Я стою во дворе, пока свет фар его «чероки» не исчезает вдалеке, а затем возвращаюсь на веранду и опускаюсь на ступени. Ночь кажется холодной и пустой, и внезапно я понимаю, что за все шесть лет, с тех пор как вышла замуж, ни разу не ночевала в этом доме одна. У меня в горле образовывается комок. Я сглатываю. У меня нет права жалеть себя: я сама во всем виновата. Я только что потеряла семью. По своей же вине.
Мне все это знакомо. Я уже ступила на эту дорогу однажды, после того как мама погрузилась в такую глубокую депрессию, что не выходила из своей комнаты целыми днями, а иногда и неделями, – в то время, когда дедушка и бабушка подали на нее в суд, чтобы отобрать право опеки надо мной.
Если Стивен не вернется, если он решит, что мой грех слишком велик, чтобы его простить, и подаст на развод, я больше никогда не увижу своих девочек. Если сравнить мое странное детство, все мои особенности и причуды, и его абсолютно нормальное воспитание в традиционной семье среднего класса, то я никогда не выиграю. Против меня столько страйков, что нет смысла и браться за биту. На земле нет судьи, который решил бы дело в мою пользу. Даже я не передала бы себе опеку над детьми в этой ситуации.
Рэмбо плюхается рядом и кладет голову мне на колени. Я обнимаю его и зарываюсь лицом в его шерсть. Думаю о том, сколько у меня было шансов за все эти годы, чтобы окончательно прояснить для себя, кто я такая. Оглядываясь назад, я понимаю: я убедила себя в том, что если не буду произносить имя отца вслух, то смогу притвориться, будто его вообще не существует. Но все же он есть. И в глубине души я всегда знала, что настанет день расплаты.
Рэмбо скулит и высвобождается из моих объятий. Я отпускаю его в ночной двор, поднимаюсь на ноги и возвращаюсь в дом, чтобы приготовиться. Есть только один способ все исправить. Один способ вернуть семью. Я должна сама поймать своего отца. Только так я смогу доказать Стивену, что для меня нет и не может быть ничего важнее, чем семья.
5
Хижина
Прошло немало времени после того, как болотный царь утопил принцессу в трясине. Но вот аист увидел, как со дна болота кверху тянется длинный зеленый стебель. Едва коснувшись поверхности, он раскрылся и становился все шире, пока из него не показался бутон. Однажды утром, пролетая над болотом, аист заметил, что под теплыми солнечными лучами этот бутон распустился. В чашечке новорожденного цветка он увидел очаровательного ребенка – маленькую девочку, которую словно только недавно вынули из ванночки.
«У жены викинга нет детей, но как же она мечтает о них! – подумал аист. – Люди говорят, что аисты приносят детей. Вот я и выполню свой долг!»
И тогда аист выхватил малышку из цветка и полетел к замку. Проткнул клювом отверстие в оконном пузыре и положил ребенка на грудь жены викинга.
Ганс Христиан Андерсен.
Дочь болотного царя
В детстве я и представить себе не могла, что с моей семьей что-то не так. Обычно дети такого не замечают. Какой бы ни была их ситуация, она кажется им нормальной. Дочери жестоких отцов выбирают жестоких мужей, когда вырастают, потому что привыкли к такому поведению. Потому что им это знакомо и кажется естественным. Даже если им самим не нравятся условия, в которых они выросли.
Но я любила свою жизнь на болоте и почувствовала себя совершенно опустошенной, когда все вдруг развалилось. Конечно же, развалилось по моей вине, но я до последнего не понимала, какую роль сыграла в этом. На самом деле, если бы тогда я знала то, что знаю сейчас, все сложилось бы совсем иначе. Я бы не обожала так своего отца. Я бы куда лучше понимала мать. Хотя подозреваю, что все равно точно так же любила бы охоту и рыбалку.
Газеты прозвали отца Болотным Царем в честь тролля из сказки. Как и любой, кто хоть немного знаком с этой сказкой, я понимаю, почему ему дали такое имя. Но мой отец не был чудовищем. Я просто хочу прояснить это. Понимаю: многое из того, что он говорил или делал, было неправильным. Но, в конце концов, он старался изо всех сил, как любой другой родитель. И он определенно не издевался надо мной, во всяком случае, не в сексуальном плане, хотя многие думают иначе.
Я также понимаю, почему газеты назвали наш дом фермой. На фотографиях он и выглядит как обветшалая ферма: два этажа, обшивка из старой вагонки, двустворчатые окна, такие грязные, что сквозь них невозможно что-либо рассмотреть, и гонтовая крыша. Хозяйственные постройки вокруг лишь подчеркивают эту иллюзию: трехстенный сарай для бревен, небольшой амбар со всяким хламом и туалет.
Мы называли наш дом хижиной. Я не знаю, кто построил ее, когда и зачем, но уверена, что это наверняка были не фермеры. Хижина стояла на лесистом холме, поросшем кленами, буками и ольхой, похожем на толстую тетку, лежащую на боку. Маленький горбик – это ее голова, чуть более крупный – плечи, а самый большой – ее тучные бедра. Наш холм был частью бассейна реки Такваменон и восьмисот двадцати квадратных миль водно-болотных угодий, вливающихся в эту реку, хотя обо всем этом я узнала намного позже.
Индейцы племени оджибве называют эту реку Адикамегонг-зииби, «река, где водится белая рыба», хотя все, что нам попадалось в этой реке, – это щука-маскинонг, судак, окунь и обычная щука.
Наш холм располагался довольно далеко от главного русла реки Такваменон, поэтому его не могли видеть ни рыбаки, ни любители сплавляться на каноэ. А болотные клены, растущие вокруг хижины, практически полностью исключали всякую возможность разглядеть ее с воздуха. Вы, наверное, думаете, что ее расположение мог выдать дым из трубы, но все же не выдавал. Если кто-то и увидел бы его в те годы, когда мы жили там, он наверняка решил бы, что это дым от костра, на котором какой-то рыбак готовит свой ужин, или же он исходит из домика охотника. В любом случае отец был весьма осмотрительным человеком. Я уверена, что, похитив мою мать, он целый месяц ждал, прежде чем рискнул разжечь огонь.
Мама рассказывала, что первые четырнадцать месяцев отец держал ее прикованной к тяжелому железному кольцу в углу сарая. Не знаю, можно ли этому верить. Конечно же, я видела наручники. Я и сама пользовалась ими, когда возникала необходимость. Но зачем папе понадобилось бы держать ее прикованной в сарае, если ей все равно некуда было пойти? Повсюду, на сколько хватало глаз, одна только трава, если не считать хаток бобров и выдр и еще каких-то одиноких кочек. Слишком вязко, чтобы протолкнуть каноэ, слишком топко, чтобы пройти пешком.
