Дальше – какая-то семья устраивается на сиденьях напротив меня. Мама, папа и две девчонки с одинаковыми лицами. Материковые китайцы. Я обычно не слишком-то хорошо угадываю этническую принадлежность, но китайских близнецов всегда можно отличить по торжествующим улыбкам их родителей: «Вот вам ваш закон иметь только одного ребенка! Съели?» Эта улыбка, похоже, не сходит у них с лиц до скончания их дней. Если вы спросите меня, то они просто чокнутые. Лично я постановила себе придерживаться этого китайского закона еще в четырнадцать лет. Вообще запретила бы себе иметь детей, если б не определенные сложности. Если б не завещание моего отца.
Юные китаяночки уже вошли в ту фазу, когда близнецы отказываются одеваться одинаково, – одежда у них демонстративно разная. Одна в платье, другая в джинсах. У одной короткая стрижка, пусть даже ей это совершенно не идет. Она страдает за компанию.
Хотя, как бы по-разному они ни выглядели, им неведомо, как перестать вести себя как близнецы. Вот их мать выуживает из сумки контейнер с едой и вручает обеим пару яиц вкрутую – Саммер тоже из таких, вечно пичкает чем-нибудь Тарквина, явно опасаясь, что в один прекрасный момент тот бухнется в голодный обморок. Близняшки тянутся за яйцами одним единым движением. Одна чистит яйцо от скорлупы, а вторая ждет, а потом все та же первая близняшка чистит и второе яйцо. Вдумчиво потрошит оба и отдает желтки сестре, оставив себе белки. И только тут обе начинают есть, словно по какой-то неслышной команде. Каждая закидывает содержимое левой руки в рот, потом правой. Обе синхронно жуют.
Я, конечно же, и раньше уже встречала подобных близнецов. Хлоя и Зоя, мои подруги в юридической школе в Мельбурне, были как раз такого типа. У них были общие одежда, друзья, секреты. Они едва могли поверить, что я бросила свою сестру-близняшку в другом городе – Саммер осталась в Уэйкфилде и пошла учиться на медсестру. Обязательство на четыре года разлучиться с сестрой было одновременно и лучшим, и худшим решением в моей жизни. Да, постоянных сравнений со стороны окружающих мне удалось успешно избежать, но вот от собственных сравнений удержаться все равно не вышло – после отъезда из Уэйкфилда пришлось равняться на версию Саммер из социальных сетей, где она представала даже в еще более блистательном образе, чем в реальной жизни.
Для того чтобы до конца понять отношения Хлои и Зои, мне хватило узнать, что всякий раз, когда у одной из них начинались месячные, второй тут же незамедлительно отправлялась эсэмэска. Лично я предпочитаю не знать, когда у Саммер «дела». И меня просто бесит, что изо дня в день она демонстративно надевает исключительно белые или светлые трусики, словно девушка из рекламы тампонов. Плюс мысль о месячных Саммер всегда напоминает мне про тот чертов конкурс красоты.
Было ли время, когда мы с ней были как Хлоя и Зоя или как те близняшки, что сообща лакомились яйцами? Честно говоря, не могу припомнить. Саммер вполне могла быть той из них, которая чистила яйца и позволила своей сестре съесть оба желтка. Все всегда знали, какая она сердечная. Вечно помогала всяким убогеньким и несчастненьким. И как бы мы ни были похожи, Саммер почему-то всегда казалась красивей. Была у нее и какая-то внутренняя красота.
В общем, если и было такое время, то последний поступок моего отца все безнадежно испортил. После его смерти мы с Саммер уже ничем не напоминали других близнецов. Отец ясно дал мне понять, что на двоих ничего не делится. Есть только одна жизнь, за которую нам придется побороться.
* * *
Риджфорд Кармайкл, больше известный как Ридж – хотя у меня никогда не хватало духу называть его просто по имени, как я поступала с Аннабет, – представлял собой типичного «осси»[5], добившегося успеха в жизни исключительно благодаря собственным усилиям и гордящегося всем тем, чего люди во всех остальных странах обычно стыдятся: предками-каторжниками, необразованностью, тремя своими женами, каждая из которых была младше, блондинистей и плодовитей предыдущей…
Еще с самого детства я знала, что «Кармайкл бразерз» – строительная фирма, но, похоже, у отца имелись и еще предприятия, так что до сих пор до конца не пойму, откуда к нему стекались все эти деньги. Он вечно проворачивал какие-то сделки с недвижимостью, кормил-поил политиков, постоянно мотался за границу… Это был мужчина могучего сложения, с грубым, обгоревшим на солнце лицом. И хотя он был больше чем на десять лет старше Аннабет, это ничуть не бросалось в глаза – Ридж оставался шумным и энергичным до самого последнего дня своей жизни.
Отец рос круглым сиротой – ни родителей, ни даже каких-то дальних родственников. Детство его прошло по приемным семьям да сиротским приютам. Похоже, всё, что он знал о своем происхождении, это что кого-то из его предков переправили сюда из Англии за кражу пивной кружки в пабе.
Наверное, как раз по этой причине отец был просто помешан на поддержании собственной династии. Когда ему исполнилось двадцать два, он вдруг выяснил, что у него есть младший брат, и оформил опеку над Колтоном, которому тогда было всего двенадцать. Отец отдал Колтона в лучший частный интернат Уэйкфилда. Колтон стал его протеже, а потом и деловым партнером.
