2




Я выруливаю на дорогу, разбрызгивая гравий. Сомневаюсь, что этот участок трассы кто-то патрулирует, учитывая, что сейчас происходит в тридцати милях к югу, но даже если и патрулирует, штраф за превышение скорости будет меньшей из моих проблем. Мне нужно добраться домой. Мне нужно, чтобы обе мои девочки очутились в поле моего зрения, чтобы я знала: они со мной, они в безопасности. Если верить новостям, отец сейчас движется в противоположном направлении, прочь от моего дома – в сторону заповедника. И только мне известно, что это не так. Джейкоб Холбрук, которого я знала, никогда не повел бы себя так предсказуемо. Готова поспорить на любые деньги, что через пару миль полицейские потеряют его след, если уже не потеряли. Отец может передвигаться по болоту совершенно незаметно, точно призрак. И он не оставит следов, пока сам не захочет, чтобы кто-то их нашел. Если люди, идущие за ним, подумают, будто он прячется в заповеднике, они не станут искать его на болоте.

Я крепче сжимаю руль. Представляю, как отец скрывается за деревьями, в то время как Айрис выходит из автобуса и шагает к подъездной дорожке, и вжимаю педаль в пол. Так и вижу, как он выскакивает из засады и хватает ее в тот момент, когда автобус отъезжает, точно так же, как он выскакивал из зарослей, чтобы напугать меня, когда я выходила из туалета. В моем страхе нет логики. Если верить новостям, отец совершил побег в промежутке между четырьмя часами и четвертью пятого, а сейчас без пятнадцати пять. Он не смог бы пройти пешком тридцать миль за полчаса. Но от этого страх все равно никуда не девается. Мы с отцом не общались пятнадцать лет. Возможно, он даже не знает о том, что я сменила фамилию, как только мне исполнилось восемнадцать, поскольку больше не могла выносить то, какой популярной стала лишь потому, что росла вдали от цивилизации. Он не знает о том, что его собственные родители умерли восемь лет назад и передали мне его наследство. Или о том, что я использовала львиную долю этого наследства, чтобы сравнять с землей дом, где он вырос, и возвести на его месте новый, в два раза больше. Или о том, что теперь я живу в нем вместе с мужем и двумя маленькими дочками. Его внучками.

Но, возможно, он знает об этом. Теперь возможно все. Потому что сегодня отец сбежал из тюрьмы.



Я опоздала всего на минуту. Уж точно не больше, чем на две. Я пристраиваюсь за автобусом Айрис. Мэри все еще визжит. Она уже довела себя до такого состояния, что и не помнит, почему расстроилась. Я не могу обогнать автобус, потому что впереди знак «Стоп» и горит красный свет. И не важно, что моя машина – единственная на трассе, а в автобусе везут мою дочь. Как будто я могу ненароком переехать собственного ребенка.

Айрис выходит из автобуса. Судя по тому, с каким понурым видом она шагает по пустой подъездной дорожке, она явно думает, что я снова забыла вовремя вернуться домой.

– Смотри, Мэри. – Я показываю в окно. – Это наш дом. А вон Сисси. Ш-ш. Мы почти дома.

Мэри смотрит, куда я показываю, видит сестру и замолкает. Икает. А затем улыбается.

– Айрис!

Не А-А, не Ай-сис, не Сисси и даже не Ай-вис, но Айрис, четко и ясно. Гляди-ка!

В конце концов водитель автобуса решает, что, раз Айрис уже отошла от дороги, можно погасить предупреждающие фары. Дверь с шипением закрывается. Как только автобус трогается с места, я разворачиваюсь и въезжаю на парковку. Плечи Айрис выпрямляются. Она сияет и машет мне. Мамочка снова дома, а значит, мир пришел в норму. Хотелось бы и мне сказать то же самое.

Я выключаю двигатель и иду к пассажирскому сиденью, чтобы застегнуть сандалии Мэри. Как только ее ножки касаются земли, она сразу же бежит во двор.

– Мамуля! – Айрис подбегает и обнимает меня за ноги. – Я думала, тебя нет!

