– «Я тебя люблю. Ты сводишь меня с ума».
– Удали, я тебе говорю!
– Ага, а это уже от тебя: «Ты самый нежный, самый ласковый мужчина, моя любовь. Как же я тебя люблю!»
– Хватит играть, прошу тебя, удали сообщение!
Она потянулась к нему, чтобы отобрать телефон, но он продолжал читать, не понижая голоса:
– А вот это от меня: «Я тебя хочу, войду в тебя поглубже, чтоб ты кончила. Я сделаю тебе больно…»
Эти слова вне территории любви звучали смешно и непристойно.
– Погоди, вот еще: «Ты сучка, но я в тебя (сильно) влюблен».
– Сотри все, или мы никогда больше не увидимся.
Однако он спрятал телефон и произнес властным тоном:
– В другой раз. Так что тебе придется снова встретиться со мной.
Она ничего не ответила. Официант поставил перед ними напитки и удалился. Александр наклонился к Ясмине, обнял за талию, попытался поцеловать, но она его оттолкнула:
– Прекрати!
Он не отставал:
– Я люблю тебя, хочу тебя, мне тебя не хватает.
– Все кончено.
– Нет. Однажды мы снова будем вместе, я знаю.
Рука его тем временем скользнула у нее между ног, коснулась шелковистой ткани белья.
– Я же сказала, прекрати!
Он убрал руку, стиснул ее ладонь и положил на ширинку джинсов:
– Видишь, что ты со мной делаешь!
Она отодвинулась, украдкой огляделась вокруг, чтобы удостовериться, что никто на них не смотрит. Зал был пуст.
– Хочу заняться с тобой любовью. Прямо сейчас. Подожди, я сейчас сниму номер.
– Нет.
Она помолчала и добавила:
– Я встретила одного человека…
Он замер, его рот скривился.
– Ты врешь.
Она отвела взгляд:
– Это правда.
– За что ты со мной так? Злишься, что я не уговорил тебя оставить ребенка?
– Не желаю больше об этом говорить… Все в прошлом.
– Если бы ты не забыла принять таблетку, этого бы не произошло.
– Значит, это моя вина, да?
С этими словами она заплатила по счету, поднялась, но он удержал ее, схватив за руку, и заставил снова сесть.
– Нельзя переписать нашу историю заново. А ребенок… у нас с тобой еще будет ребенок.
– Я же тебе сказала: все кончено.
– Ты не хочешь ребенка через пару лет?
– Не от тебя.
Он не сумел скрыть боль:
– Значит, твой новый мужик тебе его сделает?
– У моего нового мужика, как ты его изящно назвал, слишком много важных обязанностей, чтобы думать о детях.
Все правильно, она хочет удалить все компрометирующие сообщения, чтобы обезопасить своего нового любовника, вероятнее всего политика или промышленного магната из списка CAC 40[15].
– К тому же он не хочет детей, – добавила она. – Они у него уже есть.
– У тебя осталось не так уж много времени, чтобы родить ребенка. Ты не думала заморозить свои яйцеклетки?
Ясмина не шелохнулась. Она уже столько раз слышала эти оскорбительные разговоры, эти требования произвести на свет младенца. Она встала, снова строго потребовала удалить их переписку и никогда больше не искать встреч с ней. Он порылся в кармане, вытащил телефон, набрал что-то на клавиатуре, вывел на экран какое-то фото и переслал ей.
– Лови, это ссылка на американский сайт, предлагающий доноров с большим потенциалом: незаурядный IQ, высокий социальный профиль, – они связались со мной, хотят меня заполучить, говорят, что я идеальный биологический отец. Посмотри, здесь так и указано: «Превосходный выбор», так что я подпишусь на них, и ты легко меня найдешь; если передумаешь, всегда сможешь купить мою сперму в интернете.
