Из открытой двери на террасу вплывал пряный дым горящих торфяников и смешивался с горьким дымом табака и воспоминаний.
– Да, довольно крупный… Положа руку на сердце, ни до, ни после у нас с Саввой не было разговоров на таких громких тонах, и ни до, ни после я не видела его таким непокорным, упрямым, даже жестким. Я напоминала ему, зачем мы переехали в Ленинград – он отвечал, что нисколько меня об этом не просил. Я говорила, что оценки нужны ему для поступления в институт – а сын заявил в ответ, что вообще до института еще далеко, изучать нужно то, что самому интересно, а если уж на то пошло, так у Яны вообще пять «троек» в году, а она все равно собирается поступать на астрономический, потому что для университета важны вступительные экзамены, а не аттестат.
Леокадия Адольфовна затянулась, выпустила дым через колечко накрашенных губ, сбила сероватый столбик пепла.
– Услышав про Яну, я, конечно, вспылила. Сказала, что запрещаю ему с ней общаться – глупо, да, признаю. Сын ответил, что будет общаться, с кем пожелает. Я хлопнула по столу, он – дверью. Потом учебный год кончился, начались каникулы, Савва стал пропадать у Яны целыми днями, а несколько раз явился домой и вовсе под утро. И только Богу известно, где они были и чем занимались.
…Отчего же, не только Богу. И ты бы тоже, дорогая, любимая мама, могла бы узнать это, если бы просто спросила у сына, а не сердилась, не осуждала и не боялась. Он рассказал бы, как таинственно-светлой июньской ночью, туманно-прозрачной, словно сосуд из матового стекла, наполненный сладкими ароматами сирени, акаций и лип, они с Яной плавали на плоту по самому большому из трех окрестных озер; как выгребли на середину и смотрели на редкие звезды в темнеющей синеве полночных небес, и было так тихо, как бывает только наедине с самым важным, что есть в жизни – небом, водой, звездами и друг с другом. Он рассказал бы, как Яна предложила:
– Давай купаться!
И не успел он ответить, как она уже стянула через голову сарафан, скинула кеды и в одних белых трусиках нырнула с плота рыбкой, руками вперед, и светлый вытянутый силуэт заскользил в глубине темных вод. Рассказал бы, как ему было неловко, что он почти не умеет плавать, но все же стянул штаны и рубашку и бултыхнулся в озеро «бомбочкой», а когда вынырнул, отфыркиваясь и вытирая глаза, то увидел прямо перед собой лицо Яны, совсем близко: она улыбалась, рыжие волосы колыхались в воде вокруг плеч, в глазах сверкали отражения звезд и озерной воды. Как она поняла, что он плохо плавает, и взялась учить, заставляя то грести, то нырять, то переворачиваться на спину, и сама скользила вокруг, как русалка, а он пыхтел, барахтался, отдувался и так устал, что, когда они вскарабкались обратно на плот, то лег на спину и не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой; как Яна легла рядом, как он почувствовал прикосновение ее пальцев, и они лежали, взявшись за руки, а плот покачивался на безмолвных волнах, а вверху распахнулось бездонное ночное небо и разгорались все ярче мерцающие дальние звезды.
– Хочешь, расскажу тебе тайну?
– Да.
– Но клянись, что никому не проболтаешься!
– Клянусь, никому!
Она приподнимается на локте; ее лицо серьезно, глаза потемнели, как небо; прядь намокших волос коснулась его груди.
– Я с другой планеты.
Ее глаза на расстоянии взмаха ресниц, губы на расстоянии поцелуя.
– Как?!..
– Да, из другой звездной системы, даже галактики, даже из другого суперкластера – понял, как далеко!
– Из какого же?..
– Из сверхскопления галактик в созвездии Часов, вот откуда! Там система из четырнадцати связанных друг с другом планет, и на них наша цивилизация, она очень древняя, ей шестьдесят миллиардов лет!