Болото охраняло нас весной, летом и осенью. А вот зимой медведи, волки и койоты время от времени пересекали лед. Как-то раз зимой я натягивала ботинки, чтобы сходить в уборную перед сном (можете мне поверить, зимой вам не захочется вылезать из постели, чтобы сходить в туалет за домом среди ночи), и вдруг услышала на крыльце какой-то шум. Я подумала, что это енот. Ночь была не по сезону теплая, температура – почти выше нуля. Одна из тех светлых, полных лунного сияния ночей в середине зимы, когда тени удлиняются и дурачат диких зверей, заставляя их думать, что пришла весна.
Я вышла на крыльцо и увидела темный силуэт почти с меня ростом. Все еще уверенная, что это енот, я крикнула на него и шлепнула его по спине. Если им позволить, еноты могут устроить настоящий беспорядок, и угадайте, кому потом пришлось бы все это убирать.
Но это был не енот. Это был черный медведь и к тому же далеко не детеныш. Медведь обернулся, уставился на меня и вздохнул. Когда я закрываю глаза, до сих пор ощущаю его теплое, отдающее рыбой дыхание, чувствую, как разлетаются мои косички, когда он выдыхает мне в лицо.
– Джейкоб! – заорала я.
Мы с медведем смотрели друг на друга, пока не прибежал отец с ружьем и не пристрелил его. Мы ели этого медведя всю оставшуюся зиму. Тушу вздернули в амбаре, и она выглядела, как освежеванный человек. Мама жаловалась, что мясо слишком жирное и напоминает на вкус рыбу, но чего еще можно было ожидать? Как говорил папа, «ты – то, что ты ешь». Мы расстелили шкуру медведя перед камином и прибили ее к полу, чтобы выровнять. В комнате воняло тухлятиной, пока внутренняя сторона шкуры не просохла, но мне все равно нравилось сидеть на медвежьем ковре с миской тушеной медвежатины на коленях, вытянув обе ноги к огню и растопырив пальцы.
У папы была история даже лучше этой. Много лет назад, еще до меня и мамы, когда он был подростком, он бродил по лесу к северу от владений своих родителей на озере Навака, рядом с городом Гранд-Марей, и проверял свои силки. Снег в тот год был чрезвычайно глубоким, а за ночь выпало еще шесть дюймов, так что все его отметки и следы, по которым он мог ориентироваться, оказались погребены под ним. Папа сбился с пути раньше, чем понял это, а затем провалился в сугроб и упал в глубокую яму. Вместе с ним обрушилась куча снега вперемешку с ветками и листвой, но папа не пострадал, потому что приземлился на что-то мягкое и теплое. Как только он осознал, куда попал и что случилось, сразу выбрался наружу, но прежде обнаружил у себя под ногами труп крошечного медвежонка, размером не больше его ладони. Шея у медвежонка была сломана. Каждый раз, когда папа рассказывал эту историю, мне хотелось, чтобы это случилось со мной.
Я родилась на свет спустя два с половиной года после того, как мама попала в плен. За три недели до ее семнадцатилетия. Мы с ней не похожи ни внешне, ни по характеру, но я могу представить, каково это было для нее – носить меня внутри.
– У тебя будет ребенок, – объявил отец однажды поздней осенью, после того как сбил грязь с ботинок на заднем крыльце и шагнул в нагретую кухню.
Ему пришлось рассказать маме, что происходит, потому что она была слишком молода и наивна, чтобы понять значение всех перемен, происходящих с ее телом. Хотя, возможно, она и понимала, просто отрицала это. Все зависит от того, насколько хороши были уроки здравоохранения в средней школе Ньюберри и насколько внимательно она слушала учителей.
Мама обернулась и посмотрела на него, отвлекшись от печки, у которой готовила. Она всегда или готовила, или грела воду для готовки и стирки, или таскала воду, чтобы разогреть ее для готовки и стирки.
В первой придуманной мной версии событий в этот момент на ее лице промелькнуло недоверие, и ее руки взлетели к животу.
– Ребенок? – прошептала мама. Она не улыбалась. Насколько я помню, она вообще редко улыбалась.
В другой версии она дерзко вскинула голову и бросила:
– Я знаю.
И, как бы мне ни нравился второй вариант, я больше склоняюсь к первому. За все те годы, что мы прожили вместе как семья, я ни разу не видела, чтобы мама перечила отцу. Теперь я понимаю почему. Особенно если она и правда сидела в наручниках в сарае, пока не забеременела. И все же мне хочется думать, что это было не так. Представьте, как я к этому отнеслась. Сначала я была младенцем, потом малышом, затем – взрослеющей девочкой, но все, что я знала о матерях, если не считать милых домохозяек в фартучках на рекламных картинках в «Нэшнл географик», воплощала угрюмая молодая женщина, которая возилась по хозяйству с вечно опущенной головой и глазами, красными от потаенных слез. Моя мама никогда не смеялась, почти не говорила и очень редко обнимала или целовала меня.
Думаю, она была в ужасе оттого, что ей придется рожать ребенка в хижине. Я бы точно пришла в ужас. Возможно, она надеялась, что отец поймет: хижина среди болота – не место для родов, надеялась, что он отвезет ее в город и оставит на крыльце ближайшей больницы, точно подкидыша. Но нет. Джинсы и футболка с надписью «Хэлло Китти», которые мама носила со дня похищения, вскоре стали ей малы. В конце концов отец, должно быть, заметил, что футболка больше не прикрывает живот, а молния на джинсах не застегивается, и позволил ей носить одну из своих рубашек вместе с парой штанов на подтяжках.
Я представляю, как мать все худела по мере того, как раздувался ее живот. За первые годы, проведенные в хижине, она сильно потеряла в весе. Впервые увидев ее фото в газете, я поразилась тому, какой пышной она была раньше. Но затем, на пятом месяце беременности, когда та стала заметной, случилось нечто из ряда вон выходящее. Отец отправился с ней по магазинам. Похоже, увлекшись подготовкой к похищению мамы и их жизни в хижине, папаша забыл запастись одеждой для будущего ребенка.
Эти его трудности до сих пор вызывают у меня улыбку. Представьте, этот находчивый лесной житель, ухитрившийся похитить юную девушку и держать ее в плену более четырнадцати лет, не предусмотрел неизбежных последствий супружеской жизни. Представляю, как он обдумывал варианты, склонив голову набок и задумчиво почесывая бороду. Вариантов у него было немного. Оставаясь верным себе, он выбрал самый практичный из них и стал собираться в Су, единственный город в радиусе пятидесяти миль от нашей хижины, где можно найти «Кей-март»[10]. Съездить с мамой в магазин оказалось не так уж сложно. И другие похитители поступали так же. Рано или поздно людей перестают искать, воспоминания стираются. Пока жертва не пытается установить с кем-то зрительный контакт и как-то себя проявить, риск невелик.
