Она покосилась неодобрительно.
– Я серьезно сейчас. Съешь что-нибудь или выпьешь – сам не заметишь, как засидишься до вечера, а когда вернешься обратно – здесь уже лет тридцать пройдет. Во-вторых, я тебя лично прошу, шутки свои дурацкие оставь при себе. Там могут не так понять, и юмор твой выйдет боком. Постарайся не забывать, кто ты и где оказался.
– Мне бы это просто понять для начала.
– В-третьих, делай, как я тебе говорю, буквально. Скажу упасть и ползти – значит, надо падать и ползать. Все ясно?
– Предельно, – заверил я.
– Ну, тогда держись!
Стелла крутанула руль, и «Москвич» свернул с проспекта под низкую арку двора. Сразу стало темно, машину качнуло в неровных колеях просевшего асфальта, за окнами заковыляли стены, покрытые пятнами тлена, и ржавые мусорные баки. Мы въехали во двор-колодец; редкие пыльные окна как будто сползали по узким неровным стенам, словно их стройные когда-то ряды оплывали под грузом времен и вековой сырости, пропитавшей замшелые стены. У покосившейся раскрытой двери черной лестницы стоял высокий худой мужик с бородой и грозил кулаком. Стелла снова вывернула руль, автомобиль втиснулся в еще более низкую, кривую и темную арку, и тут я почувствовал, как в грудь словно ударил с размаха неописуемый первобытный ужас. Я с трудом подавил инстинктивное желание выскочить из машины и бежать без оглядки, вспомнил свой первый переход в масах в Луна-парке, схватился покрепче за рукоять над окном, и через пару секунд страх прошел, как и не было, а автомобиль выехал из арки двора. Иф Штеллай повернула направо, остановилась у поребрика и сообщила:
– Приехали. Дальше пешком.
Мы вышли на узкой пустынной улице вдоль набережной какой-то речки или канала: блеклый вытоптанный газон между проезжей частью и тротуаром из массивных каменных плит, фигурные столбики перил балюстрады и высокие дома, которые стеснились у блестящей, словно стекло, неподвижной черной воды, будто бы собрались и ждут. Все застыло в неживой глухой тишине, и стук каблучков Иф Штеллай по асфальту звучал невероятно отчетливо, громко и близко, словно шаги барабанили прямо по перепонкам.
– Где мы? – спросил я.
Звук голоса замер у губ. Не звук даже, а имитация звука.
– В масах, конечно же, – ответила Стелла. – Просто раньше ты бывал во внутренних помещениях, а сейчас оказался в условно открытом пространстве. Пойдем, нам на ту сторону, через мостик.
Живые краски пропали, растворившись в оттенках пыли и пепла, слишком тусклых даже для ленинградца. Низкое небо – как старое серое одеяло: ни размытого солнечного пятна, ни движения облаков. Все вокруг было как будто бы очень знакомым и не знакомым одновременно, словно бывал на этой набережной уже сотню раз, но присматриваешься и не можешь понять, что это за место такое, и даже что за район: ясно, что центр, но где? Петроградская? Коломна? Пески? Вот очень знакомый дом, видел его, проходил не единожды мимо, и мансарда знакома, и эркер, нависший над дверью парадной, но стоит приблизиться – нет, не он: вроде тот же, но как-то развернут зеркально, и мансарда не та, да и эркер. Или пара домов в устье моста, похожие на средневековые замки, возвышающиеся друг против друга – их точно знаешь, но, пока вспомнишь адрес, как и дома уже снова кажутся незнакомыми. Все тут было типичным для ленинградского центра, но приглядишься внимательней – да, маскарон в виде головы Горгоны, только вместо змей щупальца на голове, а такого в городе не припомнишь; или вот статуя гения места в стенной нише, таких много, но этот со змеиным хвостом. То же и с адресом: «набережная р. Геникеевки» прочитал я на угловом доме и, сколько не напрягал память, так и не смог решить для себя, есть ли такая река в Ленинграде, или же нет. Я чувствовал себя так, словно одновременно и ловил ускользающее сновидение, и все еще спал.