Это звучит не как обвинение, а просто как констатация факта. И я уже не в первый раз огорчаю свою дочь. Хотелось бы мне сказать, что в последний.

– Все хорошо. Мама рядом.

Я сжимаю ее плечико и легонько треплю по волосам. Стивен все время повторяет, что мне нужно чаще обнимать дочерей, но физический контакт все еще остается для меня проблемой. Психотерапевт, которого прикрепили ко мне после того, как нас с мамой освободили, говорил, что у меня проблемы с доверием, и заставлял выполнять разные упражнения, вроде тех, когда нужно закрыть глаза, скрестить руки на груди и упасть назад, рассчитывая только на ее обещание меня поймать. Когда я отказывалась, она говорила, что я настроена слишком враждебно. Но на самом деле у меня не было проблем с доверием. Я просто считала все эти упражнения ужасно глупыми.

Айрис отпускает меня и вслед за сестрой бежит в дом. Дом не заперт. Мы никогда его не запираем. Южане, обладатели больших летних особняков на утесе, чьи окна смотрят на залив, всегда тщательно запирают двери и задергивают шторы, но мы не особенно из-за этого переживаем. Думаю, если перед грабителями встанет выбор между пустым особняком на отшибе, набитым дорогой электроникой, и одноэтажным домом у дороги, ясно, какой они предпочтут.

Но теперь я запираю дверь и иду на задний двор, чтобы проверить, есть ли у Рэмбо вода и еда. Рэмбо сидит на веревке, которую мы привязали к сосне. Завидев меня, он бросается навстречу, виляя хвостом. Он не лает, потому что я приучила его этого не делать. Рэмбо – плоттхаунд, черный, с рыжими подпалинами, висячими хлопающими ушами и хвостом, похожим на кнут. Раньше я каждую осень брала его с собой на медвежью охоту с парочкой других охотников и их гончими, но две зимы назад пришлось дать Рэмбо отставку, после того как медведь вломился на наш двор и пес решил одолеть его в одиночку. Скажем так: собаку весом в сорок пять фунтов и пятисотфунтового медведя и рядом-то не поставишь, и не важно, что думает на этот счет сам пес. Большинство людей поначалу не замечают, что у Рембо всего три ноги, но теперь, когда он уязвим на целых двадцать пять процентов, я не верну его на поле боя. А после того, как он от скуки погнался за оленем прошлой зимой, нам пришлось держать его на привязи. В таком месте, как наш город, собаку, виновную в том, что она погналась за оленем, могут пристрелить на месте.

– У нас есть печеньки? – спрашивает меня Айрис из кухни.

Она терпеливо ждет за столом, выпрямив спину и скрестив руки, в то время как ее сестра ковыряется в мусоре на полу. Должно быть, учительница в восторге от Айрис. Это она еще не встретилась с Мэри. Уже не в первый раз я задумываюсь о том, как у одних и тех же родителей могли появиться на свет два настолько разных ребенка. Если Мэри – огонь, то Айрис – это вода. Ведомый, но не ведущий. Она тихий сверхчувствительный ребенок, который всегда предпочтет книжку беготне, любит своих вымышленных друзей так же сильно, как я когда-то любила своих, и малейший упрек тут же принимает близко к сердцу. Ненавижу себя за то, что заставила ее ненадолго испугаться. Айрис Великодушная, конечно же, уже простила меня и забыла обо всем, но не я. Я никогда ничего не забываю.

Иду в кладовку и беру пакет с печеньем с верхней полки. Не сомневаюсь, что в один прекрасный день мой маленький викинг-налетчик попытается забраться и туда, но Айрис Послушная никогда даже не подумает об этом. Я кладу на тарелку четыре печенья, наливаю два стакана молока, а потом иду в ванную. Открываю кран, набираю полные ладони воды и умываюсь. Замечаю выражение своего лица в зеркале и осознаю, что мне нужно взять себя в руки. Как только Стивен вернется домой, я во всем признаюсь. А пока девочки не должны ничего заметить.