Отец не заводил детей, пока не нажил миллионы, а к тому времени его первая жена, Маргарет, уже порядком состарилась. После развода с ней отец не стал повторять прежнюю ошибку – нас с Саммер зачали в новом супружестве еще во время медового месяца. Когда после рождения нашего младшего брата Аннабет объявила, что с нее хватит, отец на сей раз сбежал к Франсине, которая на тот момент едва успела окончить католическую школу. Но я до сих пор так окончательно и не сознаю всех масштабов его одержимости населить мир.
Таковы факты его жизни, но они далеко не в полной мере отражают то, что представлял собой отец. Наверное, чтобы описать его, достаточно сказать следующее: он не любил добрых и отзывчивых людей. Я выяснила это, когда в последний раз видела его живым.
* * *
Вскоре после того, как нам с Саммер стукнуло четырнадцать, в начале декабря наша семья собралась за ужином в большом доме на Бич-Пэрейд. Аннабет рассказывала про свою встречу с каким-то бомжом. Незадолго до этого она повела нас с Саммер в «Биллабонг»[6], чтобы мы выбрали себе всякие пляжные шмотки в подарок на Рождество, – многочисленные коробки в магазинной рождественской упаковке уже лежали под елкой. Подходя к торговому центру, Аннабет пожелала счастливого Рождества какому-то бродяге, от которого несло, как от помойного ведра, и протянула ему двадцатку. Тот без лишних слов выдернул купюру у нее из руки и направился прямиком в винный магазин.
– Прямо у меня на глазах! – воскликнула Аннабет, в сердцах шмякнув отцу на тарелку щедрую порцию каннелони с индейкой. Тот приподнял тарелку, проверяя, не кокнул ли ее большой серебряный половник.
– Так ты этому хрену прямо перед винным отделом башли всучила? – уточнил отец.
– Я пытаюсь вырастить наших детей добрыми и отзывчивыми людьми! – гордо объявила Аннабет.
– Доброта – это придурь, – сказал отец, а потом вдруг повернулся ко мне и подмигнул.
Я заглотила наживку. Саммер всегда считалась красой нашей семьи – даже тогда я знала это, а Бен был единственным мальчиком, наследником. Но именно мне отец адресовал свою специфическую шуточку.
Я внимательно изучила мать, брата, сестру. Аннабет, которой хватило ума дать деньги алкашу возле винного магазина. Бена, которому всего десять, слишком маленького даже для своего возраста, – такого неженку, что отец давно оставил любые попытки научить его охотиться, хотя по консервным банкам мой братец пулял уже на удивление метко. И Саммер – ну, Саммер есть Саммер.
Но я-то Айрис, нежданная двойняшка, лишняя двойняшка, и, подмигнув мне, отец указал мне на мое новое место в семье. Излишней добротой не страдает. Не придурочная, как некоторые.
Вот потому-то я всегда и думала, что спокойно могу рассчитывать хотя бы на законно причитающуюся мне долю семейных денег – хотя не то чтобы ожидала, что отец вскоре помрет. Любой другой глава семейства на его месте, скорее всего, особо не замечал бы меня, затерявшуюся в тени ангелоподобной сестрички, но мой отец, похоже, всегда ценил мой довольно циничный подход к действительности. Риджу была невыносима мысль о том, что его деньги могут пропасть втуне, а для того, чтобы не остаться с носом, требуются отнюдь не доброта с отзывчивостью, а изрядная доля уличной смекалки. Похоже, отец считал, что эта задача мне по плечу.
К тому моменту наши родители уже развелись – что, наверное, частично объясняет произнесенные во всеуслышание за ужином заявления отца относительно умственных способностей Аннабет. Может показаться странным, что иногда он являлся к нам на ужин – через четыре года после того, как бросил нашу мать, – но дом на Бич-Пэрейд по-прежнему принадлежал ему. Позже, уже поступив в юридическую школу, я терялась в догадках, как, черт возьми, после двух разводов он ухитрился сохранить свою недвижимость в целости. Наверное, Аннабет предпочла в очередной раз проявить свою доброту, для своего же блага. А может, судьи просто побаивались Риджа Кармайкла – человека, владеющего половиной Уэйкфилда. В чем бы ни было дело, после своей смерти отец оставил своих трех жен и семерых детей без забот разве что о хлебе насущном и крыше над головой. А вот что касается его сказочного состояния, то здесь начинается самое интересное.
Первые годы после развода мы продолжали обитать все в том же доме на пляже. Отец переехал к своей подружке, Франсине, жившей в пентхаусе в самом центре Уэйкфилда. У нее уже была двухлетняя дочка, которую звали Вирджиния. Все мы сошлись во мнении, что это дочь Франсины от первого брака.
Когда отец женился на Франсине, фамилию Вирджинии изменили на Кармайкл. Я по-прежнему не задавалась вопросом, кем мог быть ее отец, хотя у матери наверняка имелись на этот счет собственные подозрения. Впрочем, Аннабет никогда и слова не сказала против бывшего мужа. Вела себя так, будто, для начала, ей жутко повезло быть женой такого человека, пусть даже женщиной она была очень красивой, с мягким характером – просто созданной для супружества, идеально подходящей мужлану вроде Риджа. Судить о том, что нашу мать что-то расстраивало, можно было только по тому, что она с еще большим пылом окунулась во всякие домашние дела – пылесос неистово бился о мебель, подушки яростно взбивались и летели обратно.
