Обратив внимание на мое замешательство, маркиз слегка улыбнулся, заверив:
— Рядом со мной вам нечего опасаться, госпожа Ершова. Магия огня вам не навредит.
Я могла бы просто согласиться, но не замечать очевидного было нельзя.
— Вы ведь пользуете не только дар огненной стихии, верно? Карета с лошадьми… В вас течет кровь Воробьевых?
Где-то внутри живота инстинктивно начало сворачиваться удушающее чувство сродни первобытному страху. Неужели министр несет в себе не только огненное начало, но еще и утерянное, мертвое? И возможно ли такое?
Левшин снова приподнял бровь, удивленно разглядывая меня:
— Как и в вас, графиня.
Все верно. В истории нашей семьи был и такой брак, только кровь наследует лишь сильнейший из талантов. Или не наследует ничего вовсе, смешиваясь с обычной, — именно так случилось со мной. Но министр…
Немыслимо! Еще не осознав, что маркизу известно обо мне гораздо больше, чем следовало, я снова задумалась над очевидным. Николай Георгиевич Левшин — не просто боевой огненный маг. Он некромант. Господи, что же творится?! И знает ли об этом наследник императора? Или же все происходящее — тайна, которую мне придется унести с собой вслед за отцом?
— Вам незачем меня опасаться, — снова заверил маркиз. — Поверьте, я не причиню вам вреда.
Видимо, знает. Да и, наверное, скрыть такой могущественный дар было бы непросто. Но господин Левшин, не желая продолжения этого разговора, резко сменил тему:
— Если позволите, графиня, я хотел бы узнать кое-что без записи друзы памяти.
— Конечно, господин министр. Я охотно помогу вам и смогу повторить в суде, если понадобится.
Все верно. Маркиз должен понимать, что показания я даю не ему лично, а самой империи. И что секретов у меня нет.
— Меня интересует ваша переписка с молодым графом Никитиным.
Я и сама не поняла, как мне удалось сохранить невозмутимость. А ведь пальцы даже не дрогнули, оставив тонкую белоснежную ткань юбки идеально ровной. Видимо, восемь лет в девичьем пансионе принесли гораздо больше пользы, чем думалось.
Переписка с Алешей Никитиным мною велась на протяжении последнего года. Начавшись с прошлого лета, когда мне было позволено повидаться с дедом в его старом поместье, она стала постоянной, во многом поддерживая нас обоих. Конечно же мы не любили друг друга, но обманываться насчет любви в аристократическом обществе по меньшей мере глупо. А вот дружба — она навсегда.
Так уж случилось, что мы оба принадлежали к высоким родам империи и потому с детства понимали: честь и интересы семьи должны стать выше собственных желаний. Алеша хотел писать картины, я же… После утраты матери и не менее болезненной потери связи с отцом мне хотелось просто жить. Не в стенах пансиона и не в дальнем поместье старого мужа, выбранного родом. Если бы наши мечты исполнились…
Я мигом прогнала запретные мысли. О чем еще известно маркизу Левшину?
Но минута почти заканчивалась, а Николай Георгиевич продолжал наблюдать за мной с нескрываемым интересом. Пришлось ответить:
— Я давно не получала писем от господина Никитина. Старая дружба, мы были знакомы с детства…
— Госпожа Ершова! — Узкое пространство кареты делало голос маркиза не просто громким — оглушительным, что заставило меня сесть ровнее. — Вы обещали не лгать. А еще… — многозначительная пауза, — помогать во всем короне. И мне лично.
Маркиз сложил руки на груди, словно закрываясь от меня, и его взгляд стал еще более жестким.
— Последнее письмо пришло накануне, верно? Оно сохранилось?
Я кивнула. Письма хранились мной с особой бережностью, и в безопасности тайника я была уверена. Стоило только отодвинуть дальний край ковра в моей комнате, после чего приподнять крайнюю дощечку у шкафа. Она с гвоздем и поэтому никогда не привлечет внимания. Но гвоздь этот расшатан, а под ним — широкое пространство до земляного пола. Там ведь лежат не только письма…
— Переписку изыму завтра. — Левшин казался непреклонен. — Надеюсь, она хранится у вас в конвертах?
