Папа тут же разводит костер, чтобы я обсохла. Я жду, дрожа от холода. Мама раздевает меня, отрывает полосы ткани от палатки и перетягивает меня на том уровне, где на глазах разрастается синяк, который вскоре окрасится во все цвета радуги.

— Идти сможешь? — спрашивает она.

— Да, смогу.

Подлесок очень густой. Папа прокладывает путь среди сплетения ветвей, которые, хотя мы этого и не замечаем, оставляют царапины на руках, на бедрах и коленях, на лице. Солнце исчезает на долгие минуты, скрываясь за кронами. Потом появляется, чтобы снова исчезнуть. Листва влажная, мы снова насквозь промокли.

Не два дня нам пришлось идти, а целых четыре.



Маленькая долина открывается перед нами, далекая, но уже близкая. Посередине течет река, рядом — развалины.

Ферма Штрёмов.

Название выбито на сером камне вблизи дома. Там же и дата постройки: 1897. Мы заходим, осматриваемся. Дом велик, но комнаты в основном пустые. Для жилья приспособлены только те, что находятся на первом этаже.

Там есть большая чугунная печь, пригодная также для готовки. Есть какая-то мебель. Стол, все еще уставленный эмалированными мисками. Кухонный шкаф с кастрюлями и сковородками. В кладовке полно провизии — жестянки с рисом и печеньем, мука, сахар, консервы, сухое и сгущенное молоко, сыр, банки фасоли, тунца и говядины, даже малиновый сироп. В шкафах сложены одеяла, постельное белье. Даже висит какая-то одежда. Кровати застелены.

Все подернуто патиной пыли. Первое впечатление такое, что в этом месте время остановилось. Бывшие хозяева давно покинули его. Но кто-то пришел потом. Расставил свои вещи, починил крышу и водяной насос; вскопал землю, чтобы разбить огород. Затем снова отправился в путь, но, неукоснительно следуя «кодексу путника», оставил продукты, утварь и одежду тем, кто придет сюда за ним следом.

Кто-то вроде нас.



Первым делом папа выкапывает яму под каштаном, растущим на опушке леса. Опускает сундук, забрасывает свежей землей. Адо в безопасности, под защитой могучего узловатого дерева.

Мама возжигает благовония, чтобы умилостивить старый дом. Потом поет ему и изгоняет отрицательную энергию. Потом мы выбираем себе новые имена. Над своим я думаю давно, мне не терпится так назвать себя. Золушка. Как всегда, мы разделяемся и обходим комнаты, во весь голос выкрикивая свои имена. Мы счастливы. Никто не говорит об этом открыто, но мы радуемся тому, что избежали многих опасностей. Нам грозило провести зиму в палатке, на морозе и без еды. Рассерженная река пыталась навсегда разлучить нас. Я бегу вверх по лестнице, и сломанное ребро больше не болит. Поднявшись на чердак, нахожу нечто неожиданное. Нечто, способное омрачить нашу радость, я это понимаю сразу.

Первый знак.

Кто-то начертал его на полу мелками. Три стилизованные фигуры, детский рисунок. Мужчина, женщина, девочка. Солнце просачивается между стропилами крыши, озаряя пыльный полумрак. Я смотрю на эти нитеподобные существа, и одна вещь мне приходит в голову.

Я их знаю. Эта семья — мы.

Решаю ничего не говорить маме и папе. Не хочу омрачать их счастье. И подошвой стираю линии, проведенные мелком.



Мы растапливаем чугунную печь, и мама готовит на ужин горячий суп. Папа отыскал в кладовке бутылку красного вина, он говорит, что там есть еще. Мне тоже наливают на палец, разбавив колодезной водой. За столом я не произношу ни слова, но вино уносит меня далеко. Я все время думаю о рисунке. Неужели те люди — мы? Как такое возможно? Мне приходит в голову ответ: мы здесь уже были. Но когда? И почему забыли об этом?

Мама пообещала, что сошьет мне куклу, как только выдастся свободная минутка.





* * *


На следующий день происходит странная вещь. Я помогаю маме развешивать простыни позади дома, но вдруг она замирает. Подносит руку козырьком ко лбу, прикрывая глаза от солнца. Она что-то разглядела. Взгляд ее устремлен на заброшенное стойло, метрах в ста от нас.