Отец постриг ее под мальчика и покрасил ее волосы в черный цвет. Тот факт, что у него в хижине нашлась черная краска для волос, стал ключевым в последующем обвинении, которое смогло доказать, что в его поступке был злой умысел. Иначе откуда он мог знать, что краска ему понадобится? Или что моя мать окажется блондинкой? Любой, кто взглянул бы на них, решил бы, что это отец ходит по магазинам со своей дочерью. Даже если бы кто-то случайно заметил ее живот – ну и что? Никто бы и не подумал, что мужчина, держащий девушку под руку, – не ее отец, а отец ребенка. Позже я спрашивала маму: почему она никому не сказала, кто она, не обратилась за помощью? Она ответила: потому что чувствовала себя невидимой. Не забывайте, маме было всего шестнадцать, и к тому моменту отец уже больше года внушал ей, что никто ее больше не ищет. Что всем плевать. И, так как никто не обращал на них внимания, пока они разгуливали по детскому отделу и наполняли свою тележку, она в это поверила.
Отец купил по две пары всего, что могло мне понадобиться, всех размеров, от младенческого до взрослого. Как потом говорила мама, «одно стирать, одно носить». Это были вещи для мальчиков, потому что они подошли бы вне зависимости от того, какого пола будет ребенок, да и какой толк от платья в хижине? Значительно позже, после того как полиция очистила место преступления, а репортеры осадили наш холм, кто-то сфотографировал ряд обуви, выстроенной по размеру вдоль стены в моей спальне. Мне говорили, что снимок пользовался успехом в «Твиттере» и «Фейсбуке». Для людей это фото стало свидетельством злой натуры моего отца и наглядным доказательством того, что он намеревался держать меня и мою мать в заложниках всю жизнь. Для меня же эти ботинки были просто отметками взросления, вроде тех, которые люди оставляют на стенах, измеряя рост своих детей.
Кроме того, в тот день отец купил для мамы две рубашки с длинными рукавами, две футболки, две пары шорт и джинсов, шесть пар белья и большой лифчик, фланелевую ночную рубашку, шапку, шарф, перчатки, ботинки и зимнюю куртку. Он похитил маму десятого августа, и куртка, которую она носила прошлой зимой, была отцовской. По словам мамы, он не спрашивал, какие цвета ей нравятся или какой бы она хотела шарф, однотонный или полосатый. Он сам для нее все выбрал. И в это несложно поверить. Отец любил все контролировать.
Даже несмотря на низкие цены в «Кей-март», эта поездка наверняка влетела ему в копеечку. Понятия не имею, откуда у него взялось столько денег. Он мог заработать на продаже бобровых шкур. Или подстрелил волка. Когда я была маленькой, охота на них считалась незаконной на Верхнем полуострове. Но рынок шкур процветал всегда, особенно среди коренных американцев. В конце концов, он мог украсть эти деньги. Или использовать кредитку. Я многого не знаю о своем отце.
Я часто думала о том дне, когда появилась на свет.
Мне приходилось читать блоги девушек, похищенных и живших в плену, и они помогли мне понять, через что пришлось пройти моей матери.
Она должна была учиться в школе, влюбляться в мальчиков или тусоваться с подружками. Ходить на репетиции местной группы, и футбольные матчи, и бог знает куда еще любят ходить дети в этом возрасте. Но вместо всего этого ей пришлось рожать ребенка, да еще и без чьей-либо помощи, если не считать человека, который отнял ее у родных и насиловал снова и снова, пока она не сбилась со счета.
Весь тот трудный день мама провела на старой деревянной кровати в спальне родителей. Отец застелил постель самыми тонкими простынями, какие только смог найти, потому что знал: к тому моменту, когда я появлюсь на свет, их уже можно будет выбросить. Он проявлял заботу, как умел, то есть периодически предлагал маме что-нибудь поесть или приносил ей стакан воды. Но большую часть времени мама оставалась в одиночестве. Со стороны отца это не было жестокостью, хотя он умел быть жестоким. Просто, пока не настало время родов, он мало что мог сделать.
В конце концов показалась моя голова. Я была крупным ребенком. Матери пришлось потрудиться, выталкивая меня наружу, и вот все было кончено. И в то же время нет. Прошла минута. Пять. Десять. И тогда отец понял, что у них появилась проблема. Плацента не отделялась. Не знаю, как он понял это, но как-то понял. Он приказал маме схватиться за столбики на кровати и приготовиться к тому, что будет больно. Мама говорила: она не могла представить, что будет еще хуже того, через что ей уже пришлось пройти, но отец оказался прав. И она потеряла сознание.
Кроме того, она сказала, что отец серьезно навредил ей, когда сунул руку внутрь и попытался самостоятельно отделить плаценту, и поэтому у нее больше не было детей. Не знаю. Братьев и сестер у меня действительно не было, так что, наверное, это правда. Но я точно знаю: если плацента не отделяется, действовать нужно быстро, если хотите спасти роженицу, и вариантов у вас немного. Особенно когда поблизости нет ни врачей, ни больницы.
Несколько дней мама пролежала в лихорадке, развившейся после неизбежной инфекции. Отец давал мне пососать тряпку, смоченную в сахарной воде, чтобы я вела себя тихо между теми моментами, когда он подносил меня к материнской груди. Иногда мама приходила в сознание, но это случалось редко. Каждый раз, когда она просыпалась, отец заставлял ее пить чай из ивовой коры, пока тот не поборол лихорадку.
Теперь я понимаю, почему мама всегда была так безразлична ко мне: она никогда не чувствовала связи со мной. Она была слишком молода и слишком больна в те дни, когда я появилась на свет. Слишком напугана, одинока и сломлена собственной болью и страданиями, чтобы заметить меня. Иногда, когда дети рождаются в подобных ситуациях, именно они становятся для матерей смыслом жизни и помогают им двигаться дальше. К сожалению, со мной случилось иначе. Слава богу, что у меня был отец.
6
Я достаю из шкафа в прихожей рюкзак. Набиваю его снаряжением, бросаю горсть батончиков мюсли и пару бутылок воды. Кладу рыболовные принадлежности отца в багажник пикапа вместе с палаткой и спальным мешком. Снаряжение для похода и рыбалки может стать неплохим прикрытием, если кто-то спросит, что я делаю или куда направляюсь. Я буду далеко от зоны поисков, но кто знает. Многие охотятся на моего отца.
Я перезаряжаю винтовку и вешаю ее над окном автомобиля. Вообще-то нельзя ездить с заряженной винтовкой в машине, но все так делают. В любом случае я не собираюсь присоединяться к общей охоте на отца без нее. Я выбрала американский «ругер». За все эти годы мне довелось пострелять по меньшей мере из полудюжины разных пистолетов и винтовок «ругер», и все они были чрезвычайно меткими, но продавались намного хуже, чем их конкуренты. На медведя я хожу с «магнумом» сорок четвертого калибра. Взрослый черный медведь – крепкий зверь с мощными мышцами и костями. Немногим охотникам удается завалить его с одного выстрела. К тому же раненый медведь не истекает кровью, как олень. Под мехом у него толстая прослойка жира, и если калибр окажется слишком маленьким, жир закроет пулевое отверстие, а мех впитает кровь, как губка, и медведь даже не оставит за собой кровавый след. Раненый медведь будет бежать до тех пор, пока совсем не ослабеет, то есть пятнадцать-двадцать миль. Еще одна причина, по которой я хожу на медведя только с собаками.