Настороженно кивнула:
— Да, но…
— Вы, видимо, не знаете, — Николай Георгиевич безжалостно растаптывал меня словами, — но вашего поклонника уже с пол года нет в столице. Впрочем, как и в самой империи.
Он ненадолго прервался, зорко следя за малейшим изменением в моем поведении, после чего подвел черту:
— Скандал о запретной связи с наследной княгиней прогремел на весь Петергоф, приведя его императорское высочество в ярость. Старому графу Никитину пришлось лишиться половины состояния, чтобы вина отрока ненадолго забылась, а сам он спешно выехал к Лигурийскому морю. Но ведь ваши конверты — не из Италийских земель?
Пораженная услышанным, я едва понимала, о чем говорит маркиз. Скандал с наследной княгиней? Неужели Хвойный так далеко от Петергофа, чтобы слухи настолько мерзкого свойства не долетели до нас? Или же все это из-за связи с семьей самого императора? Скрывалось?
Я терялась в догадках, но больше всего тревожило другое.
— Конверты приходили обычные, местные. На желтоватой бумаге дурного качества — чтобы их не вскрывали.
— Почерк?
— Алешин.
Маркиз на минуту задумался, тихо проговорив:
— Ваше дело, госпожа Ершова, с каждой минутой становится все интереснее. — Взгляд его потемнел. — После изъятия письма будут подвергнуты исследованию на духовной друзе. Если окажется, что рука — ваша…
Я не сразу поняла, о чем говорит маркиз. Моя рука… но зачем? И лишь спустя мгновение отвратительная догадка опалила щеки:
— Вы думаете, я сама?
— Я не думаю, — устало проговорил маркиз, — я исключаю. Все же слишком много нестыковок…
— Но… зачем? Зачем мне самой писать себе письма?!
Левшин глубоко вздохнул, пожав плечами:
— Привлечь внимание отца. Похвастаться перед товарками. Увести след в случае чего. А может… может быть, писал письма вовсе не Никитин. И даже не вы…
Ощутив, как краснею до кончиков волос, я молилась лишь об одном: чтобы моей выдержки хватило не расплакаться перед этим безжалостным человеком. Но внезапно маркиз прервался на полуслове, резко подняв правую ладонь. Таким знаком обычно заставляют молчать чернь, а не равных себе.
Глаза обожгло, и я ощутила, как горячие слезы вот-вот хлынут. Но глухой гул, обрушившийся на стены кареты со всех сторон разом, мигом вернул самообладание. А вслед за рокотом появилось зеленоватое свечение, заглушающее алую дымку. И тогда маркиз, мимолетно глянув в окно, скомандовал:
— Оставайтесь здесь! И не сходите с места ни при каких условиях!
Он резко толкнул дверцу кареты, и в замкнутое пространство ворвался запах тлеющей плоти. Гнилостный, он был так противен, что мне понадобились все силы, чтобы удержаться от позорного приступа дурноты.
Маркиз тем временем выскочил наружу, и я сначала почувствовала, а потом и расслышала стрекочущие волны, заставлявшие нашу карету подрагивать.
Время шло, а гул все нарастал. Было так страшно, что совсем скоро я уже не могла сказать, сколько длится эта какофония. Вздрагивая с каждым новым ударом, я искала в окне очередную алую вспышку, подтверждающую, что маркиз по-прежнему жив.
Что еще оставалось мне? Дождаться внутри, проявив благоразумие, или помочь господину Левшину?
Видимо, Агата Михайловна все же была обо мне слишком высокого мнения, полагая, что я обладаю острым умом и незаурядным образом мыслей, потому как стал бы такой человек идти против прямого приказа того, от кого зависит его жизнь?
Верно — нет.
Особенно если учесть, что за порогом кареты меня ждало не что иное, как растревоженное старое кладбище.
ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой случаются события более скандальные, чем раскрытие старых тайн
Сердце учит нас сострадать несчастиям ближних…
Жизнь в свете, дома и при дворе. Петергоф, 1890 г.
