Глоток… еще один…
Мысли, прежде спутанные в клубок, расползаются, чтобы снова слиться в единый стройный поток, но даже ясности ума, которую дарит чудесный отвар, недостаточно, чтобы отгадать загадку прорицателя.
«Дихроя… Что же ты такое?»
Когда Цыбиков набрался смелости и спросил о странном слове Ешея, тот наморщил лоб.
– Что-то такое знакомое, Гомбожаб… но не могу вспомнить. Надо у местных будет поспрашивать. А где ты его услышал?
– Лон-бо-чойчжон его упоминал в разговоре со мной, – нехотя ответил Цыбиков.
– А о чем вы говорили, Гомбожаб? – удивился Ешей.
Гомбожаб на пару мгновений украдкой закусил нижнюю губу. Рассказывать о предсказаниях прорицателя – про обещанную славную жизнь и славную смерть – не хотелось: как отреагирует на подобные слова Ешей? Он, судя по всему, неглуп, и у него обязательно возникнет вполне резонный вопрос – с чего это вдруг бурятскому паломнику пророчить подобное? Отчего именно ему выпадет такая честь?
«Чем меньше каких-то сомнений на мой счет, тем лучше», – решил про себя Цыбиков и, кашлянув в кулак, ответил:
– Он просто расспрашивал о нашей поездке, спрашивал, видел ли я дихрою. Я сказал, что нет, спросил, что это, но Лон-бо-чойчжон не ответил, улыбнулся и ушел.
Услышав это, Ешей огляделся по сторонам и, убедившись, что рядом никого нет, сказал вполголоса:
– Да, Гомбожаб, странный очень был этот Лон-бо-чойчжон. Может быть, и слово это он выдумал?
– Может, и так, – не стал упираться Цыбиков.
Раз Ешей считает прорицателя из Гумбума редкостным чудаком, пусть так оно и остается.
Засим их разговор был окончен.
И вот – время нового привала. Цыбиков пьет чай и размышляет о Лхасе, пытается представить себе этот город в мельчайших деталях, хотя знает о нем лишь чуть – извечная проблема необузданной фантазии. Впрочем, Гомбожабу хватило бы и этого; если бы не шпионская миссия, он бы никогда не решился на этот долгий изнурительный поход.
Взгляд востоковеда, бесцельно блуждающий по комнате, точно усталый путник в поисках ночлега, остановился на молитвенном барабане. Он сослужил ему прекрасную службу в Лабранге, но впереди было еще много испытаний.
«Ах, если кому-то из тибетских солдат придет в голову заглянуть внутрь и обнаружить скрывающийся там секрет!.. По сути, вся моя жизнь заключена внутри этого барабана… Впрочем, есть масса других способов умереть на пути в Лхасу, так что переживать из-за одного лишь фотоаппарата как минимум – глупо, а как максимум – самонадеянно.
Отставив в сторону кружку, Цыбиков оглянулся через плечо и достал из походной сумки книгу Чже Цонкапа «Ступени пути к блаженству». Гомбожабу редко удавалось остаться наедине с самим с собой, ведь в палатке помимо востоковеда жило еще несколько паломников.
«И вот он, долгожданный миг одиночества…»
Цыбиков достал из кармана куртки карандаш, открыл книгу на нужной странице (закладок он не держал – все делал по памяти, на всякий случай) и вывел мелко над строками почтенного Чже Цонкапа:
«Нынешний переход дался тяжело, но мы покрыли большое расстояние и значительно приблизились к нашей главной цели – Лхасе…»
Послышался шорох. Цыбиков резко захлопнул книгу и быстрым отточенным движением убрал ее обратно в сумку, после чего обернулся и увидел, что в палатку вошел Ешей. Лицо гостя показалось востоковеду обеспокоенным.
«Не из-за моей суеты ли?» – мелькнула было мысль, но Гомбожаб тут же ее отмел.
– Что случилось? – осторожно спросил он.
– Дашию нездоровится, – хмуро сообщил вновь прибывший.
Цыбиков нахмурился. Он не питал особой любви к Дашию, но успел привыкнуть к нему за месяцы путешествия и, разумеется, зла точно не желал.
– Что с ним? – спросил востоковед, хмуро глядя на Ешея исподлобья.
