– Ах да. Оливия Харман и Адам Харман.
– Ваш рейс прибывает в Каир завтра в шестнадцать пятьдесят по местному времени.
– Спасибо.
Я тут же отбиваю эсэмэску:
Марни, мы знаем, что случилось, не волнуйся, оставайся где ты есть, мы с мамой за тобой прилетим. Сегодня нет рейсов, вылетаем завтра утром, прибудем в Каирский аэропорт в 16:50. Если тебе понадобится куда-то отъехать, в гостиницу и т. п., сообщи. Позвони нам, как только сможешь. Мы тебя любим.
– Вот, пожалуйста. – Турагент повторяет мне сведения о рейсе, затем спрашивает, желаю ли я распечатать билеты. Я киваю, и принтер рядом с ней начинает гудеть. Она ловко вкладывает выползшие из него билеты в голубой футлярчик с логотипом турагентства.
– Спасибо, – говорю я, запихивая футляр в карман куртки.
Она улыбается, и меня так и распирает от желания выпалить ей все – про Марни, про то, как она чуть не попала на этот страшный рейс. Но турагент отводит взгляд и извлекает мобильный терминал для оплаты.
Не говоря ни слова, я оплачиваю билеты и выхожу.
Оказавшись снаружи, я ненадолго останавливаюсь. Телефон у меня в руке все время молчал, но на всякий случай я зажигаю экран. Он показывает 13:45. С момента катастрофы прошло уже почти два часа. И по-прежнему никаких вестей от Марни. Снова пытаюсь ей позвонить, но вызов не проходит. Эсэмэска, которую я пробовал отправить из офиса турагентства, осталась недоставленной. Ну да, сети там у них наверняка рухнули, но долго ли они будут оставаться в таком состоянии?
Пешком до мотоцикла. Перед глазами у меня все плывет, я ничего толком не замечаю. Достаю шлем из багажника, сажусь в седло. Похолодало. Надо бы позвонить Лив, но лучше подождать с этими новостями, пока мы не окажемся вместе, лицом к лицу. Тогда я покажу ей время всех этих рейсов, и она сама увидит, что Марни физически не успела бы пересесть на этот злополучный самолет.
Тут я замираю. Праздник. День рождения. Я совершенно забыл про праздник. Какого черта, почему я даже не вспомнил про вечеринку? Может, нам следовало бы ее отменить? Не двигаясь, я обдумываю этот вариант. Ливия будет страшно огорчена, если мы все отменим. И потом, почему бы нам не продолжать все как планировалось? Если только мы получим известия от Марни. А мы их получим.
Когда я вернусь домой, Ливии еще не будет, соображаю я. Она еще будет в спа. Мне приходит в голову позвонить Кирин и узнать, где они. Вот узнаю, поеду туда и прямо там расскажу Ливии. По крайней мере, мне будет с кем поделиться тревогой. Но это эгоизм. Испорчу ей отдых с подругами. Как представишь… Едва Лив узнает, она почувствует то же самое, что я сейчас чувствую. Нет, нельзя с ней так поступить.
Снова проверяю, как там телефон. Никаких посланий. Ничего. Уже два часа дня.
Ливия
КИРИН ПОТЯГИВАЕТСЯ ВСЕМ ТЕЛОМ и блаженно вздыхает.
– Погодка прямо идеальная, – мурлычет она.
– Потрясающе, правда? Спасибо тебе за все, Кири, сама бы я никогда не сподобилась.
– В основе мой собственный эгоизм. Я сама обожаю сюда ходить.
Она принимается шарить в сумке, ища телефон, и я бросаю взгляд на ее живот. Да, она права, пока ни намека на беременность.
Я смотрю, как там Джесс. Сидит в тенечке, с книгой на коленях, но глаза у нее закрыты. Она кажется такой хрупкой и уязвимой, что я невольно отвожу взгляд.
– Боже, – произносит Кирин, и голос у нее расстроенный.
Мы с Джесс поворачиваемся к ней.
– Что-то с детьми?.. – спрашиваю я. Может, ей пришла эсэмэска от Нельсона?