Мы ступили на деревянный тротуар подвесного моста с грифонами – не с такими грифонами, как те самые, точнее, с такими же, но с другими, – и стали переходить над масляно-черной недвижной водой на противоположный берег, как я вдруг услышал:
– Подождите, пожалуйста! Можно вас на минуточку!
Я обернулся, успел увидеть женщину, одетую в красное осеннее пальто не по погоде, которая почти бежала к нам со стороны низкой зарешеченной арки, но Иф Штеллай крепко схватила меня за руку и резко дернула:
– Не оборачивайся и останавливаться не вздумай! Идем дальше, быстро!
И потащила меня за собой, как раздраженная мамаша тянет раскапризничавшегося малыша.
– Постойте! Я заблудилась немного, вы не подскажете…Товарищи! Дама! Да подождите же вы!
Последние слова прозвучали криком отчаяния. Мы спустились по ступенькам с моста, и я еще раз обернулся: женщина в красном пальто, понурившись, медленно уходила по набережной.
– Что это было такое? – спросил я у Стеллы.
Она пожала плечами.
– Ну, ты же слышал: заблудилась она. Такое довольно редко, но все же случается, когда люди проваливаются в масах и застревают здесь.
– И не помочь?
– Увы. Будет бродить вне времени, пока снаружи не подойдет к концу срок жизни, отмеренный в сфере на момент попадания в закулисье. Такая судьба, ничего не попишешь. И если бы ты попытался ей помочь, то оба стали ли бы тенью в масах и слонялись тут до конца, даже я не смогла б тебя вытащить, даже машгиах, так-то вот. Ладно, пришли уже. Вот этот дом.
Он был на голову выше других домов, рядами выстроившихся вдоль тротуара: выступающие далеко вперед королевские эркеры, начинавшиеся от высокого цоколя, уходили на шесть этажей вверх и заканчивались двумя башнями, увенчанными массивными остроконечными куполами с флюгерами и чердачными окнами. Посередине торжественно раскрывался невероятно высокий, в пять этажей, заостренный свод арки, забранный кованым кружевом ажурных ворот, в которых была приоткрыта калитка, в сравнении с исполинскими масштабами дома казавшаяся дверью в кукольный домик. Внутри арки в сумрачной выси едва различимо белел свод кессонного потолка, с которого на цепи, толстой, как ствол вековой ели, свешивался огромный темный фонарь размером с садовую беседку. Мы ступили под арку, и гулкое эхо встретило нас, как привратник. Я невольно затаил дыхание. За аркой оказался просторный двор, а прямо напротив поблескивала рифленым стеклом и тусклой медью тяжелая деревянная дверь единственной парадной, над которой бесстрастно взирал на нас позеленевший от времени ангельский лик, беспощадный в своей добродетели.
Внутри были широкая лестница, прохлада и тишина; огромное квадратное окно впереди, над первым лестничным маршем, впускало достаточно света, и остатки витражей в его верхней части отбрасывали багрово-рыжие блики на уходящие ввысь стены цвета тумана, камин и лифт, царапины на перилах и тени в углу у почтовых ящиков.
Мы поднялись по церемонно-пологим ступеням к площадке, и Иф Штеллай нажала на черную кнопку. В невероятной выси над нами что-то отозвалось рокочущим громом и стало спускаться со скрипом и дребезжанием. Стелла стояла, скрестив руки под грудью, глядела вверх и постукивала носком зеленой туфельки.
– Долго что-то, – сказал я через минуту.
– Да.
– Пешком быстрее поднялись бы.
– Нет.
Кабина спускалась целую вечность и еще лет триста впридачу, но наконец с лязгом и грохотом остановилась. Я открыл железную решетчатую дверь, и через распашные деревянные створки мы втиснулись в подобие старинного шкапа с тусклым плафоном под потолком. Кнопок не было, и кабина, дрожа и стеная, пришла в движение, едва захлопнулась дверь.
– Все помнишь, что я сказала? – спросила Стелла.
– Не шутить, упасть и ползти, – уверенно ответил я.
– Убью тебя, – отозвалась она, и я не был уверен, что это шутка.