К тому времени, как нам с Саммер исполнилось четырнадцать, Франсина с пулеметной быстротой нарожала еще троих детишек: Вики, Валери и Веру Кармайкл. Как и сама Франсина, девчушки оказались даже слишком уж блондинистыми, чтобы называться блондинками, – волосы у них были абсолютно белыми. Рождение четвертой дочки Франсины изменило расстановку сил. Теперь численный перевес оказался на их стороне, и Франсина стала все чаще вякать на ту тему, что неплохо бы поменяться домами. Как оказалось, Ридж владеет обоими. Ну конечно, кому хочется жить в квартире с четырьмя детишками – пусть даже если это многоуровневый пентхаус с садиком на крыше и плавательным бассейном! – но не знаю, насколько преуспела бы в этом Франсина, если б отец вдруг не умер.
После того ужина, целуя отца на прощание, я стала упрашивать его взять меня с собой в намеченный отпуск, который он намеревался провести под парусами. После развода отец каждое лето отправлял Саммер, меня и Бена самолетом в Таиланд, но в тот год он брал с собой Франсину с ее выводком.
– Я помогу вести яхту, папа! – взывала я тогда. – Я даже могу помогать с детишками!
Отец расхохотался.
– Оставайся здесь и помогай своей матери, – ответил он. – Не давай ей разбазаривать мои денежки.
А через две недели с отцом случился инфаркт – прямо на причале возле пляжа на юге Пхукета. Медики констатировали смерть непосредственно на месте. Франсина говорила, что его тело пришлось доставлять на берег на тук-туке[7], поскольку древний причал оказался слишком хлипким, чтобы выдержать вес «скорой».
Через два дня Франсина со своими детьми вернулась в Австралию. Яхтсмены, живущие на своих лодках в Пхукете – разношерстная компания хиппи, морских волков и мечтателей со всех концов света, – дружно объединили усилия, чтобы помочь молодой вдове. Организовали переправку тела отца со всеми необходимыми формальностями, кормили и успокаивали детишек, перегнали «Вирсавию» обратно в марину и подняли ее на кильблоки, где она простояла в полном забвении следующие девять лет, поскольку никто в нашей семье не знал, что с ней делать.
Я уже встречала таких людей, этих морских бродяг, путешествуя с отцом. Он мог иногда выпить с ними, но порой казалось, что общается он со всей этой компанией исключительно для того, чтобы собирать истории об их глупости: какие они «чайники» при работе с парусами и на швартовках, как невыносимо скучна их жизнь, как тайские торговцы обдирают их как липку… Добрые, отзывчивые люди, цедил он, словно хуже этого нет ничего на свете.
И теперь я все поняла. Доброта – это придурь.
На похороны отца Аннабет обрядилась в черный шелк, а Франсина – в черный атлас. Франсина, вся в жемчугах, возглавляла шествие призрачно-бледных дочек в одинаковых белых платьицах, их абсолютно прямые белобрысые волосенки были стянуты назад длинными черными лентами. Аннабет – повыше ростом, хоть и с куда менее величавой фигурой – прикрывали с флангов мы с Саммер в шитых на заказ льняных платьях и Бен в своем первом настоящем костюме. У Аннабет – всего трое детей, но у нее еще и мальчик. Франсина – новейшая, самая молодая жена, но Аннабет все равно красивей. А потом, у Аннабет имелся дом на пляже. Или, по крайней мере, как мы тогда думали.
Маргарет на похороны не явилась. По-моему, она единственная из отцовских жен знала, что он на самом деле за фрукт. И мне это тоже предстояло узнать, прежде чем даже успела начаться заупокойная служба.
Похоронный зал, в котором происходило прощание, принадлежал одному из тех оказывающих комплексные услуги предприятий, которые ставят своей целью никого не обидеть и в результате больше напоминают бездушный железнодорожный вокзал. Когда мы там появились, какой-то мужчина с тихим голосом и пугающе розовой кожей отвел Аннабет в сторонку. Объяснил, что гроб отца закатят на заупокойную службу на тележке. Мол, техника безопасности и все такое.
Хотя по-любому не знаю, набралось бы у отца хотя бы шестеро верных друзей, чтобы нести гроб. На службу явились сотни людей, но они явно не были закадычными дружками отца. Помимо родственников, я никого из них не знала. Все улыбались и безмятежно болтали друг с другом. Никто не удосужился хотя бы ради приличия пустить слезу.
Розовый человек спросил мою мать, не желает ли кто-нибудь из нас «взглянуть на покойного, прежде чем гроб будет закрыт для церемонии». Махнул рукой в сторону тихого коридора в глубине зала, в который продолжала вливаться толпа жизнерадостных скорбящих. Он, наверное, даже и не понял, что Аннабет – бывшая супруга. Выглядела она достаточно траурно, чтобы быть вдовой.
– Мои дети еще слишком малы для таких вещей! – гордо ответила Аннабет и подтолкнула нас к остальным родственникам. Ее родители стояли в углу с моими тетями и дядями и несколькими кузенами и кузинами. Вид у всех был взопревший и скованный во взятых напрокат черных одеяниях. Всем явно хотелось втихаря почесаться. Январь в Уэйкфилде – сущее наказание, а жалкие потуги кондиционера ясно показывали, что его век давно на исходе.
Я вовсе не собиралась шпионить, но мне нужно было убедиться, что отец действительно умер, и еще мне типа как жутко хотелось поглядеть на гроб на колесиках. Скрыться от бабушек и дедушек и выбраться в тот коридор оказалось проще простого. Я толкнула тяжелую, как в гробнице, дверь и оказалась наедине с телом своего отца.
Умер он в тропиках, и, наверное, его забальзамировали, но в помещении все равно стоял ощутимый душок. Сразу припомнилась та собака, которую я видела – и обоняла – еще ребенком, дохлая собака, которая валялась в канаве на многолюдной тайской улице. Теперь я точно знала, что отец умер.