Она качает головой:
– Самолет разбился. В Египте. Никто не выжил. – Лицо у нее делается печальным. – На борту было двести пятьдесят человек, включая экипаж.
– Ужас какой, – говорю я. Жуткая новость.
– Не надо про это. – Джесс вздрагивает. – Не могу выносить такие разговоры.
Мой телефон лежит на столике экраном вверх, и я переворачиваю его экраном вниз.
– Не буду смотреть в телефон до конца дня. В этом есть что-то неправильное: я веселюсь, а другие скорбят.
– В мире всегда кто-нибудь да скорбит, – замечает Кирин.
– Я знаю. Но когда самолет разбивается… Это просто рвет сердце.
– Слушай, а кто-нибудь из твоих коллег придет на праздник? – спрашивает Джесс. Я знаю, что она просто хочет поскорей сменить тему: я ей уже говорила, что придет.
– Да. Причем, по-моему, все.
– Ого, – восхищается Кирин.
– Я вообще не думала, что кто-нибудь придет, но собираются все.
– Ну так же всегда бывает, правда? – говорит Кирин. – Затеваешь праздник, начинаешь с друзей и родных, потом хочешь позвать соседей и тех, с кем работаешь, список все растет, растет… Тут как с нашей свадьбой – в конце концов пришло две сотни гостей, целая толпа.
– Самое лучшее в сегодняшнем вечере, – замечаю я, – то, что, в отличие от свадеб, я пригласила только тех, кого действительно хочу видеть.
Нет-нет, мысленно добавляю я. Есть один человек, который в принципе мог бы испортить мне весь вечер. Но только если я позволю.
Я поворачиваюсь лицом к солнцу. Прежде чем я «опозорила» их, родители возили меня в очень милые отели, но в таком роскошном я еще не бывала. В те времена я не отдавала себе отчет в том, как мне повезло иметь вполне обеспеченных родителей. С тех пор я часто задумывалась: интересно, как бы сложилась моя жизнь, если бы я не залетела, если бы я и дальше шла по той дорожке, которую наметили для меня отец с матерью? Они хотели, чтобы я изучала медицину, и я бы с радостью подчинилась их желанию. Так что сейчас я была бы врачом. Возможно, замужем за коллегой-доктором. Возможно, у меня было бы больше детей. Летний домик где-нибудь за границей, чтобы проводить там отпуска. Существование, которое, поскольку мои родители наверняка играли бы в нем огромную роль, следовало бы назвать лишь существованием, а не настоящей жизнью. Вряд ли оно было бы таким же счастливым, как моя нынешняя жизнь, по крайней мере, я совершенно не могу этого себе представить. Они навязывали бы мне ритуал еженедельных ланчей после посещения церкви, на Рождество мы непременно гостили бы у них в доме, с его рюшечками и подушечками, с его вечными правилами и установлениями: не смей ставить локти на стол, не смей класть ноги на кресло, не смей валяться в постели после девяти утра, не сутулься, не смотри по телевизору ничего кроме Би-би-си-2. Мне повезло – удалось из всего этого вырваться, вернее, нам повезло. Если бы мои родители приняли Адама и Джоша, смирились с их присутствием в моей жизни, мы поневоле чувствовали бы себя у них в долгу – постоянно, всегда, без конца. Нас связывали бы с ними удушающие узы благодарности, родственных обязательств и тому подобного.
– Как жалко, что Марни сегодня вечером с нами не будет, – сочувственно говорит Джесс. – Моей Клео очень ее не хватает. Они с детства обсуждали этот твой праздник, гадали, какими они станут в девятнадцать лет.
– И придумывали платья, которые они наденут. – Я улыбаюсь при этом воспоминании. – Я тоже. Я часто думала: «В день моего праздника Джошу будет уже двадцать два, а Марни – девятнадцать». И я не могла себе представить, как они будут выглядеть и вообще какими они станут, чем они будут заниматься и так далее. Две неизвестных величины. Но я никогда не сомневалась, что они там будут – на моей вечеринке.
Тут я отчетливо понимаю: да, за все эти годы я столько раз воображала себе этот праздник – и мне никогда не приходило в голову, что Марни не примет в нем участие, что ее может не быть с нами.
