Тем временем канцлер заканчивает:

– Прекрасно. Не стану больше отнимать у вас время. Прошу сообщить мне о своем окончательном решении к завтрашнему утру.

Зеленорубашечная гвардия на заднем плане смыкает строй. Глава правительства щелкает пальцами, мой мучитель-робот ускользает вслед за ним. В гостиной опять тишина. У меня уже одеревенели ноги, и воздух в убежище от моего собственного дыхания стал таким спертым, что кружится голова, но я не решаюсь вылезти без четкого сигнала. А его все нет и нет – похоже, обо мне все забыли.

Выкарабкавшись все-таки наружу, вся припорошенная штукатурной пылью, я застаю в гостиной маму. Одну.

У меня столько вопросов – и о том, первом визитере из Центра, и о канцлере тоже, что я буквально не знаю, с чего начать. Но сперва все же главное – Эш.

– У него был приступ! Прошел? – Я плотно стискиваю зубы в ожидании ответа. А его все нет. Неужели меня ожидает страшная весть?

– Я только что к нему заходила, он спокойно отдыхает, – наконец говорит мама.

У меня вырывается вздох облегчения. Все остальное как-то вдруг отходит на второй план. Но лишь на полминутки, не больше…

Мама смотрит на меня долго и пристально.

– Что теперь будет? – не в силах больше ждать, выпаливаю я, подразумевая все сразу.

Ответ потрясает меня до самых глубин естества. Словно все мои мечты и все мои кошмары вдруг сбылись одновременно.

– Рауэн, тебе изготовили глазные импланты на новую личность. – Жду, что мама улыбнется, но ее лицо остается неподвижным, и я внутренне подбираюсь, напрягаюсь. – И подобрали новую семью, – продолжает мама. – Через неделю ты уезжаешь.

У меня подкашиваются ноги, и я оседаю на пол по стенке, за которой пряталась несколько мгновений назад.





3




– Не может быть, – слабым голосом стону я.

Столько лет ждала свободы – и вот, пожалуйста…

– Нет! – Я ударяюсь в крик и в исступлении стучу об стену кулаком. Горе и ярость сходятся внутри меня в смертельной схватке. На этот раз я присуждаю победу ярости.

– Ни за что! – ору я что есть силы. – Вы не можете просто вышвырнуть меня из семьи. Из моей семьи! – Я вскакиваю на ноги и… не знаю, что делать дальше: обнимать маму, снова крушить ударами стену, бежать к Эшу или падать без чувств.

Вероятность такого исхода нависала надо мной всегда. Я знала о ней уже много лет. Но верила, что найдется другая возможность.

Верила, неизменно верила, что родители меня не отдадут. Никогда, никому.

Но в нашем мире у второго ребенка в семье только два пути: жизнь в вечном заточении… или жизнь под чужим, новым именем.

Вернее, конечно, есть еще один путь – самый распространенный: уничтожение после зачатия. Или после рождения. Причем независимо от того, сколько времени с рождения минуло.

Когда двести с лишним лет назад Земля погибла, человечество – наряду со всеми остальными высшими биологическими видами – было обречено. Все, что крупнее инфузории-туфельки, разом вымерло, да и для инфузорий жизнь, если на то пошло, стала, наверное, совсем не сладка. Единственное, чем люди тут отличались от всех остальных – тем, что они свою участь заслужили. Это была их вина.

Мы – единственные животные, у которых хватило ума и способностей создать атомную энергию, разорвать планету к чертовой матери на куски, отравить океаны и извергнуть в атмосферу химикаты, которые ее и разрушили. Мы, так называемые разумные создания, доэкспериментировались с цепочками ДНК бобов сои до того, что соя стала сверхстойкой, способной пережить любые катаклизмы, накормить собой весь мир и… столь агрессивной, что «съела» все леса. Мы поработили других живых существ, чтобы поедать их, распихали их по тесным загонам и заставили тонуть там в их собственных испражнениях. А чтобы они не гибли раньше времени, пичкали их антибиотиками (и детей своих тоже ими пичкали), а потом удивлялись, когда бактерии, на которых мы таким образом «охотились», мутировали в таких же, как наша соя, суперустойчивых к любому воздействию микрочудовищ.