После того как они доедают печенье с молоком, я отправляю их в комнату, потому что мне нужно послушать новости, а я не хочу, чтобы они тоже их услышали. Мэри еще слишком маленькая, чтобы понять важность слов «побег из тюрьмы», «охота» и «вооружен и опасен», но Айрис вполне может. По Си-эн-эн показывают вертолет, скользящий над верхушками деревьев. Мы находимся так близко к зоне поиска, что если я выйду на улицу, то увижу этот вертолет. Внизу экрана бегут объявления полиции штата – они призывают жителей не выходить из дома. Показывают фотографии убитых охранников, пустого тюремного фургона и интервью с безутешными семьями. Недавнее фото моего отца. Тюремная жизнь была к нему немилосердна. А вот и две фотографии моей матери – юной девочки и скуластой женщины. Мое фото, на котором мне двенадцать лет. Снимок нашей хижины. Никаких упоминаний о Хелене Пеллетье, но это вопрос времени.

Из коридора доносится топот ножек Айрис и Мэри, и я выключаю звук.

– Мы хотим поиграть на улице, – говорит Айрис.

– Улице, – эхом отзывается Мэри. – На!

Я понимаю. Держать их взаперти бессмысленно. Их игровая площадка окружена шестифутовым забором из плетеного железа, и из кухонного окна мне прекрасно виден весь двор. Стивен установил этот забор после случая с медведем.

«Дети внутри, звери снаружи», – с удовольствием констатировал он, когда работа была закончена, и вытер ладони о брюки, как будто сам вбил все шесты. Если бы обезопасить детей было так просто!..

– Хорошо, – говорю я. – Но недолго!

Открываю заднюю дверь и выпускаю их, а затем достаю коробку макарон с сыром из кухонного шкафчика, капусту и огурцы из холодильника.

Стивен час назад прислал эсэмэс и сообщил, что встреча затягивается, поэтому он перехватит чего-нибудь по пути, так что я готовлю макароны с сыром для девочек и салат для себя. Я ужасно не люблю готовить. Вы, наверное, думаете, что это странно, учитывая, как я зарабатываю на жизнь, но человек может использовать только те ресурсы, которые имеет. Вся округа заросла черникой и земляникой, я и научилась варить из них желе и варенье. Вот и все. В нашем мире особенно не требуются навыки подледной рыбалки или умение свежевать бобров. Я бы даже сказала, что не просто не люблю, а ненавижу готовить, но тут же слышу в голове мягкий, увещевающий голос отца: «Ненависть – слишком сильное слово, Хелена».

Я высыпаю лапшу из коробки в кастрюлю с кипящей соленой водой и подхожу к окну, чтобы проверить, как там девочки. Меня просто тошнит от всех этих Барби, маленьких пони и диснеевских принцесс, захламивших игровую площадку. Как Айрис и Мэри разовьют в себе такие качества, как терпение и самоконтроль, если Стивен дает им все, чего они пожелают? В детстве у меня ничего похожего не было. Я сама делала себе игрушки. Хвощ, который я разрывала на части, а потом собирала заново в том же порядке, был такой же обучающей игрушкой, как те, в которых малышам нужно подбирать фигурки под соответствующие отверстия. А после обеда из побегов молодого рогоза в моем распоряжении оказывалась целая тарелка того, что, по словам мамы, выглядело как пластиковые спицы. Но для меня это были мечи. Я втыкала их в песок на заднем дворе и строила форт, где у моих воинов-шишек (еловые против тсуговых[7]) состоялось немало эпичных сражений. Отсутствие материальных благ никогда не было для меня проблемой.

До того как мое лицо покинуло обложки журналов, продающихся в супермаркетах, люди часто спрашивали, что показалось мне самым чудесным, невероятным и удивительным после того, как я попала в цивилизацию. Как будто их мир был лучше моего. Или на самом деле был цивилизованным. Я с легкостью могу оспорить уместность данного слова в описании того мира, который открылся мне в возрасте двенадцати лет: войны, загрязнение окружающей среды, алчность, преступность, голодающие дети, расовая ненависть, межнациональные конфликты – и это только начало. Может быть, интернет? (Невразумительная штука.) Фастфуд? (Навязчивый вкус.) Самолеты? (Ради бога, в пятидесятых годах технологии уже были весьма развиты. Неужели люди в самом деле думали, что над нашей хижиной никогда не летали самолеты? Или что мы считали их гигантскими серебряными птицами?) Путешествия в космос? (Признаю, с этой темой у меня все еще возникают проблемы. Тот факт, что двенадцать человек прогулялись по Луне, кажется мне немыслимым. И да, я видела снимки.)