Или что я не захочу, чтобы она с нами была.
– А Клео не против того, чтобы прийти? – спрашиваю я у Джесс. – Раз Марни не будет.
– Не беспокойся, она ни за что не пропустит твой праздник. – Джесс внимательно смотрит на меня. – Кстати о Марни. Тут Клео хочет устроить ей вечеринку-сюрприз, в ближайшие выходные после ее возвращения. Пригласить всех их друзей. Она просила меня узнать, не возражаешь ли ты.
Горло у меня сжимается. Мне удается выговорить:
– Очень мило с ее стороны.
– Это будут первые выходные июля. Вы ничего на эти дни не запланировали?
– Нет, – отвечаю я. Потому что в своих мыслях я добиралась только до того дня, когда Марни приедет. Мое сознание отказывается идти дальше, оно пока к этому не готово. Последствия ее возвращения будут колоссальными, и заглянуть дальше я просто не в состоянии.
– Мы тоже в эти дни свободны, – замечает Кирин. – Ух ты, еще одна вечеринка, которой можно ждать с нетерпением! Шикарно!
– Не думаю, что нас на нее позовут, – возражаю я со смехом.
– Тогда вы все заявитесь ко мне, устроим собственную!
Я улыбаюсь Кирин, хотя точно знаю – ничего такого не будет. И это знание наполняет меня отчаянием и печалью. А как насчет всего прочего, что мы, все шестеро, так любили делать вместе? Как насчет Рождества? Мне нужно, чтобы каждое мое Рождество наполняли люди, любовь, смех, потому что именно в эти дни я острее всего чувствую родительское отторжение. Вообще-то непонятно, почему так происходит: с семейством Адама мне всегда было приятнее отмечать Рождество, чем когда я отмечала его с собственными родителями, еще до того, как в моей жизни появился Адам. Но стоит мне открыть глаза рождественским утром, как внутри меня словно бы отверзается громадная дыра, которую не в силах заполнить никто – даже Адам, Джош, Марни и все мои друзья.
Мне пришлось свыкнуться с чувством покинутости в наши первые годы с Адамом. Он столько раз покидал меня – теперь кажется чудом, что мы все-таки пережили то время и не расстались. Моя обида никуда не делась, хоть я и не собираюсь ему об этом говорить. Он так старался загладить свою вину, он будет страшно огорчен, если узнает, как я по-прежнему переживаю все это. Как все это на меня по-прежнему действует, по ночам словно бы подкрадываясь ко мне. Обида до сих пор грызет меня. Обида на него – за все, через что он заставил меня пройти.
Когда он ушел в первый раз, я не сомневалась, что он попал в аварию или что его убили. Я так и видела его тело, избитое, переломанное, в каком-нибудь кювете, я представляла себе, как вот-вот постучат в дверь, явятся двое полицейских, мужчина и женщина, встанут на пороге. Он не сказал, куда идет, и я подумала, что он просто пошел по магазинам. В тот вечер он так и не вернулся, и я решила, что он заехал к Нельсону, вздумал у него переночевать. Я рассердилась, что он мне не позвонил, и с ума сходила от беспокойства. Ни у меня, ни у него не было мобильного, в девяносто седьмом году они стоили слишком дорого, по крайней мере для нас, и я никак не могла с ним связаться, чтобы выяснить, где он.
На другой день он тоже не объявился, и я пошла в полицию. Я отлично видела, что, по их мнению, я поднимаю шум из-за сущих пустяков. Вероятно, они бегло оценили ситуацию (совсем юные супруги, практически дети, и уже с ребенком на шее) и решили, что у него роман на стороне. Они посоветовали мне подождать «еще пару деньков», но я была просто не в состоянии поверить, что Адам заставит меня так беспокоиться, что он не попытался бы со мной связаться, если бы мог.
Мистер Уэнтуорт отнесся ко мне более сочувственно, чем полиция. Когда я разревелась прямо у него в мастерской, он уговаривал меня не переживать, уверял, что Адам просто «выпускает пар» и что «в конце концов он объявится». Он и объявился три дня спустя, и тогда мне стало ясно – ему и в голову не пришло сообщить, что у него все в порядке. Мало того, он и не думал раскаиваться: по его словам, мне следовало бы понять, что он с Нельсоном. После этого во мне что-то умерло. Он проделывал это снова и снова, и я внутренне поклялась: никогда не прощу ему беспокойство, которое он заставляет меня переживать. Потому что каждый раз меня охватывал страх, что теперь-то с ним действительно что-то стряслось.