– Но ведь Большой Взрыв был меньше четырнадцати миллиардов лет назад…
– Да, потому что мы существовали еще до Большого Взрыва, понимаешь? У меня там есть три сестры, и мы космические разведчики, путешествуем по разным галактикам и планетам, и может быть, что мне скоро придется улететь обратно, и это так грустно…
– А ты вернешься?
– Обязательно вернусь, обещаю! А ты меня будешь ждать?
– Да, да, обещаю!
Многое могла бы ты узнать, мама, если бы просто поговорила. И не пришлось бы врать тебе про тот случай, когда пришел домой в рваной рубахе и в кровь разбитым лицом, говорить, что бежал за автобусом и споткнулся неловко; можно было бы рассказать честно, как поздним вечером в Озерках, в самом глухом месте, за старой лодочной станцией, наткнулись с Яной на хулиганов. И все могло бы обойтись: те не собирались драться, шли по своим делам, ну, посвистели немного, пообзывались, и Яна сказала, что не нужно обращать внимания на дураков, и он бы не обратил, но тут один из них сказал про Яну такое слово, что выхода другого не было, кроме как обратить внимание и самое пристальное. Рассказал бы, как дрался, как было больно, но не страшно, а весело, как его захлестнул восторг боя; как разбили губу, расквасили нос, повалили на землю, а Яна налетела на обидчиков с тяжелой палкой в руках, да так налетела, что те бежали со всех ног, крича «караул»; как потом они оба смеялись, а Яна вытирала ему кровь с лица и говорила, что он молодец. Потому, мама, он тогда и решил записаться на бокс…
– А когда он явился однажды весь ободранный и заявил, что собирается записаться на бокс, я поняла, что окончательно теряю сына.
– Не слишком ли?
– Нет, не слишком. – В уголках рта Леокадии Адольфовны легли жесткие складки. – Вы поймите, дело же не в боксе как таковом, не в драке. Я знаю цену насилию и повидала его с избытком в траншеях. Дело в том, что это совершенно не для моего Саввы, его голова предназначена для науки, а не для того, чтобы в нее колотили кулаками, как в грушу. И тут повезло: мне в театре дали профсоюзную путевку в Геленджик… Что вы так улыбаетесь? Ну хорошо: да, я сама достала путевку, переплатила еще совершенно безбожно, занимать пришлось в кассе взаимопомощи. И мы уехали почти на все лето: жили сначала по путевке в профсоюзном Доме отдыха, а потом мне удалось снять домик в частном секторе, и мы остались еще на месяц. Савва писал Яне письма, каждую неделю относил их на почту и сам забирал оттуда ответы; да, надо сказать, что она отвечала – не часто, но все же. Потом письма от нее вдруг приходить перестали. А когда мы вернулись домой, оказалось, что Яна со своей матерью съехали из дома на Удельной, куда – никому не известно.
– Савва сильно переживал?
– Он заболел. Сначала ангина, потом осложнения – скарлатина. В конце августа, представляете? Пришлось пропустить начало учебного года, и к занятиям сын приступил только в октябре. Вот такая история. Ну, а потом Савва поправился и все снова вошло в свою колею: и школа, и математика, и университет…
– И он не пытался ее найти?
– Вы удивитесь, но нет. Как будто бы знал что-то – да, переживал очень, страдал, но не был удивлен, что она исчезла, и не считал нужным искать. Он просто ждал ее возвращения.
– А Яна? Неужели просто пропала, и все?
– Да, пропала и все.
Леокадия Адольфовна с силой раздавила окурок в пепельнице и отвернулась. Я ждал. Отчетливо и неспешно тикали часы на комоде.
Она снова открыла портсигар, поднесла к губам папиросу. Я было потянулся со спичкой, но она махнула рукой, взяла у меня коробок, прикурила и нервно выдохнула серый дым, едва не закашлявшись.
– Виктор, у вас есть дети?
– Нет.
– Тогда вам не понять.
– Чего же?