Мне всегда хотелось поставить вопрос по-другому. Можете ли вы сказать, каковы различия между обычной травой, ситником и осокой? Знаете, какие из диких растений пригодны для пищи и как их готовить? Сумеете подстрелить оленя, попав прямо в малозаметное коричневое пятно на его плече, чтобы он упал, где стоял, и не пришлось бы гоняться за ним весь остаток дня? А соорудить силки для кролика? Освежевать и выпотрошить его после поимки? Получится у вас приготовить его на открытом огне так, чтобы мясо было сочным, а корочка – румяной и хрустящей? И, кстати об этом, вы сможете разжечь костер без спичек?


Я быстро учусь. И мне понадобилось много времени, чтобы понять: большинство людей серьезно недооценивают мои навыки. Положа руку на сердце, могу сказать: их мир все же богат разнообразнейшими и невероятными технологическими чудесами. Важное место в списке занимает водопровод. Даже сейчас, когда я мою посуду или набираю ванну для девочек, мне нравится держать руки под краном, хотя я стараюсь не делать этого при Стивене. Немногие мужчины согласились бы жить с женщиной, которая может целую ночь провести в лесу, охотится на медведя или ест камыш. Не хочу усугублять.

Но вот правдивый ответ: самым потрясающим открытием, которое я сделала после того, как нас с мамой освободили, было электричество. Не представляю, как мы обходились без него все эти годы. Когда я смотрю на людей, которые как ни в чем не бывало заряжают свои планшеты и телефоны, поджаривают хлеб в тостере и готовят попкорн в микроволновке, смотрят телевизор и читают электронные книги глубокой ночью, я все еще изумляюсь. Никто из тех, кто вырос с электричеством, даже не задумывается о том, как прожить без него, если не считать тех редких случаев, когда оно выключается из-за грозы и приходится доставать фонарики и свечи.

Представьте, что электричества не существует. Нет никакой бытовой техники. Нет холодильников, стиральных машин и сушилок. Нет электроинструментов. Придется просыпаться, когда светает, и ложиться спать, когда стемнеет. Шестнадцатичасовые дни летом и восьмичасовые зимой. Будь у нас электричество, мы могли бы слушать музыку. Охлаждаться с помощью кондиционеров и согревать самые холодные углы наших комнат. Выкачивать воду из болота. Я с легкостью прожила бы без телевизора или компьютера. Даже без мобильного телефона. Но если и есть вещь, по которой я скучала бы, лишившись ее сейчас, это электричество. Сдаюсь.

С игровой площадки доносится вопль, и я резко оглядываюсь. Я не всегда могу определить по крикам дочерей, есть ли повод для серьезного беспокойства. Серьезное подразумевает фонтаны крови, бьющие из конечностей девочек, или черного медведя, бродящего по ту сторону забора. А несерьезное может вызвать Айрис, которая бегает кругами и размахивает руками, да еще и орет так, словно проглотила крысиный яд, в то время как Мэри смеется и хлопает в ладоши с криком: «Пчелка! Пчелка!»

Это еще одно слово, с которым у нее нет проблем.

Я знаю. Трудно поверить, что женщина, выросшая среди дикой природы, произвела на свет дочь, которая боится насекомых, но так и есть. Я давно отбросила попытки вытащить Айрис за город. Она только и делает, что жалуется на мошкару, грязь и запахи. С Мэри мне проще. Родитель не должен иметь любимчиков среди детей, но иногда это сложно.

Я стою у окна до тех пор, пока пчела не улетает в более мирное воздушное пространство, а девочки не успокаиваются. Неожиданно представляю себе, как их дедушка смотрит на них из зарослей, и мое сердце замирает от страха. Одна девочка светлая, другая темная. Я знаю, какую он выберет.

Я открываю окно и зову девочек внутрь.