Мы вышли на площадке верхнего этажа. Свод стеклянного потолка светился, как облако в полуденном небе, плиточный пол был похож на бескрайнюю шахматную доску с зеленоватыми и кремовыми клетками. Единственная дверь была двустворчатой, красно-коричневой, и рядом с притолокой располагался старинный звонок, в ответ на нажатие которого за дверью раскатилась протяжная резкая трель. Послышались шаркающие шаги, и дверь отворилась.
На пороге стояла высокая костлявая старуха в черном платье до пола и черной косынке. У нее были маленькие, близко посаженные глазки, крючковатый нос и тонкие губы. Старуха посмотрела на нас и молча махнула большой ладонью, приглашая войти. Иф Штеллай, опустив взгляд, тихонько шагнула через порог, я вошел следом. За спиной щелкнул замок.
Квартира была под стать дому: потолок широкого коридора скрывался высоко в полумраке, а сам коридор, начинаясь от двери, уходил вперед, казалось, на десятки метров до следующего поворота. Где-то на половине пути справа виднелась открытая дверь, из которой доносился звук телевизора.
Старуха, шаркая, удалилась по коридору. Стелла присела на краешек стула рядом с вешалкой, на которой висел один только старомодный тканевый зонтик, посмотрела на меня, широко распахнула глаза и замахала вслед старухе.
– А ты?..
Она помотала головой:
– Нет, мне нельзя. Он приглашал только тебя.
Я отдал ей кепку с очками, помялся немного и отправился в путь. Звуки из открытых дверей становились тем яснее, чем ближе я подходил, пока не оформились в узнаваемую мелодию песни:
Если вы не так уж боитесь Кощея, или Бармалея и Бабу Ягу, приходите в гости к нам поскорее, там, где зеленый дуб на берегу.
За раскрытыми белыми дверями я увидел большую комнату с двумя окнами и телевизором на ножках, посередине, экраном ко входу. Перед телевизором стоял стул, а на стуле спиной ко мне сидел мальчик лет шести-семи: я не видел его лица и мог догадаться о возрасте только по тому, что вихрастая макушка едва торчала над высокой спинкой. Я оглянулся: Иф Штеллай энергично жестикулировала, будто матрос с флажками семафорной азбуки, показывая, чтобы я шел дальше.
…А в конце концов, всему свету на диво, после приключений, сражений и драк, станешь ты веселый, как Буратино, и умный-умный, как Иван-дурак!..
– звучало из телевизора.
За углом коридора оказалось его продолжение, правда, чуть покороче, и я, миновав пару закрытых дверей, оказался в просторной кухне, полупустой и бедно обставленной. Пахло скромным домашним обедом. Старуха в черном у газовой плиты что-то помешивала в кастрюле половником. Кроме плиты тут были только полка с посудой, стол, накрытый клеенкой, и три табурета, на один из которых я и присел, не дождавшись приглашения и рассудив, что хуже не будет. Старуха меж тем отложила в сторону поварешку, выключила огонь под кастрюлей и молча принялась накрывать на стол: порезанный большими ломтями круглый черный хлеб, солонка с крошечной металлической ложечкой, детская суповая тарелка с каким-то рисунком на дне, а когда она поставила глубокую тарелку и передо мной, я сказал:
– Спасибо, не голоден.
Старуха быстро зыркнула острым взглядом, равнодушно убрала тарелку и, похоже, совершенно утратила ко мне интерес.
В коридоре послышались легкие шаги, и на кухню вошел мальчик. Он остановился в проеме двери и, нахмурившись, стал смотреть на меня. Мальчик был худенький, в белой маечке на острых плечах, домашних трусиках и в больших взрослых тапках на босу ногу; густые светло-русые волосы растрепались и сбились, как после сна, но пронзительно голубые глаза под густыми бровями глядели вовсе не сонно.
– Это ты Виктор? – уточнил мальчик.
У него был обычный голос шестилетнего паренька.
– Да.
Он забрался на стул, взял кусок хлеба, оторвал от него корочку и велел:
– Говори.