Сделать первый шаг мне так и не удалось, потому как в волосы тут же вцепилось что-то острое, а я запоздало поняла: умертвие. Рванув его резко на себя, стала заваливаться на карету, по которой по-прежнему бежал рокот силовых волн.
Краем глаза успела заметить фигуру маркиза, рваными движениями бросающего по сторонам огненные снаряды. Те алыми всполохами озаряли сосновые верхушки, а нежить все наступала.
Разорванные временем и поднятые человеком с древней кровью, они все увереннее подходили к упряжке, отчего лошади, напуганные до смерти, становились на дыбы. Еще немного — и они сорвутся с места, оставив нас одних в этой глуши.
Ослепляющая боль прервала мысли. Полуистлевшее тело жадно накрыло меня сверху, и я поняла, что больше не смогу. Воздух быстро заканчивался, поддаваясь напору стальной хватки костлявых пальцев, и перед глазами уже поплыло, когда внезапно голос маркиза вернул все на место:
— Я предупреждал вас!
Грубый рывок — и, кажется, прядь моих каштановых волос осталась в руках умертвия. Но это волновало меня сейчас меньше всего.
— Вы нарушили приказ, и последствия будут неотвратимыми! — Яростный оскал маркиза — это первое, что я смогла разглядеть. А потом… потом стало ясно, что за то время, пока я оставалась в карете одна, случилось многое.
Синий костюм министра был изорван на груди, а по рукаву проворной змейкой ползла тонкая струйка крови, спускавшаяся с подбородка. Неужели все так плохо?
Похоже, я сказала это вслух, потому как маркиз со злостью ответил:
— Справлюсь! Забирайтесь в карету! И чтобы больше ни единой глупости!
Спорить с господином Левшиным было бесполезно, и потому я лишь предложила:
— Позвольте помочь.
Маркиз засмеялся. Зло, рвано. А потом резко выбросил руку в сторону — и уже в следующий миг ко мне рванул кусок человеческого тела с горящими зеленью глазницами:
— Рядом со мной вам нечего опасаться, госпожа Ершова. Магия огня вам не навредит.
Я могла бы просто согласиться, но не замечать очевидного было нельзя.
— Вы ведь пользуете не только дар огненной стихии, верно? Карета с лошадьми… В вас течет кровь Воробьевых?
Где-то внутри живота инстинктивно начало сворачиваться удушающее чувство сродни первобытному страху. Неужели министр несет в себе не только огненное начало, но еще и утерянное, мертвое? И возможно ли такое?
Левшин снова приподнял бровь, удивленно разглядывая меня:
— Как и в вас, графиня.
Все верно. В истории нашей семьи был и такой брак, только кровь наследует лишь сильнейший из талантов. Или не наследует ничего вовсе, смешиваясь с обычной, — именно так случилось со мной. Но министр…
Немыслимо! Еще не осознав, что маркизу известно обо мне гораздо больше, чем следовало, я снова задумалась над очевидным. Николай Георгиевич Левшин — не просто боевой огненный маг. Он некромант. Господи, что же творится?! И знает ли об этом наследник императора? Или же все происходящее — тайна, которую мне придется унести с собой вслед за отцом?
— Вам незачем меня опасаться, — снова заверил маркиз. — Поверьте, я не причиню вам вреда.
Видимо, знает. Да и, наверное, скрыть такой могущественный дар было бы непросто. Но господин Левшин, не желая продолжения этого разговора, резко сменил тему:
— Если позволите, графиня, я хотел бы узнать кое-что без записи друзы памяти.
— Конечно, господин министр. Я охотно помогу вам и смогу повторить в суде, если понадобится.
Все верно. Маркиз должен понимать, что показания я даю не ему лично, а самой империи. И что секретов у меня нет.
— Меня интересует ваша переписка с молодым графом Никитиным.
Я и сама не поняла, как мне удалось сохранить невозмутимость. А ведь пальцы даже не дрогнули, оставив тонкую белоснежную ткань юбки идеально ровной. Видимо, восемь лет в девичьем пансионе принесли гораздо больше пользы, чем думалось.