– Похоже, дело в высокогорье, воздух тут скупой. Бывает такое со многими, но он чего-то прямо белый весь… Думал, может, захочешь навестить, мало ли что…
Последняя фраза – про «мало ли что» – заставила Цыбикова вздрогнуть. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что столь долгая дорога способна не просто доставить изрядные неудобства путникам, но и лишить жизни кого-то из паломников.
– Да, схожу прямо сейчас, – кивнул Гомбожаб. – Спасибо, что рассказал…
Ешей кивнул и вышел из палатки. Цыбиков глянул в походную кружку – отвара там было уже буквально на пару глотков. Залпом допив остатки, Гомбожаб поднялся и отправился в палатку к Дашию.
Снаружи царила вечерняя прохлада. Согреваемый теплом, которое дарил чудесный отвар, Гомбожаб прошел мимо костра, у которого спали верблюды и грелись дозорные. Пахло похлебкой и подгоревшим варевом. Один из дозорных был занят чисткой револьвера, второй откровенно скучал. Завидев Гомбожаба, он кивнул ему, и востоковед ответил тем же.
«Пока судьба миловала, но мало ли, что может поджидать в ночи…», – бросив взгляд поверх палаток, подумал Гомбожаб.
Сказать по правде, он в детстве дико боялся темноты, и пусть с годами страх немного ослаб, все равно оставалось некоторое беспокойство.
«А здесь, посреди горного плато, мы беззащитны даже для ветра… что уж говорить о дурных людях?»
Чэшой заверял, что местность тут безопасная, однако Ешей, на правах более опытного путешественника, говорил ровно обратное.
«Ладно, будем готовиться к худшему, но верить в лучшее», – решил Цыбиков и нырнул внутрь серой палатки Дашия.
– А, Гомбожаб, – увидев, кто к нему явился, слабо улыбнулся больной.
Он, бледный, лежал под теплым одеялом из овечьей шерсти, но трясся так, будто только что голышом окунулся в бочку с ледяной водой.
– Что с тобой, Даший? – спросил Цыбиков.
– Минду6, – с прежней улыбкой ответил больной. – Кажется, помираю…
– Ну, будет тебе! – нахмурился Гомбожаб. – Это ты сам так решил? Или мемба7 сказал?
– Сам… мембу жду только, они все заняты другими, которые посерьезней болеют – лихорадкой там или чем еще… Хотя у меня как бы все сразу. Но хуже всего – голова, и надышаться никак не могу…
– Ешей говорит, с непривычки такое бывает, мы же все выше поднимаемся с каждым днем, – заметил Цыбиков, желая приободрить спутника. – Так что не хорони себя раньше положенного.
– Не хороню я… не хороню! Просто никогда так паршиво не было, Гомбожаб, – угрюмо сказал Даший.
Улыбка слетела с его лица, как если бы ее и не было, и это будто бы разом состарило беднягу лет на пять.
– Ты знаешь, а я ведь уже пытался попасть в Лхасу, – пробормотал он чуть слышно. – Три года назад доехал до Лабранга уже, но на прошение мое Чжамьян-шанб ответил «нет». И на три года вопрос этот закрыл для меня. Как я тогда расстроился… не могу словами описать. И вот три года вышли, в феврале мы побывали в Лабранге, у ламы, и лама на сей раз дозволил мне поехать. Но, видишь, как все получилось…
– Ты обязательно доедешь, Даший.
– А даже если и не доеду, ничего, – неожиданно сказал бедняга. – Значит, это мне и было предначертано.
Цыбиков хотел сказать что-то еще, когда от входа в палатку донеслось:
– Доброго здравия, больной! Гомбожаб…
Цыбиков обернулся – это был лекарь Бадара. Чинно кивнув ему, Гомбожаб отступил от Дашия, чтобы не мешать. Врачеватель опустился на землю рядом с больным и спросил:
– Чего ж с тобой стряслось, рассказывай!
Даший повторил, что уже говорил Цыбикову, и лекарь махнул рукой:
– Не переживай, больной! Лечили мы вещи и похуже. Держи-ка…
Он выудил из-за пазухи бутылку с прозрачным содержимым и протянул Дашию со словами:
– Привстань и выпей изрядно. Это Ара – тибетский самогон. Проверенная вещь.
Больной попытался было воспротивиться, но лекарь смотрел строго, а потом у Дашия не осталось другого выхода, кроме как выпить. Сделав это, он сморщился и вернул бутылку врачевателю.