Но все же подкралась ближе, пока не увидела его. Великий Ридж Кармайкл словно съежился, сократился до неподвижного, запертого в гробу трупа. Его тело казалось пустым, а лицо было жутко серым. Только волосы выглядели нормально. Ему недавно стукнуло шестьдесят, но в светлых волосах посверкивало лишь несколько серебристых прядок.
В шестьдесят поздновато быть отцом маленьких детей, но и умирать еще рановато.
Вокруг гроба моего отца стражами стояли высокие вазы, плотно набитые белыми цветами, – эмблемы любви. И не какими-то там первыми попавшимися. Кто-то потрудился отобрать исключительно розы и ирисы.
Мои глаза наполнились слезами. Кто-то сделал это в честь меня и моей сестры-близняшки, его первых детей! Ни у кого из его последующих отпрысков не было цветочных имен.
Я зарылась носом в ближайший букет ирисов и глубоко вдохнула. Я знала, что они не пахнут, но, сколько себя помню, всегда имела привычку нюхать цветы, в честь которых меня назвали. Я всегда жалела, что они не пахнут, как розы, и, наверное, что-то во мне упорно верит, что при должной настойчивости всегда получишь то, чего тебе страстно хочется.
Пока я нюхала ничем не пахнущие цветы, вознагражденная лишь запахом смерти, за спиной вдруг фыркнула дверь с толстым уплотнителем, обдав меня потоком душного воздуха. Я оглянулась. Под гробом тележку накрывала драпировка, свисающая до самого пола. Это было единственное место, где можно спрятаться. Я быстро поднырнула под нее.
И как раз вовремя. Услышав цоканье высоких каблуков, я вся сжалась. Мама всегда носила туфли на плоской подошве. Кто это?
Неизвестная подошла к гробу и молча встала рядом. У меня перехватило дыхание.
Потом дверь открылась опять, и послышался мягкий шелест шагов.
– Франсина? – послышался голос моей матери. – Прошу прощения. Мне сказали, что Ридж тут один.
Франсина и Аннабет всегда были вежливы друг с другом. Убийственно вежливы.
– Нет, это как раз я должна извиняться, – отозвалась Франсина. – Я согласилась разрешить тебе на этот раз, но когда до этого дошло, то просто не смогла вынести, что вот сейчас они закроют… эту крышку, и я больше никогда его не увижу.
– Я попросила о сущей мелочи, – произнесла Аннабет. – О десяти минутах наедине с отцом моих детей. Ты вполне могла себе это позволить. Скоро у тебя будет все, что было моим.
– Как прикажешь это понимать?
– Как думаешь, ты дашь мне время собраться, прежде чем вышибить меня пинком под зад из моего собственного дома?
Меня плотно заклинило между колесами тележки. Пространства было недостаточно, чтобы спрятаться целиком, и носок одной туфли предательски высовывался из-под драпировки. Я еще плотнее сжалась в комок, обхватив себя руками и бесконечно медленно втягивая ногу. Мои ногти до боли впились мне в плечи.
Голос Франсины поднялся, ее резкий акцент стал еще резче.
– Уж не думаешь ли ты, что я знала про завещание? Естественно, я хочу дом, я не делаю из этого секрета. Твои дети уже почти взрослые, девчонки во всяком случае. Ты наверняка понимаешь, что твоя взяла, Аннабет. Твои двойняшки выскочат замуж и забеременеют, как только им стукнет восемнадцать – одна из них, по крайней мере, – и тогда ты получишь всё. Считай, что сорвала джекпот. Вирджинии всего шесть. Какая у нее надежда на то, что она обставит их с деньгами? Ты вполне можешь позволить себе отдать мне дом. Это ничто по сравнению с миллионами, которые тебя ждут. Ста миллионами, Аннабет.
Я дернулась всем телом, потеряла равновесие и завалилась на каблуках назад, с глухим стуком ударившись спиной о какие-то железки. Застыла, но обе женщины, похоже, ничего не услышали. Теперь говорила моя мать, голосом, которого я никогда раньше не слышала, – холодным, ровным голосом.
– Да как ты смеешь? – произнесла она. – Как ты смеешь хотя бы на секунду вообразить, что я стану подкладывать кому-то своих дочерей за деньги? Мои дети заслуживают лучшего! Франсина, даю тебе слово: Саммер и Айрис никогда и слова не услышат про это завещание. Если ты спишь и видишь, как бы подсунуть свою дочь-малолетку под какого-нибудь первого попавшегося мужика, то вперед – деньги Риджа твои, до последнего цента. Мы проживем и на те крохи, которые он нам оставил, не поступаясь собственным достоинством! Мои девочки выйдут замуж и заведут детей, только когда будут к этому готовы, когда сделают свой собственный свободный выбор, не запятнанный больными фантазиями Риджа. Никто из моих внуков не появится на свет, чтобы выиграть какой-то грязный приз! Чтобы воплотить мечты покойника!
Леденящий смех Франсины заставил меня поежиться.
– Прекрасная речь, Аннабет, – промолвила она. – Как добродетельно это звучит! Если хочешь помалкивать, дело твое, но такие большие секреты недолго остаются секретами. Я думаю, что мои дочери заслуживают знать правду. И верю, что они будут только рады постараться на благо семьи… если твои девицы будут достаточно долго держать ноги скрещенными, чтобы дать моим шанс. А теперь оставляю тебя наедине с отцом твоих детей.
– Нет, – сказала моя мать. – Я и так тут слишком надолго задержалась.