Переписка с Алешей Никитиным мною велась на протяжении последнего года. Начавшись с прошлого лета, когда мне было позволено повидаться с дедом в его старом поместье, она стала постоянной, во многом поддерживая нас обоих. Конечно же мы не любили друг друга, но обманываться насчет любви в аристократическом обществе по меньшей мере глупо. А вот дружба — она навсегда.
Так уж случилось, что мы оба принадлежали к высоким родам империи и потому с детства понимали: честь и интересы семьи должны стать выше собственных желаний. Алеша хотел писать картины, я же… После утраты матери и не менее болезненной потери связи с отцом мне хотелось просто жить. Не в стенах пансиона и не в дальнем поместье старого мужа, выбранного родом. Если бы наши мечты исполнились…
Я мигом прогнала запретные мысли. О чем еще известно маркизу Левшину?
Но минута почти заканчивалась, а Николай Георгиевич продолжал наблюдать за мной с нескрываемым интересом. Пришлось ответить:
— Я давно не получала писем от господина Никитина. Старая дружба, мы были знакомы с детства…
— Госпожа Ершова! — Узкое пространство кареты делало голос маркиза не просто громким — оглушительным, что заставило меня сесть ровнее. — Вы обещали не лгать. А еще… — многозначительная пауза, — помогать во всем короне. И мне лично.
Маркиз сложил руки на груди, словно закрываясь от меня, и его взгляд стал еще более жестким.
— Последнее письмо пришло накануне, верно? Оно сохранилось?
Я кивнула. Письма хранились мной с особой бережностью, и в безопасности тайника я была уверена. Стоило только отодвинуть дальний край ковра в моей комнате, после чего приподнять крайнюю дощечку у шкафа. Она с гвоздем и поэтому никогда не привлечет внимания. Но гвоздь этот расшатан, а под ним — широкое пространство до земляного пола. Там ведь лежат не только письма…
— Переписку изыму завтра. — Левшин казался непреклонен. — Надеюсь, она хранится у вас в конвертах?
Настороженно кивнула:
— Да, но…
— Вы, видимо, не знаете, — Николай Георгиевич безжалостно растаптывал меня словами, — но вашего поклонника уже с пол года нет в столице. Впрочем, как и в самой империи.
Он ненадолго прервался, зорко следя за малейшим изменением в моем поведении, после чего подвел черту:
— Скандал о запретной связи с наследной княгиней прогремел на весь Петергоф, приведя его императорское высочество в ярость. Старому графу Никитину пришлось лишиться половины состояния, чтобы вина отрока ненадолго забылась, а сам он спешно выехал к Лигурийскому морю. Но ведь ваши конверты — не из Италийских земель?
Пораженная услышанным, я едва понимала, о чем говорит маркиз. Скандал с наследной княгиней? Неужели Хвойный так далеко от Петергофа, чтобы слухи настолько мерзкого свойства не долетели до нас? Или же все это из-за связи с семьей самого императора? Скрывалось?
Я терялась в догадках, но больше всего тревожило другое.
— Конверты приходили обычные, местные. На желтоватой бумаге дурного качества — чтобы их не вскрывали.
— Почерк?
— Алешин.
Маркиз на минуту задумался, тихо проговорив:
— Ваше дело, госпожа Ершова, с каждой минутой становится все интереснее. — Взгляд его потемнел. — После изъятия письма будут подвергнуты исследованию на духовной друзе. Если окажется, что рука — ваша…
Я не сразу поняла, о чем говорит маркиз. Моя рука… но зачем? И лишь спустя мгновение отвратительная догадка опалила щеки:
— Вы думаете, я сама?
— Я не думаю, — устало проговорил маркиз, — я исключаю. Все же слишком много нестыковок…
— Но… зачем? Зачем мне самой писать себе письма?!