– Вот, хорошо… – с улыбкой сказал тот, доставая из кармана дри8.
– Это тебе зачем, Бадара? – обеспокоенно спросил Даший.
Лекарь, плеснув на лезвие самогоном из бутылки, доверительно сообщил:
– Кровь тебе пущу, чтобы давление снизить. Голова пройдет сразу, задышишь опять… Давай руку.
Даший нехотя дозволил взять себя за запястье. Врачеватель тут же ловко вывернул больному руку и сделал надрез с внутренней стороны локтя, после чего, не обращая внимания на тихое шипение бедняги, достал из кармана чистую тряпицу, полил ее самогоном и, положив на рану, сказал:
– Подержи согнутой пока.
Даший, кривясь, кивнул.
Вдруг снаружи послышались чьи-то приглушенные возгласы.
– Что там такое? – тихо осведомился Даший.
Хворь истощила запас его сил, но глаза были по-прежнему живы – зрачки заметались по своим белесым темницам, за красными решетками лопнувших капилляров.
Лекарь тоже смотрел на востоковеда встревоженно, и окровавленный нож, которым он делал надрез на руке Дашия, навел Цыбикова на крайне нехорошие мысли.
– Лежи спокойно, – тихо, стараясь, чтобы голос его не дрожал, сказал Гомбожаб. – Я выгляну наружу.
Он поднялся, быстрым шагом подошел к выходу из палатки и осторожно выглянул наружу. При этом рука Цыбикова лежала на кобуре – он подозревал неладное…
…И, как оказалось, не зря.
Загромыхали в тиши ночной выстрелы, гулким эхом понеслись по долине, ничем не сдерживаемые. На дальнем конце лагеря мелькали темные силуэты всадников. Судя по крикам путешественников, это были грабители, решившие напасть на стоянку каравана под покровом ночи. Перемазанные сажей бока лошадей только подтверждали эту догадку. Паломники отбивались, как могли, благо, они явно превосходили разбойников числом. Сверкали клинки, отражая яркое пламя костра; люди кричали от боли, кричали от ярости, кричали от страха.
«Что же за вечер, что же за ночь…»
Мысли, прежде спутанные в клубок, расползаются, чтобы снова слиться в единый стройный поток, но даже ясности ума, которую дарит чудесный отвар, недостаточно, чтобы отгадать загадку прорицателя.
«Дихроя… Что же ты такое?»
Когда Цыбиков набрался смелости и спросил о странном слове Ешея, тот наморщил лоб.
– Что-то такое знакомое, Гомбожаб… но не могу вспомнить. Надо у местных будет поспрашивать. А где ты его услышал?
– Лон-бо-чойчжон его упоминал в разговоре со мной, – нехотя ответил Цыбиков.
– А о чем вы говорили, Гомбожаб? – удивился Ешей.
Гомбожаб на пару мгновений украдкой закусил нижнюю губу. Рассказывать о предсказаниях прорицателя – про обещанную славную жизнь и славную смерть – не хотелось: как отреагирует на подобные слова Ешей? Он, судя по всему, неглуп, и у него обязательно возникнет вполне резонный вопрос – с чего это вдруг бурятскому паломнику пророчить подобное? Отчего именно ему выпадет такая честь?
«Чем меньше каких-то сомнений на мой счет, тем лучше», – решил про себя Цыбиков и, кашлянув в кулак, ответил:
– Он просто расспрашивал о нашей поездке, спрашивал, видел ли я дихрою. Я сказал, что нет, спросил, что это, но Лон-бо-чойчжон не ответил, улыбнулся и ушел.
Услышав это, Ешей огляделся по сторонам и, убедившись, что рядом никого нет, сказал вполголоса:
– Да, Гомбожаб, странный очень был этот Лон-бо-чойчжон. Может быть, и слово это он выдумал?
– Может, и так, – не стал упираться Цыбиков.
Раз Ешей считает прорицателя из Гумбума редкостным чудаком, пусть так оно и остается.
Засим их разговор был окончен.
И вот – время нового привала. Цыбиков пьет чай и размышляет о Лхасе, пытается представить себе этот город в мельчайших деталях, хотя знает о нем лишь чуть – извечная проблема необузданной фантазии. Впрочем, Гомбожабу хватило бы и этого; если бы не шпионская миссия, он бы никогда не решился на этот долгий изнурительный поход.