Заряжаю «магнум» и кладу его в бардачок. Сердце разрывается. Ладони вспотели. Я всегда нервничаю перед охотой, но сейчас ведь речь идет об отце. О человеке, которого я любила, когда была ребенком. Который заботился обо мне, как умел, целых двенадцать лет. Об отце, с которым я не разговаривала пятнадцать лет. О том, от кого я сбежала так давно и чей побег только что разрушил мою семью.
Я слишком возбуждена, чтобы спать, поэтому наливаю себе вина и иду с ним в гостиную. Ставлю бокал на кофейный столик без подставки, забиваюсь в угол дивана и вытягиваю на нем ноги. У Стивена пунктик по поводу того, что девочки иногда залезают на диваны и кресла с ногами. С другой стороны, моему отцу было наплевать на такую ерунду, как потертости на обивке. Я слышала о том, что девочки выбирают мужей, похожих на отцов, но если это правило, значит, я – исключение. Стивен даже не с Верхнего полуострова. Он не рыбачит и не охотится. Он с таким же успехом может соорудить нож из туалетной бумаги, как, скажем, собрать гоночный автомобиль или провести операцию на открытом мозге, не говоря уже о том, чтобы использовать этот нож для побега из тюрьмы строгого режима. Когда я выходила за него замуж, это казалось мне мудрым решением. Я и сейчас почти всегда так думаю.
Я выпиваю вино одним большим глотком. В последний раз мне было так плохо, когда я покинула болото. Спустя две недели после того, как нас с мамой спасли, я уже знала, что новая жизнь, которую я себе нафантазировала, не будет такой, какой я ее себе представляла.
Я виню во всем СМИ. Не думаю, что кто-то сможет оценить масштаб пира новостных стервятников, чуть не съевших меня живьем, если только сам не окажется в гуще событий. Да, внимание мира привлекало то, что случилось с моей матерью, но мной они все никак не могли насытиться. Дикий ребенок, выросший в глуши, в изоляции. Дитя невинной жертвы и ее похитителя. Дочь Болотного Царя. Люди, которых я не знала, присылали мне вещи, которых я не хотела: велосипеды, плюшевые игрушки, MP3-плееры и ноутбуки. Один анонимный доброжелатель собирался оплатить мою учебу в колледже.
Прошло немного времени, и мои дедушка и бабушка быстро поняли, что их семейная трагедия превратилась в золотую жилу. И они преисполнились решимости как следует на ней нажиться.
«С прессой не общаться», – напутствовали они меня и маму, подразумевая под прессой толпы репортеров, которые оставляли множество сообщений на автоответчике и днем и ночью торчали в минивэнах, выстроившихся на улице.
Как я поняла, если бы мы хранили молчание, то в один прекрасный день смогли бы продать нашу историю за огромные деньги. Я не знала точно, сколько нужно молчать, и как вообще продаются и покупаются истории, и зачем нам столько денег. Но, раз этого хотели дедушка и бабушка, я готова была сделать, как они велят. Тогда я еще стремилась всем угождать.
Журнал «Пипл» предложил самую высокую цену. Хотя я до сих пор не знаю, сколько они заплатили. Мы с мамой не увидели ни цента из этих денег. Все, что я знаю, так это то, что прямо перед большой вечеринкой, которую устраивали в честь нашего возвращения домой, дедушка сказал нам, что пригласил журналистку из «Пипл». Мы должны были рассказать ей все, что она захочет узнать, а фотограф сделает несколько снимков.
Вечеринка проходила в главной усадьбе округа – Пентланд-Холл. Судя по названию, я представляла себе что-то в стиле викингов: высокие сводчатые потолки, толстые каменные стены, узкие окна и полы, устланные соломой. Снующих по дому кур, собак и коз, ну и корову, привязанную к железному кольцу в углу сарая. Длинный деревянный стол для слуг и отдельные покои наверху для господ. Но эта усадьба оказалась большим белым деревянным зданием, название которого было написано на табличке, чтобы никто не ошибся. В здании были танцевальный зал, небольшая сцена на главном этаже, столовая и кухня в подвале. Конечно, оно выглядело не таким величественным, каким я его себе представляла, но все же самым большим из всех, которые я когда-либо видела.
Мы прибыли последними. Был апрель, так что под куртку на гусином пуху, которую мне кто-то прислал, я надела красный свитер, отделанный чем-то, похожим на белый мех, а еще голубые джинсы и ботинки со стальными носками, которые были на мне в тот день, когда мы ушли с болота. Дедушка и бабушка хотели, чтобы я надела желтое клетчатое платье в цветочек, которое когда-то принадлежало моей матери, и еще что-то под названием «колготки» – они должны были скрыть татуировки у меня на ногах. Зигзагообразные полоски на икрах стали первыми татуировками, которые сделал мне отец. В дополнение к ним и к двойному ряду точек на щеках папа вытатуировал на моем правом бицепсе маленького оленя, похожего на тех, которых вы могли видеть на снимках наскальных рисунков, – в честь моего первого успеха на охоте. И медведя между лопаток – в честь того, с которым я столкнулась на крыльце, когда была еще совсем ребенком. Муква, медведь – мой тотемный зверь. После того как мы со Стивеном привыкли друг к другу, он спросил меня о татуировках. Я сказала, что мне их сделали в детстве во время церемонии племенного посвящения, когда я с родителями – баптистскими миссионерами – жила на уединенном острове в южной части Тихого океана. Я заметила, что чем диковиннее история, тем охотнее в нее верят. Я также сказала ему, что мои родители трагически погибли на том же острове, когда пытались помирить враждующие племена, – на тот случай, если ему когда-нибудь захочется с ними встретиться. Думаю, теперь, когда моя тайна раскрыта, я могла бы рассказать ему о татуировках, но дело в том, что я привыкла выдумывать.
Платье, которое хотели на меня напялить дедушка с бабушкой, напоминало мне кухонные занавески в нашей хижине, только те были ярче и без разрезов и дыр. Мне нравилась ткань, она была такой легкой и воздушной, что казалось, будто на мне вообще ничего нет. Но, хоть я и выглядела в нем как девочка, стоя перед зеркалом в спальне бабушки, сидела я по-прежнему как мальчик, широко расставив ноги, так что бабушка решила, что лучше выбрать джинсы. Мама надела голубое платье и ленту для волос, такую же, какая была на ней на плакатах с надписью «Вы видели меня?», хотя бабушка и ворчала, что платье слишком короткое и узкое. Не знаю, что хуже: то, что мои дедушка и бабушка хотели, чтобы моя двадцативосьмилетняя мать сыграла роль четырнадцатилетней девочки, которую они однажды потеряли, или то, что мама на это согласилась.