Я знаю, нехорошо так думать, и я вообще-то думаю так, лишь когда вспоминаю те скверные времена, но иногда, редко-редко, мне даже хочется, чтобы он на своей шкуре испытал, каково это – не знать, где находится человек, которого ты любишь, и сходить с ума от беспокойства. Опасаясь, что случилось худшее.
14:00–15:00
Адам
НЕ ПОМНЮ, КАК Я ДОБРАЛСЯ ДОМОЙ. Но вот я здесь, стою рядом с мотоциклом, в гараже, в окружении знакомых запахов – масла, картона, пыли. Как будто последних двух часов вообще не было. Я в состоянии думать лишь о Марни. Сейчас она наверняка попеременно испытывает два чувства – облегчение, что не успела на пересадку, и ужас при мысли о том, что бы с ней произошло, если бы успела. Как она может не думать сейчас о тех, кто полетел этим рейсом, кто успел на этот самолет, успел занять свои места? Я знаю Марни, ее начнет грызть неотвязное чувство вины – за то, что ее так злило это опоздание, за то, что теперь ей есть о чем рассказать. За то, что она выжила, а другие погибли.
Мои пальцы сами находят телефон, разблокируют экран, нашаривают вотсап. Ничего не изменилось, два моих послания остаются непрочитанными. Ну давай, Марни, мне нужно просто получить от тебя «у меня все ок». Снова пытаюсь ей позвонить. Снова все то же самое – тишина в трубке.
Я вхожу в дом. Джош стоит посреди холла, в руке у него здоровенный сэндвич.
– Можно мне на него посмотреть? – спрашивает он жадно.
Избегая его взгляда, чтобы он не понял, что что-то не так, я снимаю куртку, вешаю ее в шкаф, на крючок.
– Ваш рейс прибывает в Каир завтра в шестнадцать пятьдесят по местному времени.
– Спасибо.
Я тут же отбиваю эсэмэску:
Марни, мы знаем, что случилось, не волнуйся, оставайся где ты есть, мы с мамой за тобой прилетим. Сегодня нет рейсов, вылетаем завтра утром, прибудем в Каирский аэропорт в 16:50. Если тебе понадобится куда-то отъехать, в гостиницу и т. п., сообщи. Позвони нам, как только сможешь. Мы тебя любим.
– Вот, пожалуйста. – Турагент повторяет мне сведения о рейсе, затем спрашивает, желаю ли я распечатать билеты. Я киваю, и принтер рядом с ней начинает гудеть. Она ловко вкладывает выползшие из него билеты в голубой футлярчик с логотипом турагентства.
– Спасибо, – говорю я, запихивая футляр в карман куртки.
Она улыбается, и меня так и распирает от желания выпалить ей все – про Марни, про то, как она чуть не попала на этот страшный рейс. Но турагент отводит взгляд и извлекает мобильный терминал для оплаты.
Не говоря ни слова, я оплачиваю билеты и выхожу.
Оказавшись снаружи, я ненадолго останавливаюсь. Телефон у меня в руке все время молчал, но на всякий случай я зажигаю экран. Он показывает 13:45. С момента катастрофы прошло уже почти два часа. И по-прежнему никаких вестей от Марни. Снова пытаюсь ей позвонить, но вызов не проходит. Эсэмэска, которую я пробовал отправить из офиса турагентства, осталась недоставленной. Ну да, сети там у них наверняка рухнули, но долго ли они будут оставаться в таком состоянии?
Пешком до мотоцикла. Перед глазами у меня все плывет, я ничего толком не замечаю. Достаю шлем из багажника, сажусь в седло. Похолодало. Надо бы позвонить Лив, но лучше подождать с этими новостями, пока мы не окажемся вместе, лицом к лицу. Тогда я покажу ей время всех этих рейсов, и она сама увидит, что Марни физически не успела бы пересесть на этот злополучный самолет.