3




После того как с тарелок пропадают последние крошки, я купаю Мэри и Айрис и укладываю спать, несмотря на их протесты. Мы все понимаем, что еще слишком рано. И они наверняка будут еще целый час хихикать и шептаться, прежде чем уснут, но пока они находятся в своей комнате, лежат в кроватях и не выходят в гостиную, я не против.

Я возвращаюсь в гостиную как раз к началу шестичасовых новостей. С момента побега отца прошло уже два часа, и до сих пор нет никаких сообщений о том, что его кто-то видел. В общем-то, это не очень меня удивляет. Я до сих пор не верю, что он прячется в заповеднике. Те же особенности этой местности, которые так затрудняют поиски, затрудняют и бегство. А мой отец никогда и ничего не делает просто так. В том, что он совершил побег именно там, должен быть смысл. Мне нужно только понять, в чем он заключается.

Перед тем как дом дедушки и бабушки снесли, я часто бродила по комнатам в поисках следов отца. Я хотела понять, как человек мог превратиться из невинного ребенка в похитителя детей. В судебных записях я нашла не очень много информации: мой дедушка Холбрук был чистокровным оджибве[8] и получил «белое имя», когда его еще совсем ребенком отослали в индейскую школу-интернат. Предками моей бабушки были финны, жившие в северо-западной части Верхнего полуострова и работавшие на медных рудниках. Дедушка и бабушка познакомились и поженились, когда им обоим было уже далеко за тридцать, а спустя пять лет появился на свет мой отец. Адвокат описывал родителей моего отца как старых и замшелых перфекционистов, которые были не в состоянии приспособиться к потребностям непоседливого ребенка и наказывали его за малейшую провинность. Я нашла в сарае кедровую палку с гладкой ручкой, предназначенную для порки, так что эти слова – правда. В тайнике под досками пола в спальне отца я обнаружила обувную коробку с парой наручников, клубком светлых волос, которые он, надо полагать, вытащил из материнской расчески, помадой и парой белых хлопковых трусов, тоже наверняка принадлежавших ей. Представляю, что бы сделало обвинение, если бы им в руки попало все это.

В других записях подробностей немного. Родители выгнали отца из дома после того, как он в десятом классе бросил школу. Первое время он работал на лесопилке, а затем пошел в армию, откуда через год с небольшим был с позором изгнан, потому что не мог найти общий язык с солдатами и не слушал командиров. Адвокат утверждал, что в этом не было его вины. Будучи талантливым юношей, он вел себя так вызывающе, потому что стремился найти любовь и признание, которых ему не дали собственные родители. А я вот в этом не уверена. С точки зрения выживания в дикой местности отец был мудрым и рассудительным, но, честно говоря, я не могу припомнить, чтобы он хоть однажды читал журнал «Нэшнл географик». Иногда я даже задумывалась, умеет ли он читать. Он и картинки-то не разглядывал.

Ничто из найденного не напоминало мне об отце, которого я знала, пока мне не попался на глаза мешок с рыболовным снаряжением, свисающий с крюка в подвале. Отец часто рассказывал о том, как в детстве ловил рыбу на Фокс-ривер. Он знал все лучшие места для рыбалки. Однажды он даже был проводником съемочной группы «Природа Мичигана»[9]. После того как я нашла этот рыболовный набор, я много раз ходила с ним на Фокс-ривер и ее восточные притоки. Удочка у отца была хорошая. С поплавком весом в четыре или пять, а иногда и шесть граммов я чувствовала себя настоящей богиней рыбалки на быстром течении и всегда возвращалась домой с полной вершей. Не знаю, настолько ли хорошо я умею ловить форель, как отец, но мне хочется так думать.

Я вспоминаю отцовские истории о рыбалке, а новостной блок все повторяется и повторяется. Если бы я убила двух человек и сбежала из тюрьмы, зная при этом, что мой побег положит начало самой большой погоне в истории штата Мичиган, то точно не стала бы слепо метаться по болотам. Я бы отправилась в одно из тех немногих мест на земле, где была счастлива.