Что-то в ее голосе – я просто могла слышать, как ее глаза шарят по комнате, – заставило меня еще сильней затаить дыхание, сжаться в еще более плотный комок.
И тут обе женщины вышли, и я опять осталась наедине с телом отца.
Комната кружилась вокруг меня. Мой отец мертв, а моя мать стала совсем другим человеком, жестким и злым.
Юные китаяночки уже вошли в ту фазу, когда близнецы отказываются одеваться одинаково, – одежда у них демонстративно разная. Одна в платье, другая в джинсах. У одной короткая стрижка, пусть даже ей это совершенно не идет. Она страдает за компанию.
Хотя, как бы по-разному они ни выглядели, им неведомо, как перестать вести себя как близнецы. Вот их мать выуживает из сумки контейнер с едой и вручает обеим пару яиц вкрутую – Саммер тоже из таких, вечно пичкает чем-нибудь Тарквина, явно опасаясь, что в один прекрасный момент тот бухнется в голодный обморок. Близняшки тянутся за яйцами одним единым движением. Одна чистит яйцо от скорлупы, а вторая ждет, а потом все та же первая близняшка чистит и второе яйцо. Вдумчиво потрошит оба и отдает желтки сестре, оставив себе белки. И только тут обе начинают есть, словно по какой-то неслышной команде. Каждая закидывает содержимое левой руки в рот, потом правой. Обе синхронно жуют.
Я, конечно же, и раньше уже встречала подобных близнецов. Хлоя и Зоя, мои подруги в юридической школе в Мельбурне, были как раз такого типа. У них были общие одежда, друзья, секреты. Они едва могли поверить, что я бросила свою сестру-близняшку в другом городе – Саммер осталась в Уэйкфилде и пошла учиться на медсестру. Обязательство на четыре года разлучиться с сестрой было одновременно и лучшим, и худшим решением в моей жизни. Да, постоянных сравнений со стороны окружающих мне удалось успешно избежать, но вот от собственных сравнений удержаться все равно не вышло – после отъезда из Уэйкфилда пришлось равняться на версию Саммер из социальных сетей, где она представала даже в еще более блистательном образе, чем в реальной жизни.
Для того чтобы до конца понять отношения Хлои и Зои, мне хватило узнать, что всякий раз, когда у одной из них начинались месячные, второй тут же незамедлительно отправлялась эсэмэска. Лично я предпочитаю не знать, когда у Саммер «дела». И меня просто бесит, что изо дня в день она демонстративно надевает исключительно белые или светлые трусики, словно девушка из рекламы тампонов. Плюс мысль о месячных Саммер всегда напоминает мне про тот чертов конкурс красоты.
Было ли время, когда мы с ней были как Хлоя и Зоя или как те близняшки, что сообща лакомились яйцами? Честно говоря, не могу припомнить. Саммер вполне могла быть той из них, которая чистила яйца и позволила своей сестре съесть оба желтка. Все всегда знали, какая она сердечная. Вечно помогала всяким убогеньким и несчастненьким. И как бы мы ни были похожи, Саммер почему-то всегда казалась красивей. Была у нее и какая-то внутренняя красота.
В общем, если и было такое время, то последний поступок моего отца все безнадежно испортил. После его смерти мы с Саммер уже ничем не напоминали других близнецов. Отец ясно дал мне понять, что на двоих ничего не делится. Есть только одна жизнь, за которую нам придется побороться.
* * *
Риджфорд Кармайкл, больше известный как Ридж – хотя у меня никогда не хватало духу называть его просто по имени, как я поступала с Аннабет, – представлял собой типичного «осси»[5], добившегося успеха в жизни исключительно благодаря собственным усилиям и гордящегося всем тем, чего люди во всех остальных странах обычно стыдятся: предками-каторжниками, необразованностью, тремя своими женами, каждая из которых была младше, блондинистей и плодовитей предыдущей…
Еще с самого детства я знала, что «Кармайкл бразерз» – строительная фирма, но, похоже, у отца имелись и еще предприятия, так что до сих пор до конца не пойму, откуда к нему стекались все эти деньги. Он вечно проворачивал какие-то сделки с недвижимостью, кормил-поил политиков, постоянно мотался за границу… Это был мужчина могучего сложения, с грубым, обгоревшим на солнце лицом. И хотя он был больше чем на десять лет старше Аннабет, это ничуть не бросалось в глаза – Ридж оставался шумным и энергичным до самого последнего дня своей жизни.
Отец рос круглым сиротой – ни родителей, ни даже каких-то дальних родственников. Детство его прошло по приемным семьям да сиротским приютам. Похоже, всё, что он знал о своем происхождении, это что кого-то из его предков переправили сюда из Англии за кражу пивной кружки в пабе.
Наверное, как раз по этой причине отец был просто помешан на поддержании собственной династии. Когда ему исполнилось двадцать два, он вдруг выяснил, что у него есть младший брат, и оформил опеку над Колтоном, которому тогда было всего двенадцать. Отец отдал Колтона в лучший частный интернат Уэйкфилда. Колтон стал его протеже, а потом и деловым партнером.
Отец не заводил детей, пока не нажил миллионы, а к тому времени его первая жена, Маргарет, уже порядком состарилась. После развода с ней отец не стал повторять прежнюю ошибку – нас с Саммер зачали в новом супружестве еще во время медового месяца. Когда после рождения нашего младшего брата Аннабет объявила, что с нее хватит, отец на сей раз сбежал к Франсине, которая на тот момент едва успела окончить католическую школу. Но я до сих пор так окончательно и не сознаю всех масштабов его одержимости населить мир.