Пока мы поднимались по деревянному пандусу, который выглядел как подъемный мост перед замком, все мои мышцы звенели от напряжения. У меня было такое чувство, будто я собираюсь подстрелить редкую птичку, которая в этот момент хорохорится и распускает хвост перед самочкой, и если я сделаю резкое движение, то спугну ее. Мне не терпелось войти внутрь. Я уже и так повстречала куда больше людей, чем могла себе представить, но все они хотя бы были моими родственниками.
Мне все это знакомо. Я уже ступила на эту дорогу однажды, после того как мама погрузилась в такую глубокую депрессию, что не выходила из своей комнаты целыми днями, а иногда и неделями, – в то время, когда дедушка и бабушка подали на нее в суд, чтобы отобрать право опеки надо мной.
Если Стивен не вернется, если он решит, что мой грех слишком велик, чтобы его простить, и подаст на развод, я больше никогда не увижу своих девочек. Если сравнить мое странное детство, все мои особенности и причуды, и его абсолютно нормальное воспитание в традиционной семье среднего класса, то я никогда не выиграю. Против меня столько страйков, что нет смысла и браться за биту. На земле нет судьи, который решил бы дело в мою пользу. Даже я не передала бы себе опеку над детьми в этой ситуации.
Рэмбо плюхается рядом и кладет голову мне на колени. Я обнимаю его и зарываюсь лицом в его шерсть. Думаю о том, сколько у меня было шансов за все эти годы, чтобы окончательно прояснить для себя, кто я такая. Оглядываясь назад, я понимаю: я убедила себя в том, что если не буду произносить имя отца вслух, то смогу притвориться, будто его вообще не существует. Но все же он есть. И в глубине души я всегда знала, что настанет день расплаты.
Рэмбо скулит и высвобождается из моих объятий. Я отпускаю его в ночной двор, поднимаюсь на ноги и возвращаюсь в дом, чтобы приготовиться. Есть только один способ все исправить. Один способ вернуть семью. Я должна сама поймать своего отца. Только так я смогу доказать Стивену, что для меня нет и не может быть ничего важнее, чем семья.
5
Хижина
Прошло немало времени после того, как болотный царь утопил принцессу в трясине. Но вот аист увидел, как со дна болота кверху тянется длинный зеленый стебель. Едва коснувшись поверхности, он раскрылся и становился все шире, пока из него не показался бутон. Однажды утром, пролетая над болотом, аист заметил, что под теплыми солнечными лучами этот бутон распустился. В чашечке новорожденного цветка он увидел очаровательного ребенка – маленькую девочку, которую словно только недавно вынули из ванночки.
«У жены викинга нет детей, но как же она мечтает о них! – подумал аист. – Люди говорят, что аисты приносят детей. Вот я и выполню свой долг!»
И тогда аист выхватил малышку из цветка и полетел к замку. Проткнул клювом отверстие в оконном пузыре и положил ребенка на грудь жены викинга.
Ганс Христиан Андерсен.
Дочь болотного царя
В детстве я и представить себе не могла, что с моей семьей что-то не так. Обычно дети такого не замечают. Какой бы ни была их ситуация, она кажется им нормальной. Дочери жестоких отцов выбирают жестоких мужей, когда вырастают, потому что привыкли к такому поведению. Потому что им это знакомо и кажется естественным. Даже если им самим не нравятся условия, в которых они выросли.
Но я любила свою жизнь на болоте и почувствовала себя совершенно опустошенной, когда все вдруг развалилось. Конечно же, развалилось по моей вине, но я до последнего не понимала, какую роль сыграла в этом. На самом деле, если бы тогда я знала то, что знаю сейчас, все сложилось бы совсем иначе. Я бы не обожала так своего отца. Я бы куда лучше понимала мать. Хотя подозреваю, что все равно точно так же любила бы охоту и рыбалку.
Газеты прозвали отца Болотным Царем в честь тролля из сказки. Как и любой, кто хоть немного знаком с этой сказкой, я понимаю, почему ему дали такое имя. Но мой отец не был чудовищем. Я просто хочу прояснить это. Понимаю: многое из того, что он говорил или делал, было неправильным. Но, в конце концов, он старался изо всех сил, как любой другой родитель. И он определенно не издевался надо мной, во всяком случае, не в сексуальном плане, хотя многие думают иначе.
Я также понимаю, почему газеты назвали наш дом фермой. На фотографиях он и выглядит как обветшалая ферма: два этажа, обшивка из старой вагонки, двустворчатые окна, такие грязные, что сквозь них невозможно что-либо рассмотреть, и гонтовая крыша. Хозяйственные постройки вокруг лишь подчеркивают эту иллюзию: трехстенный сарай для бревен, небольшой амбар со всяким хламом и туалет.
Мы называли наш дом хижиной. Я не знаю, кто построил ее, когда и зачем, но уверена, что это наверняка были не фермеры. Хижина стояла на лесистом холме, поросшем кленами, буками и ольхой, похожем на толстую тетку, лежащую на боку. Маленький горбик – это ее голова, чуть более крупный – плечи, а самый большой – ее тучные бедра. Наш холм был частью бассейна реки Такваменон и восьмисот двадцати квадратных миль водно-болотных угодий, вливающихся в эту реку, хотя обо всем этом я узнала намного позже.
Индейцы племени оджибве называют эту реку Адикамегонг-зииби, «река, где водится белая рыба», хотя все, что нам попадалось в этой реке, – это щука-маскинонг, судак, окунь и обычная щука.
Наш холм располагался довольно далеко от главного русла реки Такваменон, поэтому его не могли видеть ни рыбаки, ни любители сплавляться на каноэ. А болотные клены, растущие вокруг хижины, практически полностью исключали всякую возможность разглядеть ее с воздуха. Вы, наверное, думаете, что ее расположение мог выдать дым из трубы, но все же не выдавал. Если кто-то и увидел бы его в те годы, когда мы жили там, он наверняка решил бы, что это дым от костра, на котором какой-то рыбак готовит свой ужин, или же он исходит из домика охотника. В любом случае отец был весьма осмотрительным человеком. Я уверена, что, похитив мою мать, он целый месяц ждал, прежде чем рискнул разжечь огонь.
Мама рассказывала, что первые четырнадцать месяцев отец держал ее прикованной к тяжелому железному кольцу в углу сарая. Не знаю, можно ли этому верить. Конечно же, я видела наручники. Я и сама пользовалась ими, когда возникала необходимость. Но зачем папе понадобилось бы держать ее прикованной в сарае, если ей все равно некуда было пойти? Повсюду, на сколько хватало глаз, одна только трава, если не считать хаток бобров и выдр и еще каких-то одиноких кочек. Слишком вязко, чтобы протолкнуть каноэ, слишком топко, чтобы пройти пешком.
Болото охраняло нас весной, летом и осенью. А вот зимой медведи, волки и койоты время от времени пересекали лед. Как-то раз зимой я натягивала ботинки, чтобы сходить в уборную перед сном (можете мне поверить, зимой вам не захочется вылезать из постели, чтобы сходить в туалет за домом среди ночи), и вдруг услышала на крыльце какой-то шум. Я подумала, что это енот. Ночь была не по сезону теплая, температура – почти выше нуля. Одна из тех светлых, полных лунного сияния ночей в середине зимы, когда тени удлиняются и дурачат диких зверей, заставляя их думать, что пришла весна.