Тут я замираю. Праздник. День рождения. Я совершенно забыл про праздник. Какого черта, почему я даже не вспомнил про вечеринку? Может, нам следовало бы ее отменить? Не двигаясь, я обдумываю этот вариант. Ливия будет страшно огорчена, если мы все отменим. И потом, почему бы нам не продолжать все как планировалось? Если только мы получим известия от Марни. А мы их получим.
Когда я вернусь домой, Ливии еще не будет, соображаю я. Она еще будет в спа. Мне приходит в голову позвонить Кирин и узнать, где они. Вот узнаю, поеду туда и прямо там расскажу Ливии. По крайней мере, мне будет с кем поделиться тревогой. Но это эгоизм. Испорчу ей отдых с подругами. Как представишь… Едва Лив узнает, она почувствует то же самое, что я сейчас чувствую. Нет, нельзя с ней так поступить.
Снова проверяю, как там телефон. Никаких посланий. Ничего. Уже два часа дня.
Ливия
КИРИН ПОТЯГИВАЕТСЯ ВСЕМ ТЕЛОМ и блаженно вздыхает.
– Погодка прямо идеальная, – мурлычет она.
– Потрясающе, правда? Спасибо тебе за все, Кири, сама бы я никогда не сподобилась.
– В основе мой собственный эгоизм. Я сама обожаю сюда ходить.
Она принимается шарить в сумке, ища телефон, и я бросаю взгляд на ее живот. Да, она права, пока ни намека на беременность.
Я смотрю, как там Джесс. Сидит в тенечке, с книгой на коленях, но глаза у нее закрыты. Она кажется такой хрупкой и уязвимой, что я невольно отвожу взгляд.
– Боже, – произносит Кирин, и голос у нее расстроенный.
Мы с Джесс поворачиваемся к ней.
– Что-то с детьми?.. – спрашиваю я. Может, ей пришла эсэмэска от Нельсона?
Она качает головой:
– Самолет разбился. В Египте. Никто не выжил. – Лицо у нее делается печальным. – На борту было двести пятьдесят человек, включая экипаж.
– Ужас какой, – говорю я. Жуткая новость.
– Не надо про это. – Джесс вздрагивает. – Не могу выносить такие разговоры.
Мой телефон лежит на столике экраном вверх, и я переворачиваю его экраном вниз.
– Не буду смотреть в телефон до конца дня. В этом есть что-то неправильное: я веселюсь, а другие скорбят.
– В мире всегда кто-нибудь да скорбит, – замечает Кирин.
– Я знаю. Но когда самолет разбивается… Это просто рвет сердце.
– Слушай, а кто-нибудь из твоих коллег придет на праздник? – спрашивает Джесс. Я знаю, что она просто хочет поскорей сменить тему: я ей уже говорила, что придет.
– Да. Причем, по-моему, все.
– Ого, – восхищается Кирин.
– Я вообще не думала, что кто-нибудь придет, но собираются все.
– Ну так же всегда бывает, правда? – говорит Кирин. – Затеваешь праздник, начинаешь с друзей и родных, потом хочешь позвать соседей и тех, с кем работаешь, список все растет, растет… Тут как с нашей свадьбой – в конце концов пришло две сотни гостей, целая толпа.
– Самое лучшее в сегодняшнем вечере, – замечаю я, – то, что, в отличие от свадеб, я пригласила только тех, кого действительно хочу видеть.
Нет-нет, мысленно добавляю я. Есть один человек, который в принципе мог бы испортить мне весь вечер. Но только если я позволю.