Я начал рассказывать. Старуха налила ему в тарелку жидкого супа с фрикадельками – он кое-как плескался в нем ложкой, как ребенок, который не хочет есть, а есть все-таки надо. Потом отложил ложку вовсе и слушал меня, разрывая, комкая и тиская хлебный мякиш, из которого налепил кубиков, сфер и пирамид. Наконец я закончил. Он таки выловил одну фрикадельку, съел ее и отодвинул тарелку:
– Больше не хочу.
Старуха в черном, по-прежнему храня каменное безмолвие, убрала со стола приборы, а раскрошенный хлеб смахнула в ладонь и выкинула в мусорное ведро.
– Я согласен, – сказал машгиах. – Что-то еще от меня потребуется?
– Только то, о чем я сказал. Как мне сообщить место и время встречи?
Он чуть улыбнулся – а может быть, мне показалось.
– Я уже знаю.
Оставалось только откланяться. Старуха поплелась провожать. У входной двери Иф Штеллай, присев на корточки и стискивая одной рукой краешек туго натянувшегося платья, стремившегося сползти до самого пояса, пальцами другой чесала за ушком крупного черного кота и говорила:
– Да ладно тебе, Шимонай, подумаешь, кот: лет десять, ну пятнадцать от силы. Оглянуться не успеешь. Ты про Риддера слышал? Заточен в камень до окончания Эксперимента! Валяется где-то на Алтае, всех развлечений – раз в десять лет случайных туристов перепугать, и то, если подойдут на километр. Спятить можно. А тебе что: ешь, пей, в бумажку играй. Ну, а что за хвост он тебя таскает, спать укладывает и на игрушечном грузовике заставляет кататься – это издержки…
Кот мурлыкал в ответ, но увидел меня, глянул с презрением и удалился, брезгливо дергая задними лапами. Стелла тоже увидела и подскочила:
– Ну, что?..
– Согласовал, – ответил я.
– Не может быть!
Она округлила глаза и прижала пальцы к губам. То ли притворялась обрадованной и удивленной, то ли нет – мне сейчас это было совершенно без разницы.
– Я серьезно сейчас. Съешь что-нибудь или выпьешь – сам не заметишь, как засидишься до вечера, а когда вернешься обратно – здесь уже лет тридцать пройдет. Во-вторых, я тебя лично прошу, шутки свои дурацкие оставь при себе. Там могут не так понять, и юмор твой выйдет боком. Постарайся не забывать, кто ты и где оказался.
– Мне бы это просто понять для начала.
– В-третьих, делай, как я тебе говорю, буквально. Скажу упасть и ползти – значит, надо падать и ползать. Все ясно?
– Предельно, – заверил я.
– Ну, тогда держись!
Стелла крутанула руль, и «Москвич» свернул с проспекта под низкую арку двора. Сразу стало темно, машину качнуло в неровных колеях просевшего асфальта, за окнами заковыляли стены, покрытые пятнами тлена, и ржавые мусорные баки. Мы въехали во двор-колодец; редкие пыльные окна как будто сползали по узким неровным стенам, словно их стройные когда-то ряды оплывали под грузом времен и вековой сырости, пропитавшей замшелые стены. У покосившейся раскрытой двери черной лестницы стоял высокий худой мужик с бородой и грозил кулаком. Стелла снова вывернула руль, автомобиль втиснулся в еще более низкую, кривую и темную арку, и тут я почувствовал, как в грудь словно ударил с размаха неописуемый первобытный ужас. Я с трудом подавил инстинктивное желание выскочить из машины и бежать без оглядки, вспомнил свой первый переход в масах в Луна-парке, схватился покрепче за рукоять над окном, и через пару секунд страх прошел, как и не было, а автомобиль выехал из арки двора. Иф Штеллай повернула направо, остановилась у поребрика и сообщила:
– Приехали. Дальше пешком.
Мы вышли на узкой пустынной улице вдоль набережной какой-то речки или канала: блеклый вытоптанный газон между проезжей частью и тротуаром из массивных каменных плит, фигурные столбики перил балюстрады и высокие дома, которые стеснились у блестящей, словно стекло, неподвижной черной воды, будто бы собрались и ждут. Все застыло в неживой глухой тишине, и стук каблучков Иф Штеллай по асфальту звучал невероятно отчетливо, громко и близко, словно шаги барабанили прямо по перепонкам.