Взгляд востоковеда, бесцельно блуждающий по комнате, точно усталый путник в поисках ночлега, остановился на молитвенном барабане. Он сослужил ему прекрасную службу в Лабранге, но впереди было еще много испытаний.
«Ах, если кому-то из тибетских солдат придет в голову заглянуть внутрь и обнаружить скрывающийся там секрет!.. По сути, вся моя жизнь заключена внутри этого барабана… Впрочем, есть масса других способов умереть на пути в Лхасу, так что переживать из-за одного лишь фотоаппарата как минимум – глупо, а как максимум – самонадеянно.
Отставив в сторону кружку, Цыбиков оглянулся через плечо и достал из походной сумки книгу Чже Цонкапа «Ступени пути к блаженству». Гомбожабу редко удавалось остаться наедине с самим с собой, ведь в палатке помимо востоковеда жило еще несколько паломников.
«И вот он, долгожданный миг одиночества…»
Цыбиков достал из кармана куртки карандаш, открыл книгу на нужной странице (закладок он не держал – все делал по памяти, на всякий случай) и вывел мелко над строками почтенного Чже Цонкапа:
«Нынешний переход дался тяжело, но мы покрыли большое расстояние и значительно приблизились к нашей главной цели – Лхасе…»
Послышался шорох. Цыбиков резко захлопнул книгу и быстрым отточенным движением убрал ее обратно в сумку, после чего обернулся и увидел, что в палатку вошел Ешей. Лицо гостя показалось востоковеду обеспокоенным.
«Не из-за моей суеты ли?» – мелькнула было мысль, но Гомбожаб тут же ее отмел.
– Что случилось? – осторожно спросил он.
– Дашию нездоровится, – хмуро сообщил вновь прибывший.
Цыбиков нахмурился. Он не питал особой любви к Дашию, но успел привыкнуть к нему за месяцы путешествия и, разумеется, зла точно не желал.
– Что с ним? – спросил востоковед, хмуро глядя на Ешея исподлобья.
– Похоже, дело в высокогорье, воздух тут скупой. Бывает такое со многими, но он чего-то прямо белый весь… Думал, может, захочешь навестить, мало ли что…
Последняя фраза – про «мало ли что» – заставила Цыбикова вздрогнуть. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что столь долгая дорога способна не просто доставить изрядные неудобства путникам, но и лишить жизни кого-то из паломников.
– Да, схожу прямо сейчас, – кивнул Гомбожаб. – Спасибо, что рассказал…
Ешей кивнул и вышел из палатки. Цыбиков глянул в походную кружку – отвара там было уже буквально на пару глотков. Залпом допив остатки, Гомбожаб поднялся и отправился в палатку к Дашию.
Снаружи царила вечерняя прохлада. Согреваемый теплом, которое дарил чудесный отвар, Гомбожаб прошел мимо костра, у которого спали верблюды и грелись дозорные. Пахло похлебкой и подгоревшим варевом. Один из дозорных был занят чисткой револьвера, второй откровенно скучал. Завидев Гомбожаба, он кивнул ему, и востоковед ответил тем же.
«Пока судьба миловала, но мало ли, что может поджидать в ночи…», – бросив взгляд поверх палаток, подумал Гомбожаб.
Сказать по правде, он в детстве дико боялся темноты, и пусть с годами страх немного ослаб, все равно оставалось некоторое беспокойство.
«А здесь, посреди горного плато, мы беззащитны даже для ветра… что уж говорить о дурных людях?»
Чэшой заверял, что местность тут безопасная, однако Ешей, на правах более опытного путешественника, говорил ровно обратное.
«Ладно, будем готовиться к худшему, но верить в лучшее», – решил Цыбиков и нырнул внутрь серой палатки Дашия.
– А, Гомбожаб, – увидев, кто к нему явился, слабо улыбнулся больной.
Он, бледный, лежал под теплым одеялом из овечьей шерсти, но трясся так, будто только что голышом окунулся в бочку с ледяной водой.
– Что с тобой, Даший? – спросил Цыбиков.
– Минду6, – с прежней улыбкой ответил больной. – Кажется, помираю…
– Ну, будет тебе! – нахмурился Гомбожаб. – Это ты сам так решил? Или мемба7 сказал?
