Мы вели беседу, буквально со второй минуты стало понятно, что портниха — дама из хорошей семьи, из бывших, вынуждена зарабатывать на жизнь, на содержание этой квартиры, на кисель с пирожками…

Она спросила, чему я учусь. (Неужели, глядя на меня, сразу понятно, что я не работаю на заводе? Это все мой «аристократический вид», длинное лицо, тонкая фигура.) Когда я нехотя сказал, что провалился в Академию художеств, но все равно стану художником и пока начал заниматься у Филонова в МАИ[10] (это почти правда), она улыбнулась. Я смутился, что она улыбается моему провалу, и пробормотал, что Филонов тоже поступил в Академию не с первого раза и был отчислен за то, что «своими работами развращал учеников», а теперь его называют величайшим в Европе и Америке…

Не говорить же, что Филонова, сына прачки, в царское время в Академию приняли, а меня не приняли за плохое происхождение. Не помогла ни протекция мужа Ма tante, ни наши с ней собственные связи с миром искусства Ленинграда: художница Вера Ермолаева училась с моей матерью в гимназии княгини Оболенской… актриса Тамара Глебова[11] связана с нами через Мусиных-Пушкиных… поэт Михаил Кузмин через князя Гагарина… Мы могли бы через двоих человек дойти до английской королевы, но ректор Академии был для нас недоступен.

Графиня Симонич сказала, что дела наши плохи: «Мальчика из Ленинграда выгонят. Чтобы сохранить жилплощадь в Ленинграде, нужна справка, что он учится, хоть у черта в ступе».

Это замкнутый круг, один из их, советских, кругов ада: если не учишься, то вышлют, но учиться не позволяют.

Графиня посоветовала обмануть, заполняя анкету: написать в графе происхождение «из служащих». Муж Ма в наших беспокойствах не участвует: боится. Интересный у них брак: Ма — бывшая знать, а он — нынешняя, и каждый боится: Ма боится, что меня вышлют, а он — что она попросит у него о помощи.

Оказалось, Цецилия Карловна улыбалась чему-то своему: позвала меня в коридор и бесшумно отворила дверь в одну из комнат. Там мне открылась прелестная картинка: перед большим холстом сидели две девушки (возраста и внешности не разглядел, так как они сидели спиной к двери). Девушки вели линии карандашами с двух сторон, и видно было, что линии у них сейчас сойдутся. На полу лежала собака, довольно крупный дог, как я после узнал, догиня Кинуся, она же Хокусавна.

Догиня зевнула, приподнялась, но Цецилия Карловна прошептала «тсс» и неслышно закрыла дверь.

Сказала мне, что «девочки», ее дочь и подруга дочери, — тоже ученицы Филонова. Я очень сильно смутился: какие же они «тоже ученицы»… Они настоящие художницы, а я пока еще не могу даже называться учеником Филонова, я и был-то у него на улице Литераторов всего раз.

Хотел спросить, как фамилии художниц, но было неловко. Хотел еще посидеть с ней на кухне, но тоже было неловко.

В этой Цецилии Карловне есть что-то необыкновенно уютное, настоящее материнское. Именно так должна выглядеть мама.

Моя мать, наверное, любила меня, раз почти год пробиралась ко мне в Петроград после расстрела моего отца. Но когда вернулась, не стала говорить со мной, так и умерла, не сказав ни слова. Сказала только «слишком много горя». Я теперь понимаю, что она имела в виду: погибла Добровольческая армия, герои России, поэтому она больше не захотела жить. Но тогда я был ребенком, как я мог понять, что она повидала на Кавказском фронте смерть, кровь, госпиталя и ради чего следует жить и умирать. И все перевел на себя: что я ничего для нее не значил.

Но если быть откровенным до конца, то я и теперь думаю, почему она не осталась со мной, почему бросилась за отцом, одержимым идеей реставрации династии Романовых от Тихого океана до Каспия… Либо она не была создана для материнства, либо ей не нравился тот сын, который у нее родился.

Ма tante тоже не создана для материнства, либо ей не нравится ее дочь. Сегодня орала на мою бедную кузиночку так, что довела ее до истерики. За то, что та сквернословила.

Бедняжка всего-то сказала нашему соседу по лестничной клетке, что по праздникам к нашему с ней деду приходил денщик целовать лошадь. Сосед бросился к Ма tante с криком: «Ваш-то царский генерал заставлял трудящихся целовать свою лошадь в зад! Раз вы с нами так, то и мы с вами так: око за око!..» Ну не идиот ли? Не знает даже, что лошадей целуют в морду, а не в зад.

За слово «зад», которого моя кузиночка не произносила, Ма tante запретила ей бывать в обществе в течение двух недель. Девочка плакала навзрыд — две недели не бывать в обществе!.. А propos, никакого общества у нас нет.