– Где мы? – спросил я.
Звук голоса замер у губ. Не звук даже, а имитация звука.
– В масах, конечно же, – ответила Стелла. – Просто раньше ты бывал во внутренних помещениях, а сейчас оказался в условно открытом пространстве. Пойдем, нам на ту сторону, через мостик.
Живые краски пропали, растворившись в оттенках пыли и пепла, слишком тусклых даже для ленинградца. Низкое небо – как старое серое одеяло: ни размытого солнечного пятна, ни движения облаков. Все вокруг было как будто бы очень знакомым и не знакомым одновременно, словно бывал на этой набережной уже сотню раз, но присматриваешься и не можешь понять, что это за место такое, и даже что за район: ясно, что центр, но где? Петроградская? Коломна? Пески? Вот очень знакомый дом, видел его, проходил не единожды мимо, и мансарда знакома, и эркер, нависший над дверью парадной, но стоит приблизиться – нет, не он: вроде тот же, но как-то развернут зеркально, и мансарда не та, да и эркер. Или пара домов в устье моста, похожие на средневековые замки, возвышающиеся друг против друга – их точно знаешь, но, пока вспомнишь адрес, как и дома уже снова кажутся незнакомыми. Все тут было типичным для ленинградского центра, но приглядишься внимательней – да, маскарон в виде головы Горгоны, только вместо змей щупальца на голове, а такого в городе не припомнишь; или вот статуя гения места в стенной нише, таких много, но этот со змеиным хвостом. То же и с адресом: «набережная р. Геникеевки» прочитал я на угловом доме и, сколько не напрягал память, так и не смог решить для себя, есть ли такая река в Ленинграде, или же нет. Я чувствовал себя так, словно одновременно и ловил ускользающее сновидение, и все еще спал.
Мы ступили на деревянный тротуар подвесного моста с грифонами – не с такими грифонами, как те самые, точнее, с такими же, но с другими, – и стали переходить над масляно-черной недвижной водой на противоположный берег, как я вдруг услышал:
– Подождите, пожалуйста! Можно вас на минуточку!
Я обернулся, успел увидеть женщину, одетую в красное осеннее пальто не по погоде, которая почти бежала к нам со стороны низкой зарешеченной арки, но Иф Штеллай крепко схватила меня за руку и резко дернула:
– Не оборачивайся и останавливаться не вздумай! Идем дальше, быстро!
И потащила меня за собой, как раздраженная мамаша тянет раскапризничавшегося малыша.
– Постойте! Я заблудилась немного, вы не подскажете…Товарищи! Дама! Да подождите же вы!
Последние слова прозвучали криком отчаяния. Мы спустились по ступенькам с моста, и я еще раз обернулся: женщина в красном пальто, понурившись, медленно уходила по набережной.
– Что это было такое? – спросил я у Стеллы.
Она пожала плечами.
– Ну, ты же слышал: заблудилась она. Такое довольно редко, но все же случается, когда люди проваливаются в масах и застревают здесь.
– И не помочь?
– Увы. Будет бродить вне времени, пока снаружи не подойдет к концу срок жизни, отмеренный в сфере на момент попадания в закулисье. Такая судьба, ничего не попишешь. И если бы ты попытался ей помочь, то оба стали ли бы тенью в масах и слонялись тут до конца, даже я не смогла б тебя вытащить, даже машгиах, так-то вот. Ладно, пришли уже. Вот этот дом.