Таковы факты его жизни, но они далеко не в полной мере отражают то, что представлял собой отец. Наверное, чтобы описать его, достаточно сказать следующее: он не любил добрых и отзывчивых людей. Я выяснила это, когда в последний раз видела его живым.
* * *
Вскоре после того, как нам с Саммер стукнуло четырнадцать, в начале декабря наша семья собралась за ужином в большом доме на Бич-Пэрейд. Аннабет рассказывала про свою встречу с каким-то бомжом. Незадолго до этого она повела нас с Саммер в «Биллабонг»[6], чтобы мы выбрали себе всякие пляжные шмотки в подарок на Рождество, – многочисленные коробки в магазинной рождественской упаковке уже лежали под елкой. Подходя к торговому центру, Аннабет пожелала счастливого Рождества какому-то бродяге, от которого несло, как от помойного ведра, и протянула ему двадцатку. Тот без лишних слов выдернул купюру у нее из руки и направился прямиком в винный магазин.
– Прямо у меня на глазах! – воскликнула Аннабет, в сердцах шмякнув отцу на тарелку щедрую порцию каннелони с индейкой. Тот приподнял тарелку, проверяя, не кокнул ли ее большой серебряный половник.
– Так ты этому хрену прямо перед винным отделом башли всучила? – уточнил отец.
– Я пытаюсь вырастить наших детей добрыми и отзывчивыми людьми! – гордо объявила Аннабет.
– Доброта – это придурь, – сказал отец, а потом вдруг повернулся ко мне и подмигнул.
Я заглотила наживку. Саммер всегда считалась красой нашей семьи – даже тогда я знала это, а Бен был единственным мальчиком, наследником. Но именно мне отец адресовал свою специфическую шуточку.
Я внимательно изучила мать, брата, сестру. Аннабет, которой хватило ума дать деньги алкашу возле винного магазина. Бена, которому всего десять, слишком маленького даже для своего возраста, – такого неженку, что отец давно оставил любые попытки научить его охотиться, хотя по консервным банкам мой братец пулял уже на удивление метко. И Саммер – ну, Саммер есть Саммер.
Но я-то Айрис, нежданная двойняшка, лишняя двойняшка, и, подмигнув мне, отец указал мне на мое новое место в семье. Излишней добротой не страдает. Не придурочная, как некоторые.
Вот потому-то я всегда и думала, что спокойно могу рассчитывать хотя бы на законно причитающуюся мне долю семейных денег – хотя не то чтобы ожидала, что отец вскоре помрет. Любой другой глава семейства на его месте, скорее всего, особо не замечал бы меня, затерявшуюся в тени ангелоподобной сестрички, но мой отец, похоже, всегда ценил мой довольно циничный подход к действительности. Риджу была невыносима мысль о том, что его деньги могут пропасть втуне, а для того, чтобы не остаться с носом, требуются отнюдь не доброта с отзывчивостью, а изрядная доля уличной смекалки. Похоже, отец считал, что эта задача мне по плечу.
К тому моменту наши родители уже развелись – что, наверное, частично объясняет произнесенные во всеуслышание за ужином заявления отца относительно умственных способностей Аннабет. Может показаться странным, что иногда он являлся к нам на ужин – через четыре года после того, как бросил нашу мать, – но дом на Бич-Пэрейд по-прежнему принадлежал ему. Позже, уже поступив в юридическую школу, я терялась в догадках, как, черт возьми, после двух разводов он ухитрился сохранить свою недвижимость в целости. Наверное, Аннабет предпочла в очередной раз проявить свою доброту, для своего же блага. А может, судьи просто побаивались Риджа Кармайкла – человека, владеющего половиной Уэйкфилда. В чем бы ни было дело, после своей смерти отец оставил своих трех жен и семерых детей без забот разве что о хлебе насущном и крыше над головой. А вот что касается его сказочного состояния, то здесь начинается самое интересное.
Первые годы после развода мы продолжали обитать все в том же доме на пляже. Отец переехал к своей подружке, Франсине, жившей в пентхаусе в самом центре Уэйкфилда. У нее уже была двухлетняя дочка, которую звали Вирджиния. Все мы сошлись во мнении, что это дочь Франсины от первого брака.
Когда отец женился на Франсине, фамилию Вирджинии изменили на Кармайкл. Я по-прежнему не задавалась вопросом, кем мог быть ее отец, хотя у матери наверняка имелись на этот счет собственные подозрения. Впрочем, Аннабет никогда и слова не сказала против бывшего мужа. Вела себя так, будто, для начала, ей жутко повезло быть женой такого человека, пусть даже женщиной она была очень красивой, с мягким характером – просто созданной для супружества, идеально подходящей мужлану вроде Риджа. Судить о том, что нашу мать что-то расстраивало, можно было только по тому, что она с еще большим пылом окунулась во всякие домашние дела – пылесос неистово бился о мебель, подушки яростно взбивались и летели обратно.
К тому времени, как нам с Саммер исполнилось четырнадцать, Франсина с пулеметной быстротой нарожала еще троих детишек: Вики, Валери и Веру Кармайкл. Как и сама Франсина, девчушки оказались даже слишком уж блондинистыми, чтобы называться блондинками, – волосы у них были абсолютно белыми. Рождение четвертой дочки Франсины изменило расстановку сил. Теперь численный перевес оказался на их стороне, и Франсина стала все чаще вякать на ту тему, что неплохо бы поменяться домами. Как оказалось, Ридж владеет обоими. Ну конечно, кому хочется жить в квартире с четырьмя детишками – пусть даже если это многоуровневый пентхаус с садиком на крыше и плавательным бассейном! – но не знаю, насколько преуспела бы в этом Франсина, если б отец вдруг не умер.