Я поворачиваюсь лицом к солнцу. Прежде чем я «опозорила» их, родители возили меня в очень милые отели, но в таком роскошном я еще не бывала. В те времена я не отдавала себе отчет в том, как мне повезло иметь вполне обеспеченных родителей. С тех пор я часто задумывалась: интересно, как бы сложилась моя жизнь, если бы я не залетела, если бы я и дальше шла по той дорожке, которую наметили для меня отец с матерью? Они хотели, чтобы я изучала медицину, и я бы с радостью подчинилась их желанию. Так что сейчас я была бы врачом. Возможно, замужем за коллегой-доктором. Возможно, у меня было бы больше детей. Летний домик где-нибудь за границей, чтобы проводить там отпуска. Существование, которое, поскольку мои родители наверняка играли бы в нем огромную роль, следовало бы назвать лишь существованием, а не настоящей жизнью. Вряд ли оно было бы таким же счастливым, как моя нынешняя жизнь, по крайней мере, я совершенно не могу этого себе представить. Они навязывали бы мне ритуал еженедельных ланчей после посещения церкви, на Рождество мы непременно гостили бы у них в доме, с его рюшечками и подушечками, с его вечными правилами и установлениями: не смей ставить локти на стол, не смей класть ноги на кресло, не смей валяться в постели после девяти утра, не сутулься, не смотри по телевизору ничего кроме Би-би-си-2. Мне повезло – удалось из всего этого вырваться, вернее, нам повезло. Если бы мои родители приняли Адама и Джоша, смирились с их присутствием в моей жизни, мы поневоле чувствовали бы себя у них в долгу – постоянно, всегда, без конца. Нас связывали бы с ними удушающие узы благодарности, родственных обязательств и тому подобного.
– Как жалко, что Марни сегодня вечером с нами не будет, – сочувственно говорит Джесс. – Моей Клео очень ее не хватает. Они с детства обсуждали этот твой праздник, гадали, какими они станут в девятнадцать лет.
– И придумывали платья, которые они наденут. – Я улыбаюсь при этом воспоминании. – Я тоже. Я часто думала: «В день моего праздника Джошу будет уже двадцать два, а Марни – девятнадцать». И я не могла себе представить, как они будут выглядеть и вообще какими они станут, чем они будут заниматься и так далее. Две неизвестных величины. Но я никогда не сомневалась, что они там будут – на моей вечеринке.
Тут я отчетливо понимаю: да, за все эти годы я столько раз воображала себе этот праздник – и мне никогда не приходило в голову, что Марни не примет в нем участие, что ее может не быть с нами.
Или что я не захочу, чтобы она с нами была.
– А Клео не против того, чтобы прийти? – спрашиваю я у Джесс. – Раз Марни не будет.
– Не беспокойся, она ни за что не пропустит твой праздник. – Джесс внимательно смотрит на меня. – Кстати о Марни. Тут Клео хочет устроить ей вечеринку-сюрприз, в ближайшие выходные после ее возвращения. Пригласить всех их друзей. Она просила меня узнать, не возражаешь ли ты.
Горло у меня сжимается. Мне удается выговорить:
– Очень мило с ее стороны.
– Это будут первые выходные июля. Вы ничего на эти дни не запланировали?
– Нет, – отвечаю я. Потому что в своих мыслях я добиралась только до того дня, когда Марни приедет. Мое сознание отказывается идти дальше, оно пока к этому не готово. Последствия ее возвращения будут колоссальными, и заглянуть дальше я просто не в состоянии.
– Мы тоже в эти дни свободны, – замечает Кирин. – Ух ты, еще одна вечеринка, которой можно ждать с нетерпением! Шикарно!
– Не думаю, что нас на нее позовут, – возражаю я со смехом.
– Тогда вы все заявитесь ко мне, устроим собственную!
Я улыбаюсь Кирин, хотя точно знаю – ничего такого не будет. И это знание наполняет меня отчаянием и печалью. А как насчет всего прочего, что мы, все шестеро, так любили делать вместе? Как насчет Рождества? Мне нужно, чтобы каждое мое Рождество наполняли люди, любовь, смех, потому что именно в эти дни я острее всего чувствую родительское отторжение. Вообще-то непонятно, почему так происходит: с семейством Адама мне всегда было приятнее отмечать Рождество, чем когда я отмечала его с собственными родителями, еще до того, как в моей жизни появился Адам. Но стоит мне открыть глаза рождественским утром, как внутри меня словно бы отверзается громадная дыра, которую не в силах заполнить никто – даже Адам, Джош, Марни и все мои друзья.