– Сам… мембу жду только, они все заняты другими, которые посерьезней болеют – лихорадкой там или чем еще… Хотя у меня как бы все сразу. Но хуже всего – голова, и надышаться никак не могу…
– Ешей говорит, с непривычки такое бывает, мы же все выше поднимаемся с каждым днем, – заметил Цыбиков, желая приободрить спутника. – Так что не хорони себя раньше положенного.
– Не хороню я… не хороню! Просто никогда так паршиво не было, Гомбожаб, – угрюмо сказал Даший.
Улыбка слетела с его лица, как если бы ее и не было, и это будто бы разом состарило беднягу лет на пять.
– Ты знаешь, а я ведь уже пытался попасть в Лхасу, – пробормотал он чуть слышно. – Три года назад доехал до Лабранга уже, но на прошение мое Чжамьян-шанб ответил «нет». И на три года вопрос этот закрыл для меня. Как я тогда расстроился… не могу словами описать. И вот три года вышли, в феврале мы побывали в Лабранге, у ламы, и лама на сей раз дозволил мне поехать. Но, видишь, как все получилось…
– Ты обязательно доедешь, Даший.
– А даже если и не доеду, ничего, – неожиданно сказал бедняга. – Значит, это мне и было предначертано.
Цыбиков хотел сказать что-то еще, когда от входа в палатку донеслось:
– Доброго здравия, больной! Гомбожаб…
Цыбиков обернулся – это был лекарь Бадара. Чинно кивнув ему, Гомбожаб отступил от Дашия, чтобы не мешать. Врачеватель опустился на землю рядом с больным и спросил:
– Чего ж с тобой стряслось, рассказывай!
Даший повторил, что уже говорил Цыбикову, и лекарь махнул рукой:
– Не переживай, больной! Лечили мы вещи и похуже. Держи-ка…
Он выудил из-за пазухи бутылку с прозрачным содержимым и протянул Дашию со словами:
– Привстань и выпей изрядно. Это Ара – тибетский самогон. Проверенная вещь.
Больной попытался было воспротивиться, но лекарь смотрел строго, а потом у Дашия не осталось другого выхода, кроме как выпить. Сделав это, он сморщился и вернул бутылку врачевателю.
– Вот, хорошо… – с улыбкой сказал тот, доставая из кармана дри8.
– Это тебе зачем, Бадара? – обеспокоенно спросил Даший.
Лекарь, плеснув на лезвие самогоном из бутылки, доверительно сообщил:
– Кровь тебе пущу, чтобы давление снизить. Голова пройдет сразу, задышишь опять… Давай руку.
Даший нехотя дозволил взять себя за запястье. Врачеватель тут же ловко вывернул больному руку и сделал надрез с внутренней стороны локтя, после чего, не обращая внимания на тихое шипение бедняги, достал из кармана чистую тряпицу, полил ее самогоном и, положив на рану, сказал:
– Подержи согнутой пока.
Даший, кривясь, кивнул.
Вдруг снаружи послышались чьи-то приглушенные возгласы.
– Что там такое? – тихо осведомился Даший.
Хворь истощила запас его сил, но глаза были по-прежнему живы – зрачки заметались по своим белесым темницам, за красными решетками лопнувших капилляров.
Лекарь тоже смотрел на востоковеда встревоженно, и окровавленный нож, которым он делал надрез на руке Дашия, навел Цыбикова на крайне нехорошие мысли.
– Лежи спокойно, – тихо, стараясь, чтобы голос его не дрожал, сказал Гомбожаб. – Я выгляну наружу.
Он поднялся, быстрым шагом подошел к выходу из палатки и осторожно выглянул наружу. При этом рука Цыбикова лежала на кобуре – он подозревал неладное…
…И, как оказалось, не зря.
Загромыхали в тиши ночной выстрелы, гулким эхом понеслись по долине, ничем не сдерживаемые. На дальнем конце лагеря мелькали темные силуэты всадников. Судя по крикам путешественников, это были грабители, решившие напасть на стоянку каравана под покровом ночи. Перемазанные сажей бока лошадей только подтверждали эту догадку. Паломники отбивались, как могли, благо, они явно превосходили разбойников числом. Сверкали клинки, отражая яркое пламя костра; люди кричали от боли, кричали от ярости, кричали от страха.
«Что же за вечер, что же за ночь…»