После того ужина, целуя отца на прощание, я стала упрашивать его взять меня с собой в намеченный отпуск, который он намеревался провести под парусами. После развода отец каждое лето отправлял Саммер, меня и Бена самолетом в Таиланд, но в тот год он брал с собой Франсину с ее выводком.
– Я помогу вести яхту, папа! – взывала я тогда. – Я даже могу помогать с детишками!
Отец расхохотался.
– Оставайся здесь и помогай своей матери, – ответил он. – Не давай ей разбазаривать мои денежки.
А через две недели с отцом случился инфаркт – прямо на причале возле пляжа на юге Пхукета. Медики констатировали смерть непосредственно на месте. Франсина говорила, что его тело пришлось доставлять на берег на тук-туке[7], поскольку древний причал оказался слишком хлипким, чтобы выдержать вес «скорой».
Через два дня Франсина со своими детьми вернулась в Австралию. Яхтсмены, живущие на своих лодках в Пхукете – разношерстная компания хиппи, морских волков и мечтателей со всех концов света, – дружно объединили усилия, чтобы помочь молодой вдове. Организовали переправку тела отца со всеми необходимыми формальностями, кормили и успокаивали детишек, перегнали «Вирсавию» обратно в марину и подняли ее на кильблоки, где она простояла в полном забвении следующие девять лет, поскольку никто в нашей семье не знал, что с ней делать.
Я уже встречала таких людей, этих морских бродяг, путешествуя с отцом. Он мог иногда выпить с ними, но порой казалось, что общается он со всей этой компанией исключительно для того, чтобы собирать истории об их глупости: какие они «чайники» при работе с парусами и на швартовках, как невыносимо скучна их жизнь, как тайские торговцы обдирают их как липку… Добрые, отзывчивые люди, цедил он, словно хуже этого нет ничего на свете.
И теперь я все поняла. Доброта – это придурь.
На похороны отца Аннабет обрядилась в черный шелк, а Франсина – в черный атлас. Франсина, вся в жемчугах, возглавляла шествие призрачно-бледных дочек в одинаковых белых платьицах, их абсолютно прямые белобрысые волосенки были стянуты назад длинными черными лентами. Аннабет – повыше ростом, хоть и с куда менее величавой фигурой – прикрывали с флангов мы с Саммер в шитых на заказ льняных платьях и Бен в своем первом настоящем костюме. У Аннабет – всего трое детей, но у нее еще и мальчик. Франсина – новейшая, самая молодая жена, но Аннабет все равно красивей. А потом, у Аннабет имелся дом на пляже. Или, по крайней мере, как мы тогда думали.
Маргарет на похороны не явилась. По-моему, она единственная из отцовских жен знала, что он на самом деле за фрукт. И мне это тоже предстояло узнать, прежде чем даже успела начаться заупокойная служба.
Похоронный зал, в котором происходило прощание, принадлежал одному из тех оказывающих комплексные услуги предприятий, которые ставят своей целью никого не обидеть и в результате больше напоминают бездушный железнодорожный вокзал. Когда мы там появились, какой-то мужчина с тихим голосом и пугающе розовой кожей отвел Аннабет в сторонку. Объяснил, что гроб отца закатят на заупокойную службу на тележке. Мол, техника безопасности и все такое.
Хотя по-любому не знаю, набралось бы у отца хотя бы шестеро верных друзей, чтобы нести гроб. На службу явились сотни людей, но они явно не были закадычными дружками отца. Помимо родственников, я никого из них не знала. Все улыбались и безмятежно болтали друг с другом. Никто не удосужился хотя бы ради приличия пустить слезу.
Розовый человек спросил мою мать, не желает ли кто-нибудь из нас «взглянуть на покойного, прежде чем гроб будет закрыт для церемонии». Махнул рукой в сторону тихого коридора в глубине зала, в который продолжала вливаться толпа жизнерадостных скорбящих. Он, наверное, даже и не понял, что Аннабет – бывшая супруга. Выглядела она достаточно траурно, чтобы быть вдовой.
– Мои дети еще слишком малы для таких вещей! – гордо ответила Аннабет и подтолкнула нас к остальным родственникам. Ее родители стояли в углу с моими тетями и дядями и несколькими кузенами и кузинами. Вид у всех был взопревший и скованный во взятых напрокат черных одеяниях. Всем явно хотелось втихаря почесаться. Январь в Уэйкфилде – сущее наказание, а жалкие потуги кондиционера ясно показывали, что его век давно на исходе.
Я вовсе не собиралась шпионить, но мне нужно было убедиться, что отец действительно умер, и еще мне типа как жутко хотелось поглядеть на гроб на колесиках. Скрыться от бабушек и дедушек и выбраться в тот коридор оказалось проще простого. Я толкнула тяжелую, как в гробнице, дверь и оказалась наедине с телом своего отца.
Умер он в тропиках, и, наверное, его забальзамировали, но в помещении все равно стоял ощутимый душок. Сразу припомнилась та собака, которую я видела – и обоняла – еще ребенком, дохлая собака, которая валялась в канаве на многолюдной тайской улице. Теперь я точно знала, что отец умер.
Но все же подкралась ближе, пока не увидела его. Великий Ридж Кармайкл словно съежился, сократился до неподвижного, запертого в гробу трупа. Его тело казалось пустым, а лицо было жутко серым. Только волосы выглядели нормально. Ему недавно стукнуло шестьдесят, но в светлых волосах посверкивало лишь несколько серебристых прядок.