Мы погубили мир, и самих себя заодно. Земля стала умирать. Парниковые газы окончательно захватили своими невидимыми щупальцами солнечное тепло, и средняя температура за одно десятилетие подскочила на двадцать два градуса по Цельсию, превратив планету в одну большую раскаленную печь. Тогда одна группа ученых разработала блестящий план: исполинским «уколом» впрыснуть в эту печь некий революционный состав, который исправит дело.

Угадайте, что из этого вышло.

Нет, я ничего не говорю, Земля действительно подостыла. Но взаимодействие солнечного излучения с новой, рукотворной атмосферой вызвало химическую цепную реакцию, разом уничтожившую почти все оставшиеся формы жизни.

Вернее, все, кроме немногих из нас, людей. Вы ведь не забыли, что мы наделены умом и способностями? Так вот, лучшим их применением за всю историю человечества стало создание некоего более «умного» – и более доброго – механизма, чем мы сами. Когда стало абсолютно ясно, что Земле крышка, без вариантов, некий фантазер сконструировал Экопаноптикум, или Всевидящего хранителя природы.

Теперь Экопаноптикум – наш Бог, родитель, лекарь и царь в одном лице. Мы передали ему бразды правления над нами, ибо поняли, что самим нам доверить их нельзя. Но власть его нам не в тягость, ибо, как у родной матери перед младенцем, у Экопана перед нами – лишь один долг и одна задача: не дать погибнуть, сохранить существование.

У самих нас, брошенных на произвол судьбы в этом суровом, страшном, «сломанном» мире, во плоти и крови, в наших слабых, ненадежных, беззащитных телесных оболочках не было бы ни единого шанса выжить. Но выяснилось, что и без нашего участия созданные нами штуковины как ни в чем не бывало продолжают работать. Что именно придумал тот человек, Аарон Аль-Баз, изобретатель Экопана? Он придумал искусственный интеллект, подсоединенный к интернету, сетям связи и вообще всей электронике, оставленной нами после себя. Интеллект этот полностью поглотил, вобрал в себя все созданные ранее системы: управление электростанциями, силовыми установками, реакторами, промышленными объектами – словом, всем, что сыграло ключевую роль в Гибели Природы, и обратил их в дело спасения планеты. Экопан повелел заводам производить роботов, не забывая подключать каждого из них к его Всемирному Всевидящему Оку. Роботы, в свою очередь, создали для кучки выживших homo sapiens новое пристанище, новый дом – Эдем. Одновременно искусственный интеллект принялся за ликвидацию последствий опустошения, причиненного нами планете. К сожалению, на то, чтобы отремонтировать мир до состояния, пригодного для безопасной жизни людей, уйдут еще сотни лет. Придется до поры до времени сидеть в маленьком искусственном раю, устроенном для нас могучим Экопаном.

Конечно, как и во всяком уважающем себя раю, тут есть свои непреложные правила. Попробуй только их нарушить – сразу вылетишь из него.

Во-первых, поскольку мы – общественный организм полностью герметичный, закрытый в себе, ресурсы у нас очень жестко ограничены. Животных и растений, пригодных для еды, не осталось, приходится кормиться тем, что в биологическом аскетизме своем сумело пережить Гибель Природы: плесенью, водорослями, лишайниками, ну и еще синтезированным белком. Всё (то есть абсолютно всё – только вдумайтесь!) в городе перерабатывается и используется повторно. А что делать? Всего двести лет мы заперты в своем Эдеме, до Восстановления Земли остается еще как минимум тысяча. Необходимо соблюдать крайнюю осторожность.

Ирония судьбы: человечество вымерло почти полностью, но все равно выходит, что осталось слишком много народу. Слишком много, чтобы поддерживать существование всех и каждого в Эдеме тысячу лет подряд… Ничего не оставалось Экопану, кроме как вычислить идеальный размер жизнеспособной в таких условиях популяции, то есть точное число особей, необходимое для поддержания вида на тот момент, когда он сможет выйти за пределы Эдема. До тех же пор надо постепенно снижать это число.

Поэтому Экопан, в великой мудрости своей, постановил: на одну семью, на одну пару разнополых лиц детородного возраста – только один ребенок, пока объем популяции не совпадет с идеальным. Стоит нам нарушить данный закон, размножиться хоть немного сверх нормы – и средства к существованию иссякнут, а жалкие остатки рода человеческого исчезнут, теперь уже бесповоротно, навсегда.