8
Упорядоченное желание, сексуальные отношения по расписанию и совместная жизнь, о которой они так мечтали, к которой стремились, – кто из них двоих мог бы сказать, что именно таким он и представлял себе их новое существование, после того как они преодолеют все проблемы, вызванные решением о разводе? На пике их страсти Клер мечтала, как они сольются воедино, и вся их жизнь будет посвящена этой непостижимой сексуальной близости, ведь Адам потерял работу, он все время находился рядом с ней, безумно влюбленный, они всегда были в распоряжении друг друга, и это еще больше их связывало, отгораживало от мира, и они охотно это принимали: отказывались от приглашений, отдалялись от друзей, равнодушные к их упрекам, – они хотели быть вместе, и больше ничего. Поэтому, когда спустя несколько недель после развода бывшая жена Адама сообщила ему, что собирается вместе с девочками переехать в Бруклин и поселиться в ультрарелигиозном еврейском квартале в районе Краун-Хайтс, Адам нисколько не возражал. В глубине души он хотел быть уверен, что она далеко и не представляет для него угрозы; это устраивало и Клер, которой не улыбалось две недели в месяц круглые сутки делить кров с дочерями Адама, в то время как о собственном сыне она могла уже не заботиться. Впервые в жизни они перестали существовать для своих семей; было нечто крайне эгоистичное в этом любовном отшельничестве, несовместимом с их внутренними ценностями, со всем, что они собой представляли – верные супруги, заботливые родители, – и несмотря на то, что в минуты особенно острых угрызений совести они называли все происходящее предательством самих себя, это было для них самое счастливое время. В первые недели они, хотя и скучали по детям, исступленно наслаждались покоем, порой по несколько дней не выходили из квартиры, занимались любовью, понимая, что с ними обоими происходит нечто необыкновенное, невиданно мощное, и удивлялись своей удаче: ведь их окружали только тихие семейные пары, чей совместный удел – сексуальная неудовлетворенность, или холостяки, разочарованные короткими фальшивыми интрижками, или разведенные, испытывающие отвращение к супружеской жизни и способные часами рассказывать о своих неприятностях.
Но этот период эйфории продлился недолго. Однажды утром к ним заявилась старшая дочь Адама, Мила, с чемоданом – ей опостылела жизнь в Нью-Йорке, в религиозной общине, к которой отныне принадлежала ее мать, и неусыпный контроль за тем, как она одевается, как ходит и думает: «Она заставляет меня носить длинные юбки, и чем дальше, тем длиннее, а еще – черные чулки, независимо от погоды». Она рассказала, что магазины в том квартале, где они живут, торгуют только товарами, соответствующими иудейскому закону. Даже в магазинах игрушек продаются в основном кухонные наборы для девочек и молитвенные наборы для мальчиков. На нее постоянно давили, и она стала задыхаться. В один прекрасный день мать заявила Миле, что, поскольку ей исполнилось восемнадцать, настало время вступить в брак, и собралась пойти к раввину, чтобы тот подобрал мужа для дочери. Мила решила вернуться во Францию, она достигла совершеннолетия и готовилась сдавать экзамены на степень бакалавра; разумеется, Адам заверил дочь, что она может поселиться у них. Большую часть дня она проводила в квартире, смотрела американские сериалы и старые фильмы. Клер с трудом переносила постоянное присутствие девушки, чувствуя исходящую от нее враждебность, реальную или воображаемую; она терпела ее, не стараясь с ней сблизиться, прекрасно понимая, что если даже им суждено жить под одной крышей, любить Милу она не обязана.
9
Выйдя из кабинета Баллара, Фарель не мог думать ни о чем, кроме статьи, которая появилась в газете раньше условленного срока, но его никто не поставил в известность. До записи программы оставалось два часа, и его команда отчаянно пыталась скрыть от него убийственную публикацию. В рабочих помещениях гремел голос Фареля, оравшего на свою ближайшую помощницу Жаклин Фо, рыжеволосую женщину лет шестидесяти, любительницу марафонского бега, резкую и суровую, с жестким лицом и мускулистым телом, закаленным ежедневными часовыми тренировками.
– Как ты могла скрыть это от меня? – вопил Фарель. – Это непрофессионально!
Две недели назад он согласился на встречу с журналистом ежедневного издания, в котором работала Франсуаза, и на фотосессию. Жаклин предупредила Фареля, что лучше ему не читать это перед записью программы, но он ее не послушал. Быстро просмотрел и коротко подытожил: «Бредятина!» – затем велел оставить его одного. Закрывшись в своем кабинете, он позвонил автору материала, долго с ним говорил и напоследок грубо его обругал. Немного помедлил, поднялся, отворил дверь и позвал Жаклин. Та благоговейно слушала его, вытянувшись в струнку, в полной боевой готовности.