Тучи мух влетают в окошко, прорубленное в двери, и вылетают оттуда.

Мы решаем позвать папу, который рубит дрова с другой стороны дома. Он подходит, становится рядом с нами, смотрит на стойло.

— Ладно, — произносит он, хмурясь. — Пойду проверю.

Чуть позже мы видим, как он выходит из стойла. Закрывает рот и нос рукавом. Наклоняется, сплевывает. Жестом подзывает маму.

Та пристально смотрит на меня.

— Жди тут, — приказывает она и идет к папе.

Когда папа идет за лопатой, а потом таскает один за другим мешки с известью, я понимаю, что все животные, принадлежавшие прежним обитателям фермы, мертвы. Но именно то, как они умерли, расстроило родителей. Вечером, играя в гостиной, я слышу, как они обсуждают это за столом в кухне. Понимаю, что коровы в стойле взбесились, потому что их никто не кормил.

«Кодекс путника» предписывает отпускать животных на волю, когда покидаешь какое-то место.

А этих бедных коров, наоборот, заперли.




Дни проходят, становясь все короче. Близится зима. Каждое утро я собираю на лугу цветы и приношу под каштан. Оставляю их там для Адо. Потом всегда задерживаюсь, чтобы поговорить с ним о том, что происходит в доме: ведь, кажется, только я это замечаю.

Знаки.

Кроме мертвых коров и рисунка на чердаке, по ночам хлопают двери. Но только на верхнем этаже, где никого нет. Папа говорит, что это нормально, что в доме полно сквозняков. Но тогда почему они не хлопают днем? Никто не может ответить.



Мама так и не сшила мне куклу, говорит, что надо переделать кучу дел до того, как пойдет снег. Но она повторила обряд для очищения дома. Мама всегда говорит, что дома помнят голоса своих обитателей, хранят их. По ночам я стараюсь вслушаться, но они говорят на языке, которого я не знаю, он состоит из сплошного шелеста и пугает меня. Тогда, чтобы не слышать голосов, я прячу голову под одеяло.



Середина дня. На мне длинная, по щиколотку, вельветовая юбка, кардиган в разноцветных ромбиках, свитер под горло, шерстяные носки и башмачки. Мама говорит, что, выходя из дома, я должна также надевать шарф. Я развлекаюсь тем, что топчу сухие листья, покрывающие лужайку перед домом, мне нравится, как они шуршат. Ветер меняет направление, вдруг становится холодно. Над нашей маленькой долиной мчатся черные тучи. Трава на лужайке высохла, поэтому я только сейчас замечаю, как что-то торчит из земли. Лоскут ткани. Я подхожу ближе, мне и боязно, и любопытно. Встаю на колени, всматриваюсь, пытаясь понять, что там закопано. Протягиваю руку, касаюсь яркой тряпицы. Потом пальцами разрываю землю вокруг. Это рука. Мягкая. Потом показывается и вторая, и обе ножки, только без ступней. Наконец голова, очень большая по сравнению с телом. Тряпичная кукла смотрит на меня одним-единственным глазом. Я вытряхиваю землю из ее шерстяных волос. Я слишком рада этому неожиданному подарку. Не задаюсь вопросом, как она оказалась здесь, кто ее зарыл. Даже не спрашиваю себя, кто была эта девочка, для которой ее пошили. Решаю, что теперь она моя и мы всегда будем вместе.

Но и кукла — тоже знак.



Пришла зима, которой мы ожидали и также боялись. Выпал обильный снег. Он шел целыми днями, без перерыва. Потом переставал, но мы знали, что ненадолго, потому что небо по-прежнему было белым, нависало над головой.

Мне надоело все время сидеть дома. Но папа молчит, чтобы не сердилась мама, которая как раз считает, что в такую пору нужно быть в тепле. Однажды утром, за завтраком, папа сообщает, что собирается на охоту с луком и стрелами. Он заметил следы великолепного оленя, который бродит в окрестностях, жалко такого упустить. У нас будет много свежего мяса, нам не придется все время питаться консервами. Мама терпеливо слушает его, кивает, но еще не убеждена окончательно. Я перевожу взгляд с одного на другую, хочу понять, чем это закончится. Папа приводит целый ряд основательных причин, сдабривая их капелькой здравого смысла. Мама не перебивает его, знает, что за ней останется последнее слово. Я надеюсь, что она скажет «да» и нам будет чем заняться в эти нескончаемые дни. Будем резать и солить мясо, выделывать шкуру. Может, папа на счастье повесит в доме голову оленя. Мама наконец высказывается, но такого решения никто от нее не ожидал.