Я вышла на крыльцо и увидела темный силуэт почти с меня ростом. Все еще уверенная, что это енот, я крикнула на него и шлепнула его по спине. Если им позволить, еноты могут устроить настоящий беспорядок, и угадайте, кому потом пришлось бы все это убирать.
Но это был не енот. Это был черный медведь и к тому же далеко не детеныш. Медведь обернулся, уставился на меня и вздохнул. Когда я закрываю глаза, до сих пор ощущаю его теплое, отдающее рыбой дыхание, чувствую, как разлетаются мои косички, когда он выдыхает мне в лицо.
– Джейкоб! – заорала я.
Мы с медведем смотрели друг на друга, пока не прибежал отец с ружьем и не пристрелил его. Мы ели этого медведя всю оставшуюся зиму. Тушу вздернули в амбаре, и она выглядела, как освежеванный человек. Мама жаловалась, что мясо слишком жирное и напоминает на вкус рыбу, но чего еще можно было ожидать? Как говорил папа, «ты – то, что ты ешь». Мы расстелили шкуру медведя перед камином и прибили ее к полу, чтобы выровнять. В комнате воняло тухлятиной, пока внутренняя сторона шкуры не просохла, но мне все равно нравилось сидеть на медвежьем ковре с миской тушеной медвежатины на коленях, вытянув обе ноги к огню и растопырив пальцы.
У папы была история даже лучше этой. Много лет назад, еще до меня и мамы, когда он был подростком, он бродил по лесу к северу от владений своих родителей на озере Навака, рядом с городом Гранд-Марей, и проверял свои силки. Снег в тот год был чрезвычайно глубоким, а за ночь выпало еще шесть дюймов, так что все его отметки и следы, по которым он мог ориентироваться, оказались погребены под ним. Папа сбился с пути раньше, чем понял это, а затем провалился в сугроб и упал в глубокую яму. Вместе с ним обрушилась куча снега вперемешку с ветками и листвой, но папа не пострадал, потому что приземлился на что-то мягкое и теплое. Как только он осознал, куда попал и что случилось, сразу выбрался наружу, но прежде обнаружил у себя под ногами труп крошечного медвежонка, размером не больше его ладони. Шея у медвежонка была сломана. Каждый раз, когда папа рассказывал эту историю, мне хотелось, чтобы это случилось со мной.
Я родилась на свет спустя два с половиной года после того, как мама попала в плен. За три недели до ее семнадцатилетия. Мы с ней не похожи ни внешне, ни по характеру, но я могу представить, каково это было для нее – носить меня внутри.
– У тебя будет ребенок, – объявил отец однажды поздней осенью, после того как сбил грязь с ботинок на заднем крыльце и шагнул в нагретую кухню.
Ему пришлось рассказать маме, что происходит, потому что она была слишком молода и наивна, чтобы понять значение всех перемен, происходящих с ее телом. Хотя, возможно, она и понимала, просто отрицала это. Все зависит от того, насколько хороши были уроки здравоохранения в средней школе Ньюберри и насколько внимательно она слушала учителей.
Мама обернулась и посмотрела на него, отвлекшись от печки, у которой готовила. Она всегда или готовила, или грела воду для готовки и стирки, или таскала воду, чтобы разогреть ее для готовки и стирки.
В первой придуманной мной версии событий в этот момент на ее лице промелькнуло недоверие, и ее руки взлетели к животу.
– Ребенок? – прошептала мама. Она не улыбалась. Насколько я помню, она вообще редко улыбалась.
В другой версии она дерзко вскинула голову и бросила:
– Я знаю.
И, как бы мне ни нравился второй вариант, я больше склоняюсь к первому. За все те годы, что мы прожили вместе как семья, я ни разу не видела, чтобы мама перечила отцу. Теперь я понимаю почему. Особенно если она и правда сидела в наручниках в сарае, пока не забеременела. И все же мне хочется думать, что это было не так. Представьте, как я к этому отнеслась. Сначала я была младенцем, потом малышом, затем – взрослеющей девочкой, но все, что я знала о матерях, если не считать милых домохозяек в фартучках на рекламных картинках в «Нэшнл географик», воплощала угрюмая молодая женщина, которая возилась по хозяйству с вечно опущенной головой и глазами, красными от потаенных слез. Моя мама никогда не смеялась, почти не говорила и очень редко обнимала или целовала меня.
Думаю, она была в ужасе оттого, что ей придется рожать ребенка в хижине. Я бы точно пришла в ужас. Возможно, она надеялась, что отец поймет: хижина среди болота – не место для родов, надеялась, что он отвезет ее в город и оставит на крыльце ближайшей больницы, точно подкидыша. Но нет. Джинсы и футболка с надписью «Хэлло Китти», которые мама носила со дня похищения, вскоре стали ей малы. В конце концов отец, должно быть, заметил, что футболка больше не прикрывает живот, а молния на джинсах не застегивается, и позволил ей носить одну из своих рубашек вместе с парой штанов на подтяжках.
Я представляю, как мать все худела по мере того, как раздувался ее живот. За первые годы, проведенные в хижине, она сильно потеряла в весе. Впервые увидев ее фото в газете, я поразилась тому, какой пышной она была раньше. Но затем, на пятом месяце беременности, когда та стала заметной, случилось нечто из ряда вон выходящее. Отец отправился с ней по магазинам. Похоже, увлекшись подготовкой к похищению мамы и их жизни в хижине, папаша забыл запастись одеждой для будущего ребенка.
Эти его трудности до сих пор вызывают у меня улыбку. Представьте, этот находчивый лесной житель, ухитрившийся похитить юную девушку и держать ее в плену более четырнадцати лет, не предусмотрел неизбежных последствий супружеской жизни. Представляю, как он обдумывал варианты, склонив голову набок и задумчиво почесывая бороду. Вариантов у него было немного. Оставаясь верным себе, он выбрал самый практичный из них и стал собираться в Су, единственный город в радиусе пятидесяти миль от нашей хижины, где можно найти «Кей-март»[10]. Съездить с мамой в магазин оказалось не так уж сложно. И другие похитители поступали так же. Рано или поздно людей перестают искать, воспоминания стираются. Пока жертва не пытается установить с кем-то зрительный контакт и как-то себя проявить, риск невелик.
Отец постриг ее под мальчика и покрасил ее волосы в черный цвет. Тот факт, что у него в хижине нашлась черная краска для волос, стал ключевым в последующем обвинении, которое смогло доказать, что в его поступке был злой умысел. Иначе откуда он мог знать, что краска ему понадобится? Или что моя мать окажется блондинкой? Любой, кто взглянул бы на них, решил бы, что это отец ходит по магазинам со своей дочерью. Даже если бы кто-то случайно заметил ее живот – ну и что? Никто бы и не подумал, что мужчина, держащий девушку под руку, – не ее отец, а отец ребенка. Позже я спрашивала маму: почему она никому не сказала, кто она, не обратилась за помощью? Она ответила: потому что чувствовала себя невидимой. Не забывайте, маме было всего шестнадцать, и к тому моменту отец уже больше года внушал ей, что никто ее больше не ищет. Что всем плевать. И, так как никто не обращал на них внимания, пока они разгуливали по детскому отделу и наполняли свою тележку, она в это поверила.