– Я уверен, за этим стоит Баллар! С тех пор как он стал программным директором, он жаждет моей погибели… Нанес удар именно в тот день, когда записывается первая программа года, в день, когда я принимаю министра внутренних дел, в день, когда я должен стать великим офицером ордена Почетного легиона! Разве я смогу работать, прочитав этот грязный пасквиль? Ты видела фотографию? Снимок в профиль, яркий свет бьет прямо в лицо, морщин больше, чем есть на самом деле, кажется, будто мне лет сто, не меньше. А как написано! Пристрастно, многословно, со злорадством… сплошь просторечные словечки и непристойности… И только вскользь о моей гражданской позиции, о страсти к чтению. А вот шутка о Франсуа Миттеране – наоборот, в начале, на самом видном месте: «Миттеран был задет, когда я ему заметил, что его должность способствует успеху у женщин», – кавычки закрываются. И как я при этом выгляжу? Заголовок задает тон всей статье: «ГрУстный экзамен» – прямо над этой жуткой фотографией, где на заднем плане маячит тень моего брата Лео. «Это ведь монтаж, так?» Целых пять строк про мою «анорексию» – откуда они взяли, что я питаюсь только зернами? – про то, что я предпочитаю рубашки от Шарве, провожу отпуск на Кап-Ферре, на виллах крупных сановников, про мой «сомнительный» юмор, про мои сделки с политиками – это ведь тянет на разжигание ненависти… Еще пять строк про то, что журналист элегантно именует моим «социальным отрицанием» и связывает с «жаждой реванша», упоминая «отца, рабочего металлургического завода, алкоголика, погибшего при невыясненных обстоятельствах, которого он почти не знал и о котором отказывается говорить наверняка потому, что его стыдится». И вот он уже цитирует Бурдьё и Фрейда, перечисляет людей, желавших избежать социального детерминизма, говорит о смерти моей матери и, заходясь от восторга перед своими аналитическими способностями, заявляет: «Налицо связь между утратой матери и болезненной склонностью к нарциссизму» – к этому моменту от меня уже и мокрого места не осталось, но погоди, сейчас будет продолжение… Самое сладкое напоследок, эдакий контрольный выстрел: «Джонни Фарель – пример того, что можно быть профессионалом высочайшего уровня и любимцем публики и одновременно – куском дерьма». Знаешь, кто произнес эти слова? Это не один из моих соперников, хотя их бог знает сколько, замучишься считать, и даже не моя первая жена, хотя она вполне могла такое сказать, она на это способна, в особенности после судебных процессов, которые она вела против меня, нет, процитировали не ее, эта фраза принадлежит человеку, чье имя и контакты я сам продиктовал журналисту. Сам вложил ему в руки оружие, чтобы он убил меня! Поверить невозможно! Этот двадцатипятилетний писака спрашивает меня – не сомневайся, этому недоноску я своими руками попорчу карьеру, будет в лучшем случае о раздавленных собаках писать, – так вот, этот ноль без палочки спрашивает меня, не могу ли я дать ему номер телефона человека из моего окружения, из ближнего круга, кого-то из друзей, и я, конечно, мог назвать тебя – и почему только я не назвал тебя?.. Мы работаем вместе тридцать пять лет… Я не назвал тебя только потому, что ты могла ему сказать, что я грубый, властный, пошутить по этому поводу, я достаточно хорошо тебя знаю: ты всегда была склонна к провокации, это сильнее тебя, так что ты понимаешь, почему я тебя не назвал… Точный портрет – вот чего я ждал, без вони, без грязи, с возрастом я стремлюсь к респектабельности, хотя бы видимой, делаю все ради репутации, я, рожденный на задворках общества. Я надеялся, что будет упомянут мой профессионализм, любовь к работе, предполагал, что получу пару уколов, пару царапин, но никак не клеймо раскаленным железом, не обвинительный акт неслыханной жестокости, не попытку свести счеты – уверен, так оно и есть, – после чего все начнут думать, будто я интриган, блюдолиз, развратный