Без четверти десять. Я сижу на веранде, жду Стивена и убиваю комаров. Не представляю, как он отреагирует на новость о том, что сбежавший заключенный – это мой отец, но уверена, что приятной его реакция точно не будет. Мой тихоня-фотограф редко теряет самообладание, и это одно из тех качеств, которые привлекли меня в нем с самого начала, но у всех есть свой предел.

Рэмбо лежит на дощатом крыльце рядом со мной. Чтобы заполучить его, восемь лет назад я отправилась к семье заводчиков породы плоттхаунд, жившей в Северной Каролине. Он тогда был еще щенком. Это случилось задолго до того, как появились Стивен и девочки. И он определенно пес одного хозяина. Нет, конечно, Рэмбо станет защищать Стивена или девочек, если придется. Плоттхаунды совершенно бесстрашные – настолько, что поклонники этой породы даже называют их «ниндзя в мире собак» и считают их самыми сильными собаками в мире. Но, если дело дойдет до реальной опасности и вся моя семья окажется в беде, Рэмбо в первую очередь кинется спасать именно меня. Люди, романтизирующие животных, назвали бы это любовью, или верностью, или преданностью, но дело в том, что такова его природа. Плоттхаунды рождены для того, чтобы оставаться в игре лишь на определенное время и пожертвовать собой в битве, а не бежать от нее. И он ничего не может с этим поделать.

Рэмбо настороженно ворчит и вскидывает уши. Я поднимаю голову. Я могу различить пение сверчков и цикад, шепот ветра в кронах сосен и какое-то шуршание в хвое на земле (скорее всего, это возится мышь или землеройка), характерное уханье неясыти, доносящееся с лужайки, лежащей между нашим домом и соседним, возню и крики пары квакв, угнездившихся в болоте позади нашего дома, шум машины, пронесшейся мимо нашего дома по шоссе, но для его собачьего супернюха вся ночь богато расцвечена запахами и звуками. Он сдавленно скулит и скребет передними лапами, но не встает. И не будет, пока я ему не скажу. Я учила его слушаться не только устных команд, но и жестов. Кладу ладонь ему на голову, и он снова опускает ее на мое колено. Не все, что бродит в темноте, нужно выследить и загнать.

Конечно, я все еще думаю об отце. То, что он сделал с матерью, – неправильно. Но убийство двух охранников ради побега из тюрьмы – непростительно. Однако какая-то часть меня, крошечная, не больше крупинки пыльцы с единственного цветка на единственном стебельке болотной травы, та малюсенькая часть, которая навсегда останется пятилетней девочкой с двумя косичками, боготворившей отца, радовалась, что папа снова на свободе. Он провел в тюрьме тринадцать лет. Ему было тридцать пять, когда он похитил маму, сорок девять, когда покинул свое болото, пятьдесят один, когда его поймали и осудили два года спустя. В этом ноябре ему исполнится шестьдесят шесть. В Мичигане нет смертной казни, но когда я думаю о том, что отец снова окажется в тюрьме на ближайшие десять, двенадцать или даже тридцать лет и проживет при этом так долго, как его собственный отец, то мне кажется, что лучше бы его казнили.

После того как мы покинули болото, все ожидали, что я возненавижу отца за то, что он сделал с мамой. И я ненавидела. И сейчас ненавижу. Но, кроме того, мне было очень его жаль. Он всего лишь хотел иметь жену. Однако ни одна женщина в здравом уме не согласилась бы жить с ним на той ферме. Если посмотреть на ситуацию с этой точки зрения – что еще ему оставалось делать? Отец был психически больным и отчаянно ущербным человеком, корни которого настолько глубоко ушли в индейскую глушь, что он просто не смог бы устоять перед соблазном похитить мою маму, даже если бы захотел. Психиатры, как со стороны защиты, так и со стороны обвинения, сошлись в диагнозе: антисоциальное расстройство личности. Хотя адвокат пытался смягчить приговор и утверждал, что болезнь стала следствием черепно-мозговой травмы, которую он получил в детстве после многократных ударов по голове.

Но я была ребенком. И любила своего папу. Джейкоб Холбрук, которого я знала, был умным, веселым, терпеливым и добрым человеком. Он заботился обо мне, одевал, кормил, учил всему, что могло помочь мне не только выживать на болоте, но и процветать. Кроме того, речь идет о событиях, в результате которых я появилась на свет, так что разве честно будет говорить, что я о них жалею?