— Хорошо, но мы пойдем все вместе, — говорит она с улыбкой.

Радость переполняет меня, глаза искрятся.



Мы с мамой готовим еду в дорогу, хлеб со сгущенкой, и наливаем во флягу свежей воды с малиновым сиропом; все это кладем в матерчатый рюкзак. Папа смазывает жиром тетиву, вешает на плечо колчан с тридцатью острыми стрелами. Мы оставляем огонь в печи, чтобы дом не выстыл к нашему возвращению. Надеваем пальто, шерстяные шапки, толстые шарфы.

Мы идем, проваливаясь в глубоком снегу. В лесу тихо. Будто земля поглотила все звуки. Малейший звук отскакивает от невидимых стенок, созданных эхом, пока не теряется вдали.

Папа обнаружил следы оленя, гонится за добычей, опережая нас на несколько метров. Я держусь за мамину руку, знаю, что нужно молчать. С бьющимся сердцем наблюдаю за происходящим. Потом неизвестно почему поднимаю глаза к небу. И замираю. Поскольку говорить нельзя, поднимаю руку и показываю маме на то, что увидела. Она тоже это видит и зажимает рот рукой, чтобы не закричать. Но папа все равно слышит ее подавленный вопль. Возвращается к нам, хочет понять, что происходит. Наконец, взглянув наверх, тоже застывает неподвижно.

На ветке дерева, очень высоко, подвешены три пары кроссовок. Две для взрослых, одна детская. Медленно раскачиваются, как маятник, под холодным ветром в лесу.

Я сразу думаю о прежних обитателях фермы Штрёмов. Тех, которые ушли отсюда перед тем, как явились мы. Но как можно уйти без обуви, спрашиваю я себя. Ответ простой: эти люди никуда не уходили. Они все еще здесь, или же кто-то увез их насильно.

Тогда я понимаю, что либо они мертвы, либо тот, кто забрал их, до сих пор где-то очень близко. И я не знаю, что страшит меня больше.



— Мама, что случилось с теми людьми?

Она молчит, пробует улыбнуться, но тревога слишком сильна: губы неестественно изгибаются, улыбка становится гримасой.

Вечер. В гостиной растопили камин. Папа обходит дом, проверяет — я точно не знаю, что именно. В итоге мы не подстрелили оленя. Вернулись назад, оставив кроссовки раскачиваться наверху.

— Хочешь, пришьем второй глаз твоей кукле? — спрашивает мама, желая отвлечь меня от мыслей о том, что случилось сегодня.

— Спасибо, не надо, — вежливо отвечаю я. — Моей кукле и так хорошо. У нее один глаз, но им она может видеть вещи, которые мы видеть не можем. Невидимые вещи.

Маму пробирает дрожь. Может быть, моя кукла внушает ей страх.



Пока я сплю, моя тряпичная кукла видит, как мама и папа спорят в кухне.

— Нужно быстрее уходить отсюда, — говорит мама, чуть не плача.

— Мы не сможем пуститься в путь до весны, ты сама это знаешь: придется подождать, пока снег растает, — отвечает папа, пытаясь ее успокоить.

— А если они придут и за нами тоже? — спрашивает она, глядя на него в отчаянии.

Моя кукла не понимает, кто это должен с минуты на минуту прийти за ними.

— Ты тоже видел кроссовки на дереве, коров в стойле, — продолжает мама. — И мы не задумывались, откуда взялись эти вещи, которыми полон дом, и почему те, кто были здесь до нас, оставили их.

— Верно, не задумывались. Но нам было нужно где-то обосноваться, иначе мы бы не выжили.

Мама хватает папу за рубашку, притягивает к себе.

— Если они придут, то уведут ее, и мы ее больше никогда не увидим… — И добавляет: — Чужим неинтересно знать, кто мы и что мы, они только хотят причинить нам зло.

Кукла слышит это слово. Чужие. И тут же передает мне. Я тоже слышу его впервые. И впервые у меня возникает впечатление, что мы не сами избрали для себя кочевую жизнь. Мы бежим от чего-то, хоть я и не знаю от чего.