Мне пришлось свыкнуться с чувством покинутости в наши первые годы с Адамом. Он столько раз покидал меня – теперь кажется чудом, что мы все-таки пережили то время и не расстались. Моя обида никуда не делась, хоть я и не собираюсь ему об этом говорить. Он так старался загладить свою вину, он будет страшно огорчен, если узнает, как я по-прежнему переживаю все это. Как все это на меня по-прежнему действует, по ночам словно бы подкрадываясь ко мне. Обида до сих пор грызет меня. Обида на него – за все, через что он заставил меня пройти.
Когда он ушел в первый раз, я не сомневалась, что он попал в аварию или что его убили. Я так и видела его тело, избитое, переломанное, в каком-нибудь кювете, я представляла себе, как вот-вот постучат в дверь, явятся двое полицейских, мужчина и женщина, встанут на пороге. Он не сказал, куда идет, и я подумала, что он просто пошел по магазинам. В тот вечер он так и не вернулся, и я решила, что он заехал к Нельсону, вздумал у него переночевать. Я рассердилась, что он мне не позвонил, и с ума сходила от беспокойства. Ни у меня, ни у него не было мобильного, в девяносто седьмом году они стоили слишком дорого, по крайней мере для нас, и я никак не могла с ним связаться, чтобы выяснить, где он.
На другой день он тоже не объявился, и я пошла в полицию. Я отлично видела, что, по их мнению, я поднимаю шум из-за сущих пустяков. Вероятно, они бегло оценили ситуацию (совсем юные супруги, практически дети, и уже с ребенком на шее) и решили, что у него роман на стороне. Они посоветовали мне подождать «еще пару деньков», но я была просто не в состоянии поверить, что Адам заставит меня так беспокоиться, что он не попытался бы со мной связаться, если бы мог.
Мистер Уэнтуорт отнесся ко мне более сочувственно, чем полиция. Когда я разревелась прямо у него в мастерской, он уговаривал меня не переживать, уверял, что Адам просто «выпускает пар» и что «в конце концов он объявится». Он и объявился три дня спустя, и тогда мне стало ясно – ему и в голову не пришло сообщить, что у него все в порядке. Мало того, он и не думал раскаиваться: по его словам, мне следовало бы понять, что он с Нельсоном. После этого во мне что-то умерло. Он проделывал это снова и снова, и я внутренне поклялась: никогда не прощу ему беспокойство, которое он заставляет меня переживать. Потому что каждый раз меня охватывал страх, что теперь-то с ним действительно что-то стряслось.
Я знаю, нехорошо так думать, и я вообще-то думаю так, лишь когда вспоминаю те скверные времена, но иногда, редко-редко, мне даже хочется, чтобы он на своей шкуре испытал, каково это – не знать, где находится человек, которого ты любишь, и сходить с ума от беспокойства. Опасаясь, что случилось худшее.
14:00–15:00
Адам
НЕ ПОМНЮ, КАК Я ДОБРАЛСЯ ДОМОЙ. Но вот я здесь, стою рядом с мотоциклом, в гараже, в окружении знакомых запахов – масла, картона, пыли. Как будто последних двух часов вообще не было. Я в состоянии думать лишь о Марни. Сейчас она наверняка попеременно испытывает два чувства – облегчение, что не успела на пересадку, и ужас при мысли о том, что бы с ней произошло, если бы успела. Как она может не думать сейчас о тех, кто полетел этим рейсом, кто успел на этот самолет, успел занять свои места? Я знаю Марни, ее начнет грызть неотвязное чувство вины – за то, что ее так злило это опоздание, за то, что теперь ей есть о чем рассказать. За то, что она выжила, а другие погибли.
Мои пальцы сами находят телефон, разблокируют экран, нашаривают вотсап. Ничего не изменилось, два моих послания остаются непрочитанными. Ну давай, Марни, мне нужно просто получить от тебя «у меня все ок». Снова пытаюсь ей позвонить. Снова все то же самое – тишина в трубке.
Я вхожу в дом. Джош стоит посреди холла, в руке у него здоровенный сэндвич.
– Можно мне на него посмотреть? – спрашивает он жадно.
Избегая его взгляда, чтобы он не понял, что что-то не так, я снимаю куртку, вешаю ее в шкаф, на крючок.