В последний раз я видела отца, когда он, шаркая, вошел в зал суда округа Маркетт в наручниках и кандалах на лодыжках, чтобы вскоре оказаться за решеткой с тысячей других мужчин. Я не присутствовала на рассмотрении его дела. Мои показания были признаны ненадежными в силу моего юного возраста и воспитания, а кроме того, ненужными, потому что моя мать предоставила обвинению доказательства, которых хватило бы, чтобы упечь моего отца за решетку на дюжину пожизненных сроков. Но родители моей матери все же привезли меня из Ньюберри в тот день, когда папа был осужден. Думаю, они надеялись, что, увидев, как он получает по заслугам за то, что сделал с их дочерью, я возненавижу его так же сильно, как они. В тот же день я впервые встретила своих дедушку и бабушку по отцовской линии. Представьте себе мое удивление, когда я узнала, что мать человека, которого я всегда считала чистокровным оджибве, была белокожей блондинкой.

С того дня я проезжала мимо тюрьмы округа Маркетт по меньшей мере раз сто. Каждый раз, когда возила Мэри к специалисту, или обеих девочек по магазинам, или когда мы выбирались в город, чтобы посмотреть фильм в кинотеатре. Саму тюрьму не разглядишь со стороны шоссе. Все, что видят прохожие, – это извилистая дорогая, обрамленная старой каменной оградкой. Она похожа на въезд в старинное поместье и вьется между деревьями в сторону скалистого откоса, с которого открывается широкий вид на залив. Здания из песчаника, принадлежащие государству, находятся в реестре исторических памятников и датируются тысяча восемьсот восемьдесят девятым годом, когда была открыта местная тюрьма. Максимально охраняемое крыло, где содержался мой отец, состоит из шести этажей, в нем пять одиночных камер. Оно окружено двадцатифутовой каменной стеной и трехметровой изгородью из колючей проволоки. Периметр контролируют восемь башен, откуда легко вести огонь. Пять из них снабжены камерами, позволяющими следить за передвижениями внутри жилых блоков. Во всяком случае, так описывает это место Википедия. Внутри я никогда не бывала. Однажды я осмотрела тюрьму с помощью карт «Гугла», но тогда во дворе не было заключенных.

А теперь тюремное население стало меньше на одного человека. Это означает, что через несколько минут мне придется рассказать мужу правду, только правду и ничего, кроме правды, о том, кто я и в каких условиях жила с самого рождения, и да поможет мне Бог.

Рэмбо лает, как по команде, предупреждая меня. Через секунду свет фар облизывает двор и растекается по мере того, как внедорожник въезжает на парковку. Это не «чероки» Стивена. У этой машины на крыше установлены дополнительные фары, а на двери виднеется логотип полиции штата. На долю секунды я позволяю себе поверить в то, что смогу ответить на все вопросы офицеров и отделаться от них прежде, чем Стивен вернется домой. Но затем я замечаю «чероки» Стивена прямо за полицейской машиной. Внутреннее освещение в обоих автомобилях зажигается одновременно. Я вижу, как замешательство на лице Стивена превращается в панику, когда он видит полицейских в форме. Он бежит ко мне по двору:

– Хелена! Ты в порядке? А девочки? Что случилось? У вас все хорошо?

– Все в порядке.

Я приказываю Рэмбо оставаться на месте и спускаюсь с крыльца навстречу Стивену как раз в тот момент, когда к нам приближаются полицейские.

– Хелена Пеллетье? – спрашивает главный из них.

Он молод. Почти мой ровесник. Его напарник выглядит еще моложе. Мне становится интересно, сколько человек они уже успели опросить. Сколько жизней успели разрушить их вопросы. Я киваю и тянусь к руке Стивена.

– Мы хотели бы задать вам несколько вопросов о вашем отце Джейкобе Холбруке.

Стивен резко оборачивается.

– Твоем от… Хелена, что происходит? Я не понимаю. Этот сбежавший заключенный, он что, твой отец?