Он был на голову выше других домов, рядами выстроившихся вдоль тротуара: выступающие далеко вперед королевские эркеры, начинавшиеся от высокого цоколя, уходили на шесть этажей вверх и заканчивались двумя башнями, увенчанными массивными остроконечными куполами с флюгерами и чердачными окнами. Посередине торжественно раскрывался невероятно высокий, в пять этажей, заостренный свод арки, забранный кованым кружевом ажурных ворот, в которых была приоткрыта калитка, в сравнении с исполинскими масштабами дома казавшаяся дверью в кукольный домик. Внутри арки в сумрачной выси едва различимо белел свод кессонного потолка, с которого на цепи, толстой, как ствол вековой ели, свешивался огромный темный фонарь размером с садовую беседку. Мы ступили под арку, и гулкое эхо встретило нас, как привратник. Я невольно затаил дыхание. За аркой оказался просторный двор, а прямо напротив поблескивала рифленым стеклом и тусклой медью тяжелая деревянная дверь единственной парадной, над которой бесстрастно взирал на нас позеленевший от времени ангельский лик, беспощадный в своей добродетели.
Внутри были широкая лестница, прохлада и тишина; огромное квадратное окно впереди, над первым лестничным маршем, впускало достаточно света, и остатки витражей в его верхней части отбрасывали багрово-рыжие блики на уходящие ввысь стены цвета тумана, камин и лифт, царапины на перилах и тени в углу у почтовых ящиков.
Мы поднялись по церемонно-пологим ступеням к площадке, и Иф Штеллай нажала на черную кнопку. В невероятной выси над нами что-то отозвалось рокочущим громом и стало спускаться со скрипом и дребезжанием. Стелла стояла, скрестив руки под грудью, глядела вверх и постукивала носком зеленой туфельки.
– Долго что-то, – сказал я через минуту.
– Да.
– Пешком быстрее поднялись бы.
– Нет.
Кабина спускалась целую вечность и еще лет триста впридачу, но наконец с лязгом и грохотом остановилась. Я открыл железную решетчатую дверь, и через распашные деревянные створки мы втиснулись в подобие старинного шкапа с тусклым плафоном под потолком. Кнопок не было, и кабина, дрожа и стеная, пришла в движение, едва захлопнулась дверь.
– Все помнишь, что я сказала? – спросила Стелла.
– Не шутить, упасть и ползти, – уверенно ответил я.
– Убью тебя, – отозвалась она, и я не был уверен, что это шутка.
Мы вышли на площадке верхнего этажа. Свод стеклянного потолка светился, как облако в полуденном небе, плиточный пол был похож на бескрайнюю шахматную доску с зеленоватыми и кремовыми клетками. Единственная дверь была двустворчатой, красно-коричневой, и рядом с притолокой располагался старинный звонок, в ответ на нажатие которого за дверью раскатилась протяжная резкая трель. Послышались шаркающие шаги, и дверь отворилась.
На пороге стояла высокая костлявая старуха в черном платье до пола и черной косынке. У нее были маленькие, близко посаженные глазки, крючковатый нос и тонкие губы. Старуха посмотрела на нас и молча махнула большой ладонью, приглашая войти. Иф Штеллай, опустив взгляд, тихонько шагнула через порог, я вошел следом. За спиной щелкнул замок.
Квартира была под стать дому: потолок широкого коридора скрывался высоко в полумраке, а сам коридор, начинаясь от двери, уходил вперед, казалось, на десятки метров до следующего поворота. Где-то на половине пути справа виднелась открытая дверь, из которой доносился звук телевизора.
Старуха, шаркая, удалилась по коридору. Стелла присела на краешек стула рядом с вешалкой, на которой висел один только старомодный тканевый зонтик, посмотрела на меня, широко распахнула глаза и замахала вслед старухе.
– А ты?..
Она помотала головой:
– Нет, мне нельзя. Он приглашал только тебя.
Я отдал ей кепку с очками, помялся немного и отправился в путь. Звуки из открытых дверей становились тем яснее, чем ближе я подходил, пока не оформились в узнаваемую мелодию песни:
Если вы не так уж боитесь Кощея, или Бармалея и Бабу Ягу, приходите в гости к нам поскорее, там, где зеленый дуб на берегу.
За раскрытыми белыми дверями я увидел большую комнату с двумя окнами и телевизором на ножках, посередине, экраном ко входу. Перед телевизором стоял стул, а на стуле спиной ко мне сидел мальчик лет шести-семи: я не видел его лица и мог догадаться о возрасте только по тому, что вихрастая макушка едва торчала над высокой спинкой. Я оглянулся: Иф Штеллай энергично жестикулировала, будто матрос с флажками семафорной азбуки, показывая, чтобы я шел дальше.