В Ма tante очень сильна дворянская гордость. Она расстраивается, что в нас обоих, во мне и ее собственной дочери, уже не узнать потомков благородного рода. Это нелогично: мы скрываем происхождение, но хотим, чтобы дворянская кровь была видна. Бедной девочке запрещено вне школы знаться с теми, кто не принадлежит к нашему кругу. Но нашего круга нет! Получается, ей нельзя видеть никого, кроме Ма tante и меня.

Казалось бы, у ребенка есть отец. Но он отделывается шутками: «Дорогая, тебе не удастся игнорировать то, что в стране произошла революция». Ма tante отвечает: «До сих пор прекрасно удавалось игнорировать последствия Октябрьского переворота, так и дальше будет: мой долг — сохранить детей вдалеке от их чудовищного мира».

Детей?.. Я давно вырвался из ее рук, а вот кузину жалко: живет, как Маугли, вдали от людей, а как выйдет из леса в «чудовищный мир», тут же пропадет. Ну, а пока Ма tante тонко (и толсто) издевается над дочерью. При этом убежденно говорит, что она прекрасная мать, не то что моя бабушка-генеральша, которая ее в детстве за косы таскала.

Между тем сама Ма tante, образно выражаясь, «таскает за косы» не только свою дочь, но и меня — через слово повторяет мне «у тебя ничего не получится, не стоит и начинать». Она имеет в виду, что все равно убьют или вышлют. Но как жить человеку, которому все время твердят «у тебя ничего не получится»? Я хоть и не верю в заклятия, но все же Ма не должна… Плохое предсказание сбивает человека с пути.

Такие уж женщины в нашем роду… Такая у них порода. Не материнская.

Я веду к тому, что я задумал еще раз побывать у Цецилии Карловны. Она напоминает мне настоящую маму, которой у меня никогда не было.

Мы уже были в прихожей, когда в дверь позвонил управдом. Не заходя в прихожую, управдом сказал, что по правилам больше шести собираться нельзя. Если будет больше шести гостей, то нужно подать заявку, и кто-то из ЖАКТа[12] будет присутствовать. Подумав, управдом поправился: «Больше пяти нельзя, а у вас-то каждый день больше тринадцати».

Что ж это за дом, где «каждый день больше тринадцати»? И я кое-что предпринял, чтобы вернуться.

Я «забыл» коробку с платьем! Припрятал ее в прихожей, прикрыв сверху чьим-то черным балахоном.

Побежал домой работать. Если я хочу стать художником, я должен помнить слова Филонова: для художника и дня не может быть без работы.





Глава 10

Город, в котором невролог смотрит на все с точки зрения тигра




Дневник Рахили



Мама пригласила ко мне лучшего невролога в городе, потому что я лаю.

Считает, у меня нервный срыв. Идея фикс, неадекватное поведение, резкая смена настроения, и я лаю. Нужна профессиональная помощь.

Отчасти это правда: мною овладела идея фикс — понять, почему отменили приглашение?.. Я почти не ем, лежу, отвернувшись к стенке (всем телом повернуться не могу, только головой). Не ем еще и потому, что от горя у меня расстроился желудок, а это в моем положении катастрофа и унизительная зависимость от домработницы.

Невролог — лысина, очки — чем он может мне помочь?.. Укоризненно посмотрел на маму, когда та сказала «острая реакция, депрессивное состояние, лаяла», — мол, кто тут врач, вы или я?.. И правда, депрессивное состояние — это диагноз, а лаяла — это симптом.


Никто не узнает, почему я лаяла: признаться в таком невозможно.

У меня под матрацем, со стороны стенки, журналы «Ёж» 1931 года, это журналы для младших школьников. Удача, что я смогла нащупать один левой рукой и вытащить из-под себя.

Я давным-давно обнаружила подшивку «Ежа» и читала, когда мне плохо. Там такие хорошие, утишающие мои горести рассказы. А рисунки-то, рисунки! Рисунки Лебедева, Ермолаевой, Курдова, Конашевича, Глебовой, Стерлигова, Порет. От этих рисунков во мне бурлит радость, как от солнца или от снега! Конечно, я читала «Ежа» тайно от всех: представляю, что бы сказала мама, увидев, что я рассматриваю картинки в журнале для пионеров 30-х годов… Что я отупела, рехнулась и деградировала. У меня под матрацем спрятана парочка номеров.

В этом номере «Ежа», что я вытащила из-под матраца, было про путешественника Макара Свирепого, которого напутствует собака Пулемет:

Ау-ау-ау! Вав-вав-вав!

Вау-у-у-у-у-у-у-у-у!