– Почему я два с половиной года сжигала письма, которые Яна присылала моему сыну. И только попробуйте еще так на меня посмотреть или вздохнуть – быстро отправитесь за двери, вам ясно?
Я сидел тихо. Она продолжала.
– Я этим совсем не горжусь. Но иначе поступить не могла. У моего сына невероятные способности к науке, да что там – он гениален. Вы это знаете, все это знают, и я это знала и видела с самого раннего детства. Думаете, легко было переехать ради него из провинции в Ленинград, устроиться на полную ставку в театр? Пробиться в лучшую математическую школу в городе? Поднимать в одиночку сына, когда у самой то репетиции, то спектакль, и нельзя ни отпроситься, ни отказаться, потому что быстро потеряешь и ввод на роль, и оклад? А еще надо вести хозяйство – в деревянном доме с дровяными печами и колонкой на улице, вот это все легко было? Я не жалуюсь, это мой выбор, и наша судьба, моя и сына. И разрушить или обессмыслить её я не дам никому.
Да, от Яны приходили письма, по два-три в месяц. Первое пришло, когда Савва был в школе, а у меня выпал выходной на неделе. Помню, что как-то сразу, почти рефлекторно, разорвала его и сунула в кухонную плиту – я как раз стряпала что-то. Потом сходила на почту и договорилась, что если еще будут приходить письма на имя сына, их не доставляли, а откладывали для меня. В конце концов, я мать, а Савве тогда не сравнялось еще и четырнадцати. Я думала, что придет еще два, может быть, три письма, но они приходили почти еженедельно, и мне ничего не оставалось, как продолжать жечь их одно за другим…
– Не открывали?
– За кого вы меня принимаете?! – возмутилась Леокадия Адольфовна. – Разумеется, нет. Только посмотрела обратный адрес. Они, оказывается, уехали в Ростов-на-Дону – наверное, вслед за так называемым отцом Яны. Мы, кстати, тоже перебрались в 1965 году из дома в Озерках вот в эту квартиру, но представляете – письма от Яны все шли и шли на наш старый адрес. Последнее я забрала на почте в январе 1966 – и почти двадцать лет пребывала в уверенности, что все кончилось раз и навсегда. Так что можете представить мои чувства, когда я увидела Яну на фотороботе у сотрудников Комитета.
– Я могу представить себе чувства Саввы.
Мы помолчали. Чай остыл. В пепельнице чуть тлел неловко затушенный окурок.
– Не знаю, как такое возможно, – наконец произнесла Леокадия Адольфовна. – Но ведь не все в жизни можно объяснить, правда? Верила бы в черта, сказала бы, что Яна – черт. Но я не верю в чертей, да и в Бога не очень-то. Это ведь она вас втянула в это дело, да? Ответьте-ка: кто сказал вам, что им с Саввой нужно скрываться от КГБ и бежать за границу? Кто наверняка сочинил к этому десять разных историй, чтобы убедительнее прозвучало? Кто просил вас о помощи? Яна или мой сын?
Я промолчал.
– Вот то-то и оно. Впрочем, я отвлеклась на собственные рассказы и совершенно упустила из виду вас: ведь вы пришли с какой-то просьбой? Или с вопросом?
Я пожал плечами. Ответ на свой главный вопрос я уже получил, но сказал все-таки:
– Да, собственно, только с одним. Вы знаете, где Савва сейчас? Он не связывался с вами в последние дни?
Леокадия Адольфовна покачала головой:
– Увы, нет. Кроме того сообщения четыре дня назад вестей не было. Но знаете что? Если вы оставите мне свой номер, я смогу сообщить, когда Савва объявится. Ну, или, может быть, адрес, если нет телефона.
Я подумал, посчитал последствия, оценил варианты и покачал головой:
– К сожалению, Леокадия Адольфовна, у меня нет сейчас ни телефона, ни адреса. Если честно, то я даже не представляю, где окажусь сегодняшним вечером.