Отец купил по две пары всего, что могло мне понадобиться, всех размеров, от младенческого до взрослого. Как потом говорила мама, «одно стирать, одно носить». Это были вещи для мальчиков, потому что они подошли бы вне зависимости от того, какого пола будет ребенок, да и какой толк от платья в хижине? Значительно позже, после того как полиция очистила место преступления, а репортеры осадили наш холм, кто-то сфотографировал ряд обуви, выстроенной по размеру вдоль стены в моей спальне. Мне говорили, что снимок пользовался успехом в «Твиттере» и «Фейсбуке». Для людей это фото стало свидетельством злой натуры моего отца и наглядным доказательством того, что он намеревался держать меня и мою мать в заложниках всю жизнь. Для меня же эти ботинки были просто отметками взросления, вроде тех, которые люди оставляют на стенах, измеряя рост своих детей.
Кроме того, в тот день отец купил для мамы две рубашки с длинными рукавами, две футболки, две пары шорт и джинсов, шесть пар белья и большой лифчик, фланелевую ночную рубашку, шапку, шарф, перчатки, ботинки и зимнюю куртку. Он похитил маму десятого августа, и куртка, которую она носила прошлой зимой, была отцовской. По словам мамы, он не спрашивал, какие цвета ей нравятся или какой бы она хотела шарф, однотонный или полосатый. Он сам для нее все выбрал. И в это несложно поверить. Отец любил все контролировать.
Даже несмотря на низкие цены в «Кей-март», эта поездка наверняка влетела ему в копеечку. Понятия не имею, откуда у него взялось столько денег. Он мог заработать на продаже бобровых шкур. Или подстрелил волка. Когда я была маленькой, охота на них считалась незаконной на Верхнем полуострове. Но рынок шкур процветал всегда, особенно среди коренных американцев. В конце концов, он мог украсть эти деньги. Или использовать кредитку. Я многого не знаю о своем отце.
Я часто думала о том дне, когда появилась на свет.
Мне приходилось читать блоги девушек, похищенных и живших в плену, и они помогли мне понять, через что пришлось пройти моей матери.
Она должна была учиться в школе, влюбляться в мальчиков или тусоваться с подружками. Ходить на репетиции местной группы, и футбольные матчи, и бог знает куда еще любят ходить дети в этом возрасте. Но вместо всего этого ей пришлось рожать ребенка, да еще и без чьей-либо помощи, если не считать человека, который отнял ее у родных и насиловал снова и снова, пока она не сбилась со счета.
Весь тот трудный день мама провела на старой деревянной кровати в спальне родителей. Отец застелил постель самыми тонкими простынями, какие только смог найти, потому что знал: к тому моменту, когда я появлюсь на свет, их уже можно будет выбросить. Он проявлял заботу, как умел, то есть периодически предлагал маме что-нибудь поесть или приносил ей стакан воды. Но большую часть времени мама оставалась в одиночестве. Со стороны отца это не было жестокостью, хотя он умел быть жестоким. Просто, пока не настало время родов, он мало что мог сделать.
В конце концов показалась моя голова. Я была крупным ребенком. Матери пришлось потрудиться, выталкивая меня наружу, и вот все было кончено. И в то же время нет. Прошла минута. Пять. Десять. И тогда отец понял, что у них появилась проблема. Плацента не отделялась. Не знаю, как он понял это, но как-то понял. Он приказал маме схватиться за столбики на кровати и приготовиться к тому, что будет больно. Мама говорила: она не могла представить, что будет еще хуже того, через что ей уже пришлось пройти, но отец оказался прав. И она потеряла сознание.
Кроме того, она сказала, что отец серьезно навредил ей, когда сунул руку внутрь и попытался самостоятельно отделить плаценту, и поэтому у нее больше не было детей. Не знаю. Братьев и сестер у меня действительно не было, так что, наверное, это правда. Но я точно знаю: если плацента не отделяется, действовать нужно быстро, если хотите спасти роженицу, и вариантов у вас немного. Особенно когда поблизости нет ни врачей, ни больницы.
Несколько дней мама пролежала в лихорадке, развившейся после неизбежной инфекции. Отец давал мне пососать тряпку, смоченную в сахарной воде, чтобы я вела себя тихо между теми моментами, когда он подносил меня к материнской груди. Иногда мама приходила в сознание, но это случалось редко. Каждый раз, когда она просыпалась, отец заставлял ее пить чай из ивовой коры, пока тот не поборол лихорадку.
Теперь я понимаю, почему мама всегда была так безразлична ко мне: она никогда не чувствовала связи со мной. Она была слишком молода и слишком больна в те дни, когда я появилась на свет. Слишком напугана, одинока и сломлена собственной болью и страданиями, чтобы заметить меня. Иногда, когда дети рождаются в подобных ситуациях, именно они становятся для матерей смыслом жизни и помогают им двигаться дальше. К сожалению, со мной случилось иначе. Слава богу, что у меня был отец.
6
Я достаю из шкафа в прихожей рюкзак. Набиваю его снаряжением, бросаю горсть батончиков мюсли и пару бутылок воды. Кладу рыболовные принадлежности отца в багажник пикапа вместе с палаткой и спальным мешком. Снаряжение для похода и рыбалки может стать неплохим прикрытием, если кто-то спросит, что я делаю или куда направляюсь. Я буду далеко от зоны поисков, но кто знает. Многие охотятся на моего отца.
Я перезаряжаю винтовку и вешаю ее над окном автомобиля. Вообще-то нельзя ездить с заряженной винтовкой в машине, но все так делают. В любом случае я не собираюсь присоединяться к общей охоте на отца без нее. Я выбрала американский «ругер». За все эти годы мне довелось пострелять по меньшей мере из полудюжины разных пистолетов и винтовок «ругер», и все они были чрезвычайно меткими, но продавались намного хуже, чем их конкуренты. На медведя я хожу с «магнумом» сорок четвертого калибра. Взрослый черный медведь – крепкий зверь с мощными мышцами и костями. Немногим охотникам удается завалить его с одного выстрела. К тому же раненый медведь не истекает кровью, как олень. Под мехом у него толстая прослойка жира, и если калибр окажется слишком маленьким, жир закроет пулевое отверстие, а мех впитает кровь, как губка, и медведь даже не оставит за собой кровавый след. Раненый медведь будет бежать до тех пор, пока совсем не ослабеет, то есть пятнадцать-двадцать миль. Еще одна причина, по которой я хожу на медведя только с собаками.