тип, бездарный ведущий, чья карьера клонится к закату – вот незадача! – а в довершение всего меня упрекают в том, что я какое-то время был членом ультраправой организации «Запад», а мне тогда было всего семнадцать, черт их возьми! Тогда все с ними якшались, кто больше, кто меньше, но это еще не делает из меня антисемита или расиста! Я ошельмован, повержен, сражен, меня линчуют, втаптывают в грязь, но я и предположить не мог, что мои друзья способны учинить мне гражданскую казнь, и когда этот маленький щелкопер просит назвать ему имя, я не раздумывая говорю: «Позвоните моему лучшему другу Мишелю Дюроку», – это вылетело у меня само собой. Ты ведь помнишь Мишеля, это мой друг детства, мы вместе ходили в школу, он работает гинекологом в Обервилье… надежный, достойный доверия человек с высокими моральными принципами, необычайно преданный друг, никогда не грешивший вспышками гнева или недостойным поведением, образец справедливости… Он неболтливый, сдержанный, скромный, терпеть не может быть на виду, но тем не менее именно он с уверенностью заявляет совершенно незнакомому журналисту: «Джонни Фарель – пример того, что можно быть профессионалом высочайшего уровня и любимцем публики и одновременно – куском дерьма». Он ведь не сказал «мой друг» или «Жан», а нарочно вспомнил это имя, которое я ненавижу, и меня давно никто так не называет, он открестился от меня, вступил в сговор с этим журналистом, неведомо какими хитростями вытянувшим из него эти слова, как-то на него надавив; чувствуется рука Баллара, он готов на все, лишь бы выгнать меня, он жаждет моей крови, короче, сказав «Позвоните Мишелю Дюроку», я и не представлял себе, что он произнесет такие слова, а между тем он их действительно произнес, уверяю тебя! У журналиста есть запись, он прислал мне фрагмент после того, как я ему, негодяю, позвонил, пригрозил, что подам на него жалобу, понимаешь, я ему ору: «Вы все извратили, преувеличили, неточно записали», – а он мне отвечает, что просто делал свою работу, что он серьезный журналист; но это еще не самое ужасное: ты видела заключение? Из-за репортажа о положении женщин в некоторых районах, вышедшего в моей программе, мне, как ты знаешь, угрожают расправой радикальные исламисты, так вот, журналист под занавес спрашивает у Мишеля, что он думает об этих угрозах, и тот отвечает – в точности как написано, – отвечает – я раз двадцать прослушал запись – мой друг, которому я помогал, оказывал поддержку в трудный момент, ты ведь помнишь, что жена бросила его как ненужный хлам, – короче, он отвечает: «Да пусть грохнут его, и дело с концом». И после этого я должен сохранять спокойствие? Это невозможно! Хочу подать жалобу за клевету на газету, мне уже пришел миллион сообщений с выражением сочувствия. Хочу организовать контратаку на нашем канале, публикацию в том же ежедневнике с изложением моей точки зрения – просто справедливости ради. Надо будет подготовить текст опровержения…
Жаклин кивнула. Посмотрела на него, словно говоря: «Я всем займусь», и он немного остыл. Закрылся в кабинете, набрал в грудь побольше воздуха, сделал несколько неглубоких выдохов, но ни одно из упражнений для «снятия стресса на основе осознанности», коим обучила его Франсуаза, не смогло его успокоить. Материал появился в ее газете. Как Франсуаза это допустила? Он набрал ее номер. Не дожидаясь, пока он что-нибудь скажет, она сдавленным голосом принялась твердить, что ей очень жаль:
– Я ждала твоего звонка, извини, что так получилось, мне не дали посмотреть эту статью, я увидела ее только сегодня, как и ты, они изменили план номера, не поставив меня в известность, я знала, что не нужно настаивать на публикации твоего профиля, это привело к противоположному результату, я ведь тебе говорила.
– Слушать ничего не хочу! Ты предала меня, Франсуаза, понимаешь? Ты меня предала!
– Я не знала, клянусь тебе!