Какой-нибудь более трезвомыслящий искусственный интеллект, вероятно, предпочел бы отбраковать лишнее население с самого начала, а потом – удобства ради – поддерживать уже полученное безупречное количество особей. Но я уже говорила: Экопан нас любит, как родная мать. Он решил спасать нас со всем возможным милосердием и гуманностью.

Так что все мы, вторые дети в семьях (если только такие, кроме меня, еще есть), – просто чудовища, ставящие собственный биовид под угрозу самим фактом своего существования. При одной мысли об этом я испытываю острое чувство вины. Ведь я ем, дышу воздухом, оставляю после себя отходы, и всем этим, выходит, слегка подталкиваю Эдем к краю бездны.

Я тут лишняя.

А все же я рада, что живу. И намерена цепляться за эту жизнь всеми силами своего эгоизма. Пусть Экопан или кто-то еще только попробует отнять ее у меня.

Только теперь я начинаю осознавать всю глубину последствий моего пребывания в этом мире. Мама берет меня за руку и мягко усаживает на диван. Ее прикосновение успокаивает. Помню, когда я была еще совсем маленькой и заболевала, лечил меня, конечно, отец, но лучше мне всегда становилось именно в мамином присутствии.

Тепло ее ладоней, свет любви, доброты в глазах оказывались сильнее всякого лекарства.

И теперь в моей душе воет сирена: все это мне предстоит утратить, променять на свободу. Но свобода того не стоит!

– Все дети рано или поздно вырастают, – нежно говорит мама. Ее нижняя губа чуть-чуть подрагивает. – Взрослеют и улетают из родного гнезда.

– Но не таким вот образом, – сквозь стиснутые зубы выплевываю я. – Не навсегда, без права вернуться!

Она вздыхает:

– Тебе слишком опасно здесь оставаться.

– Почему?! – запальчиво вскрикиваю я. – Почему со своими поддельными имплантами и документами я не могу стать тем человеком, что записан в этих документах, но остаться жить здесь, с вами?

– Рауэн, ты ведь вела очень уединенную жизнь под нашей защитой, – снова начинает мама, и я не могу удержаться, чтобы не прыснуть даже в такой ситуации. Преуменьшение века, никак не меньше… – Ты не отдаешь себе отчета в том, каково там… – Мама жестом показывает на стену, за которой невидимо пульсирует необъятный город. – Там за тобой всегда кто-то следит. От Зеленых Рубашек и служб Центра до безобидного крохотного уборкобота, который рыщет по улицам, убирая отходы. Все они вечно начеку, вечно высматривают – где что хоть на йоту не так, как следует. Не так, как принято. Тем более, что папа занимает такой высокий пост, а теперь вот, видимо, заберется еще выше… – Тут по ее лицу пробегает гримаса, смысл которой мне трудно разгадать. – Уж мы-то окажемся под особо жестким контролем. Ты получишь документы на имя абсолютно постороннего нам человека. Совершенно невозможно измыслить убедительную причину, по которой такой человек мог бы поселиться у нас. Начнется расследование, и все те годы, что мы тебя с таким трудом растили, пойдут насмарку.

– Но, мамочка… – пытаюсь перебить я.

– Милая, это вопрос жизни и смерти. – Мама прижимает меня к себе крепко-крепко. – Если не выйдет, если хоть что-то пойдет не так, если у кого-то возникнут хоть малейшие подозрения – это смерть. А жизнь, если все у нас получится, будет подлинная, настоящая, полноценная жизнь, жизнь для тебя – с друзьями, с интересной работой, а когда-нибудь, со временем – уже и со своей собственной семьей. – Она переходит на шепот и прижимается щекой к моей щеке. Такое ощущение, что уже навсегда прощается.

– Я не хочу расставаться с тобой и с Эшем! – печально всхлипываю я. В груди у меня все еще царит ярость, но тяжкая грусть, тоска уже подбираются к ней.

– Ты заслуживаешь лучшей доли – в нормальном мире. Доли полноценного человека, – отзывается мама, и часть меня уже готова с ней согласиться, но… Это все равно что голодающей девочке предлагать отравленную еду. Она бы и рада наброситься на угощение и проглотить его поскорее, потому что нуждается в нем каждой крупицей своего существа, но ведь знает, бедняжка, что…

– Ничего такого особенного я не «заслуживаю», – возражаю я.

