— Ты знал, что Кристина собирается сделать? — пока он, сидя на корточках, возился с компьютером, я тихонько вернула свой стул в прежнее положение.



— Конечно, знал. Мы все друг о друге про это знаем.



— Кто это мы? — не понял Герасимов.



Амелин поднял голову и какое-то время смотрел на него, словно подбирая слова:



— Вот, ты любишь дискотеки, дни рождения и прочие праздники?



— Терпеть не могу, — признался Герасимов.



Это было правдой, потому что он всегда сбегал со всех массовых мероприятий, и уж насколько я их недолюбливаю, Герасимов от любой вечеринки шарахался как от огня.



— Ну, а теперь представь, что тебя силой притащили туда, нарядили в колпак, дали в руки дудку и велели всех веселить. Что ты будешь делать?



— Ничего, — фыркнул Герасимов. — Пошлю всех и уйду домой.



— Всё правильно, — кивнул Амелин. — Потому что праздник жизни — это не для всех.



— Ни хрена не понял, — Герасимов вопросительно посмотрел на меня.



— Суицидники, — пояснила я, и он, скорчив пренебрежительную гримасу, с отвращением фыркнул.



— Рад, что у тебя всё хорошо, — Амелин заулыбался такой смущенно-умудренной улыбкой, какая бывает у взрослых, когда они отвечают детям на примитивные вопросы. — Мы познакомились с Кристиной на одном форуме, и только потом выяснилось, что обитаем в одном районе.



— Раз ты её так хорошо знал, то можешь объяснить, что именно её не устраивало? Раньше же она была нормальная, — сказала я.



— Раньше всё было по-другому, — улыбаться Амелин не перестал, и от этого каждое его слово звучало как издевка. — Когда маленькому ребенку больно, он истошно орет, но его учат терпеть боль и не жаловаться. Поэтому повзрослев, он уже кричит молча, беззвучно, внутри себя так, чтоб никто не услышал.



— Но всегда же есть какая-то основная причина, — у меня было стойкое ощущение, что он морочит нам голову.



— А если тебя спросить, почему ты любишь того, кого ты любишь, ты бы смогла назвать всего одну причину?



Мало того, что от каждой его фразы несло чистейшей показухой, я вообще терпеть не могу подобные разговоры. Особенно, если они касаются меня. Понятное дело, что я люблю родителей, потому что они родители. Но для этого не нужна никакая причина. Да и с какой стати я должна обсуждать это с придурком, которого вижу в первый раз в жизни?




— Я никого не люблю.



— Всего одну причину?



В какой-то момент мне даже показалось, что он просто насмехается.



— С первого раза плохо понимаешь?



— Просто хотел объяснить, что не бывает никакой «одной» причины.



Вся эта чушь постепенно начинала меня бесить, Герасимов тоже не скрывал неприязни.



— Ладно, кончай нам мозги полоскать. Плевать на все твои тупые философии. Я только хочу знать, какого хрена мы попали в этот ролик.



— Ну, это не ко мне, — Амелин поднялся. Джинсы у него были потертые, застиранные, уже совсем белесые на коленках, об их первоначальном цвете можно было сказать только по ярким черным полоскам от подворотов в самом низу штанин. — Вы просили рассказать про Кристину. Я думал, вас интересует она.



— Мне интересен только я сам, — в серых глазах Герасимова застыла упрямая непоколебимость. — И меня бесит, что с какого-то перепугу какая-то сумасшедшая решила навесить на меня свои заморочки. По мне, если бы вы всей толпой сиганули с высотки или утопились, нормальным людям дышать стало бы значительно легче.



Амелин изобразил удивление. Именно изобразил, потому что в голосе слышалась ирония.



— Ты же, Влад, добрый. Помню, в детском саду как-то принес коробку карандашей двадцать четыре цвета, и все подходили к тебе и просили дать карандашик, потому что детсадовские были все сточенные и погрызенные, а у тебя новенькие и блестящие. И ты давал. Каждому. Так, что потом у самого только коробка осталась. Все дети стали рисовать, а ты сидел один, просто смотрел на них и ни капли не обижался. Не знаю почему, но мне очень запомнился тот момент. И я тогда подумал, что вот это и значит быть добрым.



Герасимова прямо-таки физически передернуло от этих слов.



— А теперь я недобрый. Потому что задрало всю жизнь без карандашей оставаться.



Наконец, Амелин развернул к нам ноут, и мы увидели там открытую страничку. Хозяин профиля — Линор Идзанами.



Я её знала. Не лично, конечно, но этот персонаж был у меня «в друзьях». Этакий случайный сетевой друг, какие бывают у всех. Очень много схожих мыслей и взглядов, общее мироощущение. Единственный, наверное, человек, с кем я была довольно откровенной именно потому, что не была знакома в реале. Ведь как можно быть откровенным с теми, с кем встречаешься в обычной жизни? Это всё равно, что дать им в руки нож и сказать: прирежь меня.



В первые секунды на лице Герасимова совершенно отчетливо отобразилось узнавание, а потом он снова сделал «морду кирпичом»:



— И что?



И тут вдруг Амелин, пристально глядя на нас своим темным глубоким взглядом, медленно и негромко проговорил стих. Не читал, не декламировал, а именно говорил, точно это были его собственные слова:



— Лжецы! Вы были перед ней — двуликий хор теней.

И над больной ваш дух ночной шепнул: Умри скорей!