Заряжаю «магнум» и кладу его в бардачок. Сердце разрывается. Ладони вспотели. Я всегда нервничаю перед охотой, но сейчас ведь речь идет об отце. О человеке, которого я любила, когда была ребенком. Который заботился обо мне, как умел, целых двенадцать лет. Об отце, с которым я не разговаривала пятнадцать лет. О том, от кого я сбежала так давно и чей побег только что разрушил мою семью.
Я слишком возбуждена, чтобы спать, поэтому наливаю себе вина и иду с ним в гостиную. Ставлю бокал на кофейный столик без подставки, забиваюсь в угол дивана и вытягиваю на нем ноги. У Стивена пунктик по поводу того, что девочки иногда залезают на диваны и кресла с ногами. С другой стороны, моему отцу было наплевать на такую ерунду, как потертости на обивке. Я слышала о том, что девочки выбирают мужей, похожих на отцов, но если это правило, значит, я – исключение. Стивен даже не с Верхнего полуострова. Он не рыбачит и не охотится. Он с таким же успехом может соорудить нож из туалетной бумаги, как, скажем, собрать гоночный автомобиль или провести операцию на открытом мозге, не говоря уже о том, чтобы использовать этот нож для побега из тюрьмы строгого режима. Когда я выходила за него замуж, это казалось мне мудрым решением. Я и сейчас почти всегда так думаю.
Я выпиваю вино одним большим глотком. В последний раз мне было так плохо, когда я покинула болото. Спустя две недели после того, как нас с мамой спасли, я уже знала, что новая жизнь, которую я себе нафантазировала, не будет такой, какой я ее себе представляла.
Я виню во всем СМИ. Не думаю, что кто-то сможет оценить масштаб пира новостных стервятников, чуть не съевших меня живьем, если только сам не окажется в гуще событий. Да, внимание мира привлекало то, что случилось с моей матерью, но мной они все никак не могли насытиться. Дикий ребенок, выросший в глуши, в изоляции. Дитя невинной жертвы и ее похитителя. Дочь Болотного Царя. Люди, которых я не знала, присылали мне вещи, которых я не хотела: велосипеды, плюшевые игрушки, MP3-плееры и ноутбуки. Один анонимный доброжелатель собирался оплатить мою учебу в колледже.
Прошло немного времени, и мои дедушка и бабушка быстро поняли, что их семейная трагедия превратилась в золотую жилу. И они преисполнились решимости как следует на ней нажиться.
«С прессой не общаться», – напутствовали они меня и маму, подразумевая под прессой толпы репортеров, которые оставляли множество сообщений на автоответчике и днем и ночью торчали в минивэнах, выстроившихся на улице.
Как я поняла, если бы мы хранили молчание, то в один прекрасный день смогли бы продать нашу историю за огромные деньги. Я не знала точно, сколько нужно молчать, и как вообще продаются и покупаются истории, и зачем нам столько денег. Но, раз этого хотели дедушка и бабушка, я готова была сделать, как они велят. Тогда я еще стремилась всем угождать.
Журнал «Пипл» предложил самую высокую цену. Хотя я до сих пор не знаю, сколько они заплатили. Мы с мамой не увидели ни цента из этих денег. Все, что я знаю, так это то, что прямо перед большой вечеринкой, которую устраивали в честь нашего возвращения домой, дедушка сказал нам, что пригласил журналистку из «Пипл». Мы должны были рассказать ей все, что она захочет узнать, а фотограф сделает несколько снимков.
Вечеринка проходила в главной усадьбе округа – Пентланд-Холл. Судя по названию, я представляла себе что-то в стиле викингов: высокие сводчатые потолки, толстые каменные стены, узкие окна и полы, устланные соломой. Снующих по дому кур, собак и коз, ну и корову, привязанную к железному кольцу в углу сарая. Длинный деревянный стол для слуг и отдельные покои наверху для господ. Но эта усадьба оказалась большим белым деревянным зданием, название которого было написано на табличке, чтобы никто не ошибся. В здании были танцевальный зал, небольшая сцена на главном этаже, столовая и кухня в подвале. Конечно, оно выглядело не таким величественным, каким я его себе представляла, но все же самым большим из всех, которые я когда-либо видела.
Мы прибыли последними. Был апрель, так что под куртку на гусином пуху, которую мне кто-то прислал, я надела красный свитер, отделанный чем-то, похожим на белый мех, а еще голубые джинсы и ботинки со стальными носками, которые были на мне в тот день, когда мы ушли с болота. Дедушка и бабушка хотели, чтобы я надела желтое клетчатое платье в цветочек, которое когда-то принадлежало моей матери, и еще что-то под названием «колготки» – они должны были скрыть татуировки у меня на ногах. Зигзагообразные полоски на икрах стали первыми татуировками, которые сделал мне отец. В дополнение к ним и к двойному ряду точек на щеках папа вытатуировал на моем правом бицепсе маленького оленя, похожего на тех, которых вы могли видеть на снимках наскальных рисунков, – в честь моего первого успеха на охоте. И медведя между лопаток – в честь того, с которым я столкнулась на крыльце, когда была еще совсем ребенком. Муква, медведь – мой тотемный зверь. После того как мы со Стивеном привыкли друг к другу, он спросил меня о татуировках. Я сказала, что мне их сделали в детстве во время церемонии племенного посвящения, когда я с родителями – баптистскими миссионерами – жила на уединенном острове в южной части Тихого океана. Я заметила, что чем диковиннее история, тем охотнее в нее верят. Я также сказала ему, что мои родители трагически погибли на том же острове, когда пытались помирить враждующие племена, – на тот случай, если ему когда-нибудь захочется с ними встретиться. Думаю, теперь, когда моя тайна раскрыта, я могла бы рассказать ему о татуировках, но дело в том, что я привыкла выдумывать.
Платье, которое хотели на меня напялить дедушка с бабушкой, напоминало мне кухонные занавески в нашей хижине, только те были ярче и без разрезов и дыр. Мне нравилась ткань, она была такой легкой и воздушной, что казалось, будто на мне вообще ничего нет. Но, хоть я и выглядела в нем как девочка, стоя перед зеркалом в спальне бабушки, сидела я по-прежнему как мальчик, широко расставив ноги, так что бабушка решила, что лучше выбрать джинсы. Мама надела голубое платье и ленту для волос, такую же, какая была на ней на плакатах с надписью «Вы видели меня?», хотя бабушка и ворчала, что платье слишком короткое и узкое. Не знаю, что хуже: то, что мои дедушка и бабушка хотели, чтобы моя двадцативосьмилетняя мать сыграла роль четырнадцатилетней девочки, которую они однажды потеряли, или то, что мама на это согласилась.
Пока мы поднимались по деревянному пандусу, который выглядел как подъемный мост перед замком, все мои мышцы звенели от напряжения. У меня было такое чувство, будто я собираюсь подстрелить редкую птичку, которая в этот момент хорохорится и распускает хвост перед самочкой, и если я сделаю резкое движение, то спугну ее. Мне не терпелось войти внутрь. Я уже и так повстречала куда больше людей, чем могла себе представить, но все они хотя бы были моими родственниками.