Левшин глубоко вздохнул, пожав плечами:
— Привлечь внимание отца. Похвастаться перед товарками. Увести след в случае чего. А может… может быть, писал письма вовсе не Никитин. И даже не вы…
Ощутив, как краснею до кончиков волос, я молилась лишь об одном: чтобы моей выдержки хватило не расплакаться перед этим безжалостным человеком. Но внезапно маркиз прервался на полуслове, резко подняв правую ладонь. Таким знаком обычно заставляют молчать чернь, а не равных себе.
Глаза обожгло, и я ощутила, как горячие слезы вот-вот хлынут. Но глухой гул, обрушившийся на стены кареты со всех сторон разом, мигом вернул самообладание. А вслед за рокотом появилось зеленоватое свечение, заглушающее алую дымку. И тогда маркиз, мимолетно глянув в окно, скомандовал:
— Оставайтесь здесь! И не сходите с места ни при каких условиях!
Он резко толкнул дверцу кареты, и в замкнутое пространство ворвался запах тлеющей плоти. Гнилостный, он был так противен, что мне понадобились все силы, чтобы удержаться от позорного приступа дурноты.
Маркиз тем временем выскочил наружу, и я сначала почувствовала, а потом и расслышала стрекочущие волны, заставлявшие нашу карету подрагивать.
Время шло, а гул все нарастал. Было так страшно, что совсем скоро я уже не могла сказать, сколько длится эта какофония. Вздрагивая с каждым новым ударом, я искала в окне очередную алую вспышку, подтверждающую, что маркиз по-прежнему жив.
Что еще оставалось мне? Дождаться внутри, проявив благоразумие, или помочь господину Левшину?
Видимо, Агата Михайловна все же была обо мне слишком высокого мнения, полагая, что я обладаю острым умом и незаурядным образом мыслей, потому как стал бы такой человек идти против прямого приказа того, от кого зависит его жизнь?
Верно — нет.
Особенно если учесть, что за порогом кареты меня ждало не что иное, как растревоженное старое кладбище.
ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой случаются события более скандальные, чем раскрытие старых тайн
Сердце учит нас сострадать несчастиям ближних…
Жизнь в свете, дома и при дворе. Петергоф, 1890 г.
Сделать первый шаг мне так и не удалось, потому как в волосы тут же вцепилось что-то острое, а я запоздало поняла: умертвие. Рванув его резко на себя, стала заваливаться на карету, по которой по-прежнему бежал рокот силовых волн.
Краем глаза успела заметить фигуру маркиза, рваными движениями бросающего по сторонам огненные снаряды. Те алыми всполохами озаряли сосновые верхушки, а нежить все наступала.
Разорванные временем и поднятые человеком с древней кровью, они все увереннее подходили к упряжке, отчего лошади, напуганные до смерти, становились на дыбы. Еще немного — и они сорвутся с места, оставив нас одних в этой глуши.
Ослепляющая боль прервала мысли. Полуистлевшее тело жадно накрыло меня сверху, и я поняла, что больше не смогу. Воздух быстро заканчивался, поддаваясь напору стальной хватки костлявых пальцев, и перед глазами уже поплыло, когда внезапно голос маркиза вернул все на место:
— Я предупреждал вас!
Грубый рывок — и, кажется, прядь моих каштановых волос осталась в руках умертвия. Но это волновало меня сейчас меньше всего.
— Вы нарушили приказ, и последствия будут неотвратимыми! — Яростный оскал маркиза — это первое, что я смогла разглядеть. А потом… потом стало ясно, что за то время, пока я оставалась в карете одна, случилось многое.
Синий костюм министра был изорван на груди, а по рукаву проворной змейкой ползла тонкая струйка крови, спускавшаяся с подбородка. Неужели все так плохо?
Похоже, я сказала это вслух, потому как маркиз со злостью ответил:
— Справлюсь! Забирайтесь в карету! И чтобы больше ни единой глупости!
Спорить с господином Левшиным было бесполезно, и потому я лишь предложила:
— Позвольте помочь.
Маркиз засмеялся. Зло, рвано. А потом резко выбросил руку в сторону — и уже в следующий миг ко мне рванул кусок человеческого тела с горящими зеленью глазницами: