В огромном шестиэтажном доме живых было семеро, из них трое — Алиса, ее мама и муж. Алиса думала: когда ее мама и муж умрут, кто поможет ей спустить их по лестнице? Алиса думала: в каком шкафу ей спустить их по лестнице и как довезти до кладбища? Ужасно представлять, как она, такая веселая, блестящая, лежит ночью и думает, как спустить маму и мужа в шкафу.

Дальше случилось чудо. Это было настоящее Чудо Спасения. Алиса написала брату, тому, что не смог разочаровать отца и стал врачом. Какой крошечный зазор между жизнью и смертью: письмо могло не дойти, полковник медицинской службы мог оказаться не так близко от Ленинграда, чтобы немедленно примчаться на помощь… и наконец, мог разочаровать отца и не стать врачом, — тогда они бы не выжили.

Брат приехал за ними, как Дед Мороз, с мешком и елкой (в мешке хлеб, елка — чтобы затопить печку). Запер еду на ключ, ключ под подушку, — кто-то из троих блокадников хотел съесть все сразу и мог умереть. Кто этот «кто-то» со слабой волей? Борис, конечно.

Брат спросил Алису, что делать с Борисом (совсем плох, не выдержит дороги, может быть, сдать его в больницу?), она ничего не ответила, только упрекнула его взглядом. Бориса взяли с собой, вынесли на руках в машину, но вопрос брата подчеркивает необязательность всего, что не Алиса и не мама.

Брат перевез их по льду через Ладогу, затем посадил на поезд с ранеными, который шел в Вологду. Во время бесконечно мучительного пути Цецилия Карловна и Борис страдали от желудочной болезни, ночью Алиса, пробравшись между ранеными, выходила из вагона и стирала белье в снегу.

Ну, и еще одно чудо, пусть и не такое глобальное, как Чудо Спасения: когда они втроем, живые и здоровые, вернулись домой, в Ленинград, квартира на Фонтанке уже была не их, им оставили лишь одну комнату, и в этой комнате, запечатанной военной печатью, были сложены вещи, дорогие Алисе любимые красивые вещи. Это сделал брат, это был подарок брата, — бытовое чудо, но очень дорогое Алисе.

Они вскоре переехали в Москву, и на этом закончилась метафизическая часть ее жизни… Детство, идти по льду в Академию, «смотреть на мир сквозь одуванчик», Учитель, еще живые друзья «в широких шляпах, длинных пиджаках, с тетрадями своих стихотворений», — все же это более метафизическая часть жизни, чем ютиться в Москве у родителей Бориса, нелады с его матерью, безденежье, скитания по съемным квартирам, покупка кооперативной квартиры, отдача долгов за квартиру, розовая кухня, развод. Метафизическая часть жизни осталась в Ленинграде.

В Москве они оказались без работы, без денег, нищими и бездомными. Не всех хозяев съемных квартир устраивал съемщик-композитор — он же играет, шумит, но жить с родными Бориса было еще хуже.

Борис проявил чудеса неприспособленности: не сказал Алисе, что есть возможность купить кооперативную квартиру, чтобы она не расстраивалась, что не могут купить, нет денег. Алиса узнала об этом чуть ли не в последний день и умудрилась заплатить первый взнос: Цецилия Карловна в Ленинграде продала рояль и выслала деньги. Беспомощность Бориса такова, что хочется постучать по нему со словами «выходи из домика, тут жизнь!».

…Алиса оформила множество детских книг: иллюстрировала Маршака, Бианки, Михалкова. У Алисы, без сомнения, были романы. Но она не могла оставить мужа: он был добр к ней, был самым верным поклонником ее живописи, и главное — он был без работы, без денег, без дома, а кого каждый день спасаешь, от того разве можно отказаться? Романы — это чтобы глаза светились и муза была.

Конечно, Алиса с Борисом не были равноправной парой, когда один отвечает за одно, другой за другое: Алиса была капитаном корабля, на котором он плыл пассажиром… Пожалуй, он плыл ребенком пассажира. Она называла его «мой большой ребенок», считая, что ей досталось нянчить его в наказание за то, что у нее не было детей. Он был предан ей, как ребенок, добр, как ребенок, доверял и слушался.

Но и Алиса получила именно то, что ей было нужно: безмятежный и безопасный брак, пусть и начисто лишенный интриги, поскольку заранее знаешь, что тебе не сделают больно, — неинтересно, зато тебе не сделают больно… И предательства не случится, потому что этого не может быть никогда.

И вдруг развод.

…Может быть, это не вдруг развод, а вдруг возраст? Когда другая женщина нужна, чтобы доказать себе, что еще живой? Он ушел к другой женщине? Никто не расскажет. Но одно можно точно сказать: Алисе в ее шестьдесят развод не был нужен. Алиса больше замуж не вышла, а вот Борис, ее большой ребенок, женился.

Но главное не то, что женился.

Вот что главное: по биографии композитора можно точно сказать, что развод по времени совпал с его успехом: они с Алисой официально развелись спустя год после того, как он стал заслуженным деятелем искусств.

Как же так, ведь Алиса и ее семья спасли его в блокаду, и она всю жизнь нянчила его, как ребенка… как же так? А где же благодарность? Может ли быть, что человек, который всем тебе обязан, становится успешным — и бросает тебя?

Мы не помогаем близкому человеку в расчете на благодарность, не спасаем ему жизнь, как будто даем в долг, мы не ждем даже, что он помнит о том, что мы спасли ему жизнь… Мы никогда не требовали благодарности за его спасенную жизнь, за все, что сделали, за свой ночной плач, за свои волнения и жертвы, — но только до той поры, пока он наш, пока он с нами. А если он уходит, то — плохи мы или хороши, но изумленно говорим: «Как же так, ведь я спасла тебе жизнь, а ты… Все, что я когда-то сделала, было не для благодарности, а из любви к тебе, но все-таки… как же это?.. За что?»

И, когда мы поразмыслим, вдруг придет страшное понимание: это нам за то, что мы сделали. За то, что спасли. Оказывается, тот, кто всем обязан, все это время злился, что всем обязан. Оказывается, он больше не хочет, не может быть благодарен. И потому нас немедленно бросит, что сил уже нет никаких чувствовать эту благодарность, терпеть эту благодарность, невыносимо просто… А по мне так: обязан — скажи «спасибо» и говори всю жизнь.

Вот что бывает, как в романе: близкий человек, безопасный и уютный, как подушка, меняется от своего успеха (успех-то небольшой, относительный успех), как будто милый ребенок становится неприятно требовательным подростком с перекошенным в крике лицом, и жить с ним все равно что спотыкаться об острые углы. Можно лишь догадываться о чувствах Алисы — обида? недоумение? Думаю, она испытывала недоумение, как будто домашний пушистый травоядный зверек тайком отращивал зубы и когти и оказался немного хищником… а она и не знала.

Чужая жизнь — это повод подумать о своей.

Братец Кролик вдруг стал обижаться, когда меня хвалят. Я говорю о живописи, не о книгах: никто не хвалит меня за книги, поскольку никто не знает, что сюжеты его книг сочиняю я. Я сочиняю сюжеты, я обсуждаю с ним все ходы и персонажей, даже переговоры с издательствами веду я. Братец Кролик без меня не стал бы писателем! Должен быть мне благодарен, а не уходить к бухгалтерше, разве не так?

Но я не о книгах, я о живописи говорю.

Братец Кролик всегда был большим поклонником моей живописи. Всегда смотрел первым, всегда восхищался. Говорил: «Ну, Лис, ты гений!» Ему действительно очень нравились мои работы.

И вдруг… Это началось два года назад, когда у меня была выставка в галерее на Васильевском.

Дома у нас собрались друзья, и кто-то стал читать вслух статью про меня. В статье была фраза: «Во всех работах живет Дух». И все стали говорить, что это верно, во всех моих работах живет Дух, и, конечно, я была очень счастлива это слышать… Не знаю, что имелось в виду. Никто не знает, что имеет в виду, когда говорит «Дух», — душу, Бога или сверхъестественное существо, невидимое для простых смертных. Когда стали говорить, что в моих работах живет Дух, Братец Кролик вышел из комнаты. Я думала, что он пошел в магазин за вином, вина не хватило, но он вернулся, когда гости уже разошлись, и без вина. И сказал: «Не слишком ли ты важен, Лис?» А я не важен! То есть я не важничала.

Когда внезапно появился Тот, Кого Нельзя Называть, и подарил мне «мерседес», Братец Кролик совсем не смог этого вынести — надулся и впервые в жизни сказал глупость: «Я написал сорок книг, а мне никто не подарил „мерседес“». Это была не ревность к Тому, Кого… а ревность к успеху: как будто «мерседес» был подарен мне не другом юности в память о романе, а государством в знак признания моих достижений, и Братец Кролик заслуживал его больше.