…А в конце концов, всему свету на диво, после приключений, сражений и драк, станешь ты веселый, как Буратино, и умный-умный, как Иван-дурак!..
– звучало из телевизора.
За углом коридора оказалось его продолжение, правда, чуть покороче, и я, миновав пару закрытых дверей, оказался в просторной кухне, полупустой и бедно обставленной. Пахло скромным домашним обедом. Старуха в черном у газовой плиты что-то помешивала в кастрюле половником. Кроме плиты тут были только полка с посудой, стол, накрытый клеенкой, и три табурета, на один из которых я и присел, не дождавшись приглашения и рассудив, что хуже не будет. Старуха меж тем отложила в сторону поварешку, выключила огонь под кастрюлей и молча принялась накрывать на стол: порезанный большими ломтями круглый черный хлеб, солонка с крошечной металлической ложечкой, детская суповая тарелка с каким-то рисунком на дне, а когда она поставила глубокую тарелку и передо мной, я сказал:
– Спасибо, не голоден.
Старуха быстро зыркнула острым взглядом, равнодушно убрала тарелку и, похоже, совершенно утратила ко мне интерес.
В коридоре послышались легкие шаги, и на кухню вошел мальчик. Он остановился в проеме двери и, нахмурившись, стал смотреть на меня. Мальчик был худенький, в белой маечке на острых плечах, домашних трусиках и в больших взрослых тапках на босу ногу; густые светло-русые волосы растрепались и сбились, как после сна, но пронзительно голубые глаза под густыми бровями глядели вовсе не сонно.
– Это ты Виктор? – уточнил мальчик.
У него был обычный голос шестилетнего паренька.
– Да.
Он забрался на стул, взял кусок хлеба, оторвал от него корочку и велел:
– Говори.
Я начал рассказывать. Старуха налила ему в тарелку жидкого супа с фрикадельками – он кое-как плескался в нем ложкой, как ребенок, который не хочет есть, а есть все-таки надо. Потом отложил ложку вовсе и слушал меня, разрывая, комкая и тиская хлебный мякиш, из которого налепил кубиков, сфер и пирамид. Наконец я закончил. Он таки выловил одну фрикадельку, съел ее и отодвинул тарелку:
– Больше не хочу.
Старуха в черном, по-прежнему храня каменное безмолвие, убрала со стола приборы, а раскрошенный хлеб смахнула в ладонь и выкинула в мусорное ведро.
– Я согласен, – сказал машгиах. – Что-то еще от меня потребуется?
– Только то, о чем я сказал. Как мне сообщить место и время встречи?
Он чуть улыбнулся – а может быть, мне показалось.
– Я уже знаю.
Оставалось только откланяться. Старуха поплелась провожать. У входной двери Иф Штеллай, присев на корточки и стискивая одной рукой краешек туго натянувшегося платья, стремившегося сползти до самого пояса, пальцами другой чесала за ушком крупного черного кота и говорила:
– Да ладно тебе, Шимонай, подумаешь, кот: лет десять, ну пятнадцать от силы. Оглянуться не успеешь. Ты про Риддера слышал? Заточен в камень до окончания Эксперимента! Валяется где-то на Алтае, всех развлечений – раз в десять лет случайных туристов перепугать, и то, если подойдут на километр. Спятить можно. А тебе что: ешь, пей, в бумажку играй. Ну, а что за хвост он тебя таскает, спать укладывает и на игрушечном грузовике заставляет кататься – это издержки…
Кот мурлыкал в ответ, но увидел меня, глянул с презрением и удалился, брезгливо дергая задними лапами. Стелла тоже увидела и подскочила:
– Ну, что?..
– Согласовал, – ответил я.
– Не может быть!
Она округлила глаза и прижала пальцы к губам. То ли притворялась обрадованной и удивленной, то ли нет – мне сейчас это было совершенно без разницы.