– Заслуживаешь, – возражает мама. – И гораздо большего, чем думаешь.

Что-то в ее интонации привлекает мое внимание, заставляет запнуться.

– Что ты хочешь этим сказать? – настороженно спрашиваю я.

Она прикусывает губу.

– Да нет, ничего, просто так…

– Мама! Не скрывай ничего.

И она мне рассказала все. И вправду, лучше бы не рассказывала.

От подлинной истории моего появления на свет мир навсегда перевернулся для меня вверх тормашками.

Когда мама узнала, что в положении, ее только что сделали главным архивариусом, и она с головой была погружена в такую прорву важнейших дел, что ее ведущим доктором на семейном совете решили по факту назначить папу. Это позволило ей первые несколько месяцев не пропускать ни единого собрания на работе – за ее правильным питанием следил отец, прямо на дому. Он же делал ультразвуковые снимки и контролировал здоровье плода. Беременность протекала без осложнений, так что казалось – опасаться нечего, и можно передоверить заботу о маме узкому специалисту уже на более поздних сроках.

Так все и шло, хорошо и благополучно, до третьего месяца, а на третьем месяце папа «услышал» в животе у мамы два бьющихся сердца.

Что надлежало делать маме? К чему в такой ситуации обязывал ее закон Эдема? Немедленно доложить о своем состоянии в Центр и оставить судьбу обоих зародышей на его усмотрение. В большинстве подобных случаев одного из них умерщвляют немедленно. Специальная коллегия постановляет, кому умирать: иногда один из эмбрионов представляется с медицинской точки зрения очевидно сильнее, «нормальнее» другого. Иногда решение зависит от того, кто сейчас нужнее для сохранения баланса популяции: мальчик или девочка. Но в большинстве случаев это – чистая лотерея. Одно дитя получает право жить, другое истребляется еще до родов.

– Мы не смогли. Просто не смогли заставить себя это сделать, – вспоминает мама со слезами на глазах. – В тебе не было и восьми сантиметров, мы тебя еще никогда не видели в личико, но уже любили всем сердцем. И сразу решились – во что бы то ни стало спасти, сохранить вас обоих.

Она сказала «мы», но, судя по тому, как относится ко мне папа, по этому его вечно холодному взгляду, устремленному на меня, я уверена – не «они», а «она», мама одна решилась пойти на такое, а отец подчинился из любви к ней. Еще бы. Ведь на нее он никогда так не смотрит.

– Мы сумели все скрыть. И роды, конечно, тоже. Сказали, что они пошли так стремительно, что мы не успели, мол, даже добраться до больницы. А на самом деле я мучилась больше суток. Здесь, дома, в глубокой тайне. Ужасно мучилась. Но когда ты появилась на свет, Рауэн, а ты появилась первой, и я заглянула тебе в глазки, то сразу поняла – оно того стоило. Все – и режим секретности, и дрожь от страха, что нас раскроют, и те трудности, что уже пришлось пережить, и множество тех, что еще предстояли… Все на свете. Мы просто не могли не подарить тебе мир и тебя миру, мы обязаны были вырастить нашего второго ребенка.

Но ведь я родилась первой! И вот теперь гляжу словно сквозь маму в прошлое и вижу другую жизнь, жизнь, в которой я была бы настоящей, не пряталась бы от людей, ходила бы в школу и заводила друзей, имела бы свою комнату, свои игрушки, свои вещи. Смеялась бы и болтала с Ларк и остальными, ну а Эш…

Нет. Стоп. Мне, конечно, хотелось бы, чтобы так было, но не за его счет. Не вместо него.

– Потом на свет появился Эш. Совсем крошечный, синюшный. Целую минуту не мог сделать первый вдох, а когда это у него наконец получилось, стало ясно, что дело плохо. Папа сразу диагностировал тяжелое врожденное заболевание легких.

Я ее понимаю, и мама видит, что я понимаю.

– Нам пришлось выдать его за первого, Рауэн. То есть за единственного. Выбора не было. Без интенсивной терапии он не прожил бы и нескольких месяцев. Если бы скрыли его, у него не осталось бы никаких шансов на жизнь.