Братец Кролик не завистливый, просто все это — выставка, пресса, «мерседес», появились в неудачное для него время, когда его дела пошли вниз… В книжных обзорах его хвалили за сюжеты, писали, что его сюжеты по-прежнему хороши, но диалоги стали скучными, описания затянуты, и в целом он не ловит современных тенденций и теряет своего читателя… ОХ. Я ТОЛЬКО ЧТО ПОНЯЛА, КАКАЯ Я ДУРА. Его хвалили за сюжеты!.. МОИ сюжеты были по-прежнему хороши, а ЕГО диалоги и описания…

Может быть, моему мужу надоело, что я придумываю сюжеты? Может быть, ему стало казаться, что он придумает лучше? От неудач так бывает: виноват кто-то, не я… Может быть, ему захотелось стать самостоятельным, взрослым, а значит, неблагодарным? Может ли быть, что оттого и бухгалтерша?

Ну, хватит обо мне.

Может ли быть, что мужу Алисы захотелось стать взрослым, неблагодарным, самостоятельным?

Следующие годы, десять лет, Алиса провела с мамой, заботилась о маме и очень много работала.

Детские книжки: «Винни-Пух» (она первая иллюстрировала «Винни-Пуха», и многие считают ее медведя лучшим, настоящим Пухом, набитым опилками), Маршак, Михалков, Токмакова, Биссет, Сапгир, и портреты, портреты… Помните обещание, данное ею отцу: заботиться о матери до конца и быть хорошим художником? Она его выполнила.

Не у всех людей есть один, безусловно главный в их жизни человек, но у некоторых есть: Алисе была нужна только мама. А все остальные — были нужны, но условно. Есть люди, которые всю жизнь любят только маму, как Алиса.

Или папу. Я не хочу сказать, что не любила Братца Кролика, но это другое.

Дорогая Рахиль, я обещала вам перечислить десять вещей, которые нужны нам больше, чем муж.

Вот они:


1. Настоящие друзья. Нет, я не знаю, что такое настоящие друзья. Просто друзья, и не надо требовать от них слишком много дружбы — «до могилы» или чтобы они встали на вашу сторону.

2. Рисовать. Рисовать, рисовать! За это вам должны хорошо платить, чтобы вы могли сами купить себе красивые вещи.

3. Рисовать. (Есть много хорошего, для чего нужен муж, но вы должны уметь занять свой вечер. Значит, рисовать.)

4. Чувство собственного достоинства. Считается, что нужно, точно не знаю, для чего именно. Можете заменить на что-то другое по своему вкусу.

5. Большая любовь к себе. Очень большая любовь к себе. В моем понимании любить себя означает рисовать. Получается, опять рисовать.

Вы спросите, почему десять превратилось в пять? Я думала, что нужно десять, но пяти хватило.

Вы спросите, что делать тем, кто не рисует? Как им не пропасть?.. Но мы-то с вами художницы.

Чем занять себя бухгалтерше, когда мой муж Братец Кролик от нее уйдет? Не знаю… Пусть пропадает! А не бери чужого, не бери!..



Дневник Рахили



Пригласили! Пригласили, пригласили!

Я знаю пять имен девочек: Анька — раз, Танька — два, Арина — три, Мадлен — четыре, Рахиль — пять! Меня пригласили! Пригласили! Пригласили! Меня! Мы пятеро — лучшие! (Ирка не в счет, она лучше всех, особенно для меня.)

Пригласили Аньку, Таньку, Арину (Полину не пригласили, как я и думала) и Мадлен (считаю, не совсем правильно, у нее и так отец живет в Париже, в Первом округе). Шестое приглашение остается чьим-то шансом.

Не могу писать от счастья. Не могу писать, не могу рисовать. Оказывается, счастье и довольство собой не совместимы с творчеством: если бы меня не пригласили, я бы сейчас плакала носом к стенке, а затем нарисовала что-нибудь страшное. Вчера, когда мама на меня наорала, я так разозлилась, что быстро-быстро нарисовала (хотя на животе не очень-то удобно рисовать) абстрактную композицию из острых жестких треугольников, в центре — одуванчик. Одуванчик — это я, конечно.

Вчера домработница забыла убрать тарелку после моего ужина. И мама пришла и увидела, что я съела две куриные ножки.