В шестьдесят поздновато быть отцом маленьких детей, но и умирать еще рановато.
Вокруг гроба моего отца стражами стояли высокие вазы, плотно набитые белыми цветами, – эмблемы любви. И не какими-то там первыми попавшимися. Кто-то потрудился отобрать исключительно розы и ирисы.
Мои глаза наполнились слезами. Кто-то сделал это в честь меня и моей сестры-близняшки, его первых детей! Ни у кого из его последующих отпрысков не было цветочных имен.
Я зарылась носом в ближайший букет ирисов и глубоко вдохнула. Я знала, что они не пахнут, но, сколько себя помню, всегда имела привычку нюхать цветы, в честь которых меня назвали. Я всегда жалела, что они не пахнут, как розы, и, наверное, что-то во мне упорно верит, что при должной настойчивости всегда получишь то, чего тебе страстно хочется.
Пока я нюхала ничем не пахнущие цветы, вознагражденная лишь запахом смерти, за спиной вдруг фыркнула дверь с толстым уплотнителем, обдав меня потоком душного воздуха. Я оглянулась. Под гробом тележку накрывала драпировка, свисающая до самого пола. Это было единственное место, где можно спрятаться. Я быстро поднырнула под нее.
И как раз вовремя. Услышав цоканье высоких каблуков, я вся сжалась. Мама всегда носила туфли на плоской подошве. Кто это?
Неизвестная подошла к гробу и молча встала рядом. У меня перехватило дыхание.
Потом дверь открылась опять, и послышался мягкий шелест шагов.
– Франсина? – послышался голос моей матери. – Прошу прощения. Мне сказали, что Ридж тут один.
Франсина и Аннабет всегда были вежливы друг с другом. Убийственно вежливы.
– Нет, это как раз я должна извиняться, – отозвалась Франсина. – Я согласилась разрешить тебе на этот раз, но когда до этого дошло, то просто не смогла вынести, что вот сейчас они закроют… эту крышку, и я больше никогда его не увижу.
– Я попросила о сущей мелочи, – произнесла Аннабет. – О десяти минутах наедине с отцом моих детей. Ты вполне могла себе это позволить. Скоро у тебя будет все, что было моим.
– Как прикажешь это понимать?
– Как думаешь, ты дашь мне время собраться, прежде чем вышибить меня пинком под зад из моего собственного дома?
Меня плотно заклинило между колесами тележки. Пространства было недостаточно, чтобы спрятаться целиком, и носок одной туфли предательски высовывался из-под драпировки. Я еще плотнее сжалась в комок, обхватив себя руками и бесконечно медленно втягивая ногу. Мои ногти до боли впились мне в плечи.
Голос Франсины поднялся, ее резкий акцент стал еще резче.
– Уж не думаешь ли ты, что я знала про завещание? Естественно, я хочу дом, я не делаю из этого секрета. Твои дети уже почти взрослые, девчонки во всяком случае. Ты наверняка понимаешь, что твоя взяла, Аннабет. Твои двойняшки выскочат замуж и забеременеют, как только им стукнет восемнадцать – одна из них, по крайней мере, – и тогда ты получишь всё. Считай, что сорвала джекпот. Вирджинии всего шесть. Какая у нее надежда на то, что она обставит их с деньгами? Ты вполне можешь позволить себе отдать мне дом. Это ничто по сравнению с миллионами, которые тебя ждут. Ста миллионами, Аннабет.
Я дернулась всем телом, потеряла равновесие и завалилась на каблуках назад, с глухим стуком ударившись спиной о какие-то железки. Застыла, но обе женщины, похоже, ничего не услышали. Теперь говорила моя мать, голосом, которого я никогда раньше не слышала, – холодным, ровным голосом.
– Да как ты смеешь? – произнесла она. – Как ты смеешь хотя бы на секунду вообразить, что я стану подкладывать кому-то своих дочерей за деньги? Мои дети заслуживают лучшего! Франсина, даю тебе слово: Саммер и Айрис никогда и слова не услышат про это завещание. Если ты спишь и видишь, как бы подсунуть свою дочь-малолетку под какого-нибудь первого попавшегося мужика, то вперед – деньги Риджа твои, до последнего цента. Мы проживем и на те крохи, которые он нам оставил, не поступаясь собственным достоинством! Мои девочки выйдут замуж и заведут детей, только когда будут к этому готовы, когда сделают свой собственный свободный выбор, не запятнанный больными фантазиями Риджа. Никто из моих внуков не появится на свет, чтобы выиграть какой-то грязный приз! Чтобы воплотить мечты покойника!
Леденящий смех Франсины заставил меня поежиться.
– Прекрасная речь, Аннабет, – промолвила она. – Как добродетельно это звучит! Если хочешь помалкивать, дело твое, но такие большие секреты недолго остаются секретами. Я думаю, что мои дочери заслуживают знать правду. И верю, что они будут только рады постараться на благо семьи… если твои девицы будут достаточно долго держать ноги скрещенными, чтобы дать моим шанс. А теперь оставляю тебя наедине с отцом твоих детей.
– Нет, – сказала моя мать. – Я и так тут слишком надолго задержалась.
Что-то в ее голосе – я просто могла слышать, как ее глаза шарят по комнате, – заставило меня еще сильней затаить дыхание, сжаться в еще более плотный комок.
И тут обе женщины вышли, и я опять осталась наедине с телом отца.
Комната кружилась вокруг меня. Мой отец мертв, а моя мать стала совсем другим человеком, жестким и злым.