Ваи-и-и-и…

Я тихонько завывала, отвернувшись к стенке: «Ау-ау-ау! Вав-вав-вав! Вау-у-у-у-у-у-у… Ваи-и-и-и… Ау-ау-ау! Вав-вав-вав!»

И тут вошла мама со словами: «У тебя все в порядке?» В ответ я тявкнула (вав-вав-вав!), и тут началось.

Как она любит поговорить о манерах и достоинстве: «Рахиль, твои манеры… Рахиль, твои предки… Рахиль, ты должна сохранять традиции нашей семьи…» Как будто мы с ней осколки аристократического рода после революции, и осталось добавить: «Рахиль, ты должна сохранять преданность Вере, Государю Императору и Императорскому дому…»

Хотя нет, я не могла принадлежать к аристократии, я же еврейка. Меня вообще не было бы, если бы не революция: мой отец- еврей (его предки из Винницы) не смог бы приехать из Винницы в Петербург и встретить маму — и меня не было бы… Но лучше бы меня не было!.. Если бы меня не было, мне не отменили бы приглашение.

— У тебя три поколения знаменитых предков, а ты лаешь, как собака!.. — нудила мама. — …Что ты говоришь, ЧТО? Ты лаешь от плохого настроения?..

Вот тут-то она и решила позвать невролога. Думает, я рехнулась от горя, постеснялась звать психиатра, решила для начала удовольствоваться неврологом.

— И знаешь, что я тебе скажу? Забудь ты уже эту глупую историю!

КАК человек, который семь раз в неделю ходит в театр, слушает оперу и рассматривает картины, может велеть что-то забыть? Назвать нанесенное мне оскорбление глупой историей? Как язык-то поворачивается?!



Есть еще кое-что. Отчего у меня сердце бьется в горле.

Ирка. Ирка, моя лучшая, единственная подруга! Ирка сначала сказала: «Ну нах такие приглашения!» А потом замолчала.

Пришло уже время принимать решение, уже даже почти прошло… Но она до сих пор молчит. Думает.

Что она будет делать?

Она моя лучшая подруга, и ей нужно отказаться от приглашения из солидарности со мной. Если она не откажется от приглашения, это будет предательство.

Но она так мечтала — Париж, «Ритц», Монмартр.

Но как она полетит без меня, будет веселиться, зная, что я в это время плачу от нанесенного мне оскорбления?

Но она так мечтала…

Но это будет предательство!..

Мама сказала: «Не надейся, что Ирка откажется от приглашения».

Я сказала, что это она не понимает, а я, наоборот, понимаю: Ирка медлит, потому что это трудный выбор. На самом деле Ирка давно могла бы сказать Кате: «Нельзя так поступать с людьми, как ты поступила с Рашей, поэтому я отказываюсь от твоего приглашения», — или просто послать ей эсэмэску «Не смогу быть на твоем д.р.».

Ирка знает, как я жду, что она сделает выбор, но делает вид, что никакого выбора нет… Не приходит ко мне. Молчит, и я молчу.

Мама сказала: «Как ты глупа!»

Но, может быть, Ирка не знает, что я очень жду ее решения? Может быть, мне поговорить с Иркой, высказать ей свои чувства и ожидания?

Мама сказала: «Это еще хуже. Нельзя вынуждать человека выбирать между его интересами и твоими чувствами! Ты идиотка, если не знаешь, что выберет твоя Ирка. Хочешь сохранить лицо, ничего не говори. Не нужно объяснять, просить, не нужно ничего ждать… Она не откажется от Парижа из-за тебя. Но тебе придется пересмотреть свое к ней отношение: не дружи с ней больше».

Посреди нашего, такого болезненного для меня разговора пришло сообщение от Ирки.

Как только на экране появилось сообщение, я поняла, какое она приняла решение. Раз все не приходит ко мне, а пишет сообщения.

Вот Иркино сообщение: дело не в том, чтобы ей посмотреть Париж, прикоснуться к шикарной жизни в отеле «Ритц». Она полетит, потому что так нужно. Ее пригласили. Она приняла приглашение и полетит. А мне нужно понять, что не все в жизни касается меня.

Когда прошел первый шок, я перечитала — так и написано: «Тебе нужно понять, что не все в жизни касается тебя». И это Ирка, моя Ирка?!

Я ответила: «Лети в Париж, предатель, если между Парижем и мною ты выбираешь Париж. Ты права, не все в жизни касается меня. Твоя жизнь меня больше не касается».

Я мгновенно ответила, не подумав, и вот — все кончено, у меня больше нет Ирки. Ругаю маму за то, что она не может сдерживаться и, как вулкан, извергает лаву, а сама такая же. Подумав, я решила: это трагедия, что у меня больше нет Ирки, но простить предательство нельзя. Вот что вышло в результате подлых Катиных действий: я не только опозорена, но и лишилась единственной подруги.