Она стояла надо мной, неотрывно смотрела на тарелку (о ужас, я съела две ножки с макаронами), и я почти слышала, как она твердит про себя «спокойно, спокойно…».

— Может быть, заказывать тебе еду в фирме здорового питания? — сказала она голосом «я бы тебя убила!». — Если уж ты не можешь себя ограничивать. У тебя вот здесь и здесь — жир. — И она брезгливо указала пальцем на меня в нескольких местах, как указкой на скелет на картинке (только я не скелет, у меня жир)…

Она, наверное, старалась держать себя в руках, но не удержала: раз, два, три… пли!

— Посмотри на себя! Нет, ты можешь увидеть! Скоси глаза и посмотри на свою талию! Видишь складку?! Это — две ножки и макароны! Ты понимаешь, что ты лежишь, не двигаешься? Ты так вообще жиром зарастешь!

Она никогда не остановится на чем-то одном — сказать и все. Брезгливость ко мне распирает ее и вырывается наружу ливнем уколов — раз-раз-раз!..

Я не толстая, я хорошо танцую, то есть танцевала. Я не хрупкая, но и не такая коренастая и крепкая, как она, и у меня нет проблем с талией, как у нее. Я красивая, мне часто говорят, что я «настоящая Рахиль», это означает, что у меня библейское лицо, а значит, красивое.

Я не толстая, красивая, но ей все мало! Ей хочется, чтобы я была изящная, как папа.



Ирония судьбы в том, что три поколения «мастеров культуры» видны в папе, а не в маме. Папа — невысокий, изящный, с влажными глазами Бэмби. А мама со своими аристократическими замашками как будто сошла с картины «Сенокос», на которой изображены плечистые, с толстыми икрами, деревенские женщины.

Может быть, она сердится на меня за то, что я похожа на папу? Такая же хрупкая, с глазами Бэмби, как у папы… Невероятно, что так получилось, ведь он мне не родной отец!

Мы с папой так любим друг друга, между нами такие близкие, особенные отношения, что я, неродная ему по крови, — похожа на него! Это настоящее чудо — быть похожей не по генетике, а от любви.

Композицию я назвала «Молнии в поле». Мама ее сразу уволокла, ей кажется, что я гениальная… что в меня вселилась душа какого-то нашего предка-художника. Но у нас в роду нет художников, я-то про нашу Семью знаю куда больше, чем она.

Но о маме потом, сейчас только одно — мое счастье! Извини, дорогой Дневник, но оставь меня одну. Подумаю в одиночестве обо всем. Меня ВЫБРАЛИ!



Ненадолго удалось остаться в одиночестве: пришли гости.

Они прискакали все вместе (Ирка, Анька, Танька, Арина и Мадлен), чтобы официально объявить мне, что Ирка приглашена на день рождения звезды! Ирка сегодня была приглашена! Я не могла поверить! Ура! А я-то думала, отчего это у Ирки такой хитрый и значительный вид?

Мы прекрасно провели время, обсуждая, как будем одни в Париже! И в Лондоне… Ох. Только сейчас сообразила, что я в Лондоне не буду. Что останусь в Париже сначала просто одна, без всех, а потом одна навсегда.

Итак, мы прекрасно провели время, возбужденные и счастливые, — приглашение отделило нас, избранных, от заурядных! Я была счастлива еще и тем, что Ирка оказалась среди избранных. За себя я тоже счастлива, но больше за Ирку.



Возможно, все это покажется глупостью, но я-то знаю: Катя меня выделила из всех. Она пригласила Ирку как мою лучшую подругу. У всех (Аньки, Таньки, Арины и Мадлен) есть лучшие подруги, но она пригласила только мою лучшую подругу, как бы из уважения ко мне.

И я ужасно горда: Ирка увидит Париж благодаря мне.

ОООО! Как же это НЕКРАСИВО! Сейчас бы мне пригодилось иметь масонскую ложу: на заседании масонской ложи я прочитала бы эту фразу из дневника — «Ирка увидит Париж благодаря мне», и тут все бросились бы меня клевать: вы гордитесь тем, что сыграли главную роль в чьей-то жизни? И поэтому считаете себя значительной персоной? Так вот вам: гордыня — раз! нескромность — два! просто наглость — три! И глупость. А если Ирка по вашей милости поедет в Париж и сломает там ногу? Тогда вы будете считать себя виноватой? Не надо заменять собой Провидение. Вот что сказали бы мне старшие члены масонской ложи.