– А это еще хуже. Ты что, уже не работаешь в этой газете? С тобой считаются не больше, чем с какой-нибудь стажеркой? Так ту хотя бы можно трахнуть!
Она смолкла, как будто кто-то внезапно выключил звук. Он тут же пожалел о сказанном. Помолчал секунду-другую, потом произнес более мягким тоном:
– Извини, мне не следовало этого говорить. Я с тобой так груб, потому что сам на пределе, понимаешь? Получается, в этой профессии никому нельзя доверять.
Никакого ответа, слышно было только, что Франсуаза плачет.
– Извини, извини меня…
– Ты беспощаден, Жан, так беспощаден…
– Я не беспощаден, я профессионал, живущий в мире дилетантов.
Она прервала связь. Он пообещал себе, что не станет ей перезванивать, позвал Жаклин и приказал: «Соедини меня с Мишелем Дюроком». Даже с самыми близкими старинными друзьями Фарель всегда связывался через секретаршу. Со временем у некоторых из них накопились обиды, и они перестали с ним общаться. Дюрок был недоступен. Жану сообщили, что министр внутренних дел прошел в гримерную. Он обхватил голову руками и отчаянно пнул мусорную корзину, закатив ее под стол:
– Да пошли вы все!..
– Удали, я тебе говорю!
– Ага, а это уже от тебя: «Ты самый нежный, самый ласковый мужчина, моя любовь. Как же я тебя люблю!»
– Хватит играть, прошу тебя, удали сообщение!
Она потянулась к нему, чтобы отобрать телефон, но он продолжал читать, не понижая голоса:
– А вот это от меня: «Я тебя хочу, войду в тебя поглубже, чтоб ты кончила. Я сделаю тебе больно…»
Эти слова вне территории любви звучали смешно и непристойно.
– Погоди, вот еще: «Ты сучка, но я в тебя (сильно) влюблен».
– Сотри все, или мы никогда больше не увидимся.
Однако он спрятал телефон и произнес властным тоном:
– В другой раз. Так что тебе придется снова встретиться со мной.
Она ничего не ответила. Официант поставил перед ними напитки и удалился. Александр наклонился к Ясмине, обнял за талию, попытался поцеловать, но она его оттолкнула:
– Прекрати!
Он не отставал:
– Я люблю тебя, хочу тебя, мне тебя не хватает.
– Все кончено.
– Нет. Однажды мы снова будем вместе, я знаю.
Рука его тем временем скользнула у нее между ног, коснулась шелковистой ткани белья.
– Я же сказала, прекрати!
Он убрал руку, стиснул ее ладонь и положил на ширинку джинсов:
– Видишь, что ты со мной делаешь!
Она отодвинулась, украдкой огляделась вокруг, чтобы удостовериться, что никто на них не смотрит. Зал был пуст.
– Хочу заняться с тобой любовью. Прямо сейчас. Подожди, я сейчас сниму номер.
– Нет.
Она помолчала и добавила:
– Я встретила одного человека…
Он замер, его рот скривился.
– Ты врешь.
Она отвела взгляд:
– Это правда.
– За что ты со мной так? Злишься, что я не уговорил тебя оставить ребенка?
– Не желаю больше об этом говорить… Все в прошлом.
– Если бы ты не забыла принять таблетку, этого бы не произошло.
– Значит, это моя вина, да?
С этими словами она заплатила по счету, поднялась, но он удержал ее, схватив за руку, и заставил снова сесть.
– Нельзя переписать нашу историю заново. А ребенок… у нас с тобой еще будет ребенок.
– Я же тебе сказала: все кончено.
– Ты не хочешь ребенка через пару лет?
– Не от тебя.
Он не сумел скрыть боль:
– Значит, твой новый мужик тебе его сделает?
– У моего нового мужика, как ты его изящно назвал, слишком много важных обязанностей, чтобы думать о детях.
Все правильно, она хочет удалить все компрометирующие сообщения, чтобы обезопасить своего нового любовника, вероятнее всего политика или промышленного магната из списка CAC 40[15].
– К тому же он не хочет детей, – добавила она. – Они у него уже есть.
– У тебя осталось не так уж много времени, чтобы родить ребенка. Ты не думала заморозить свои яйцеклетки?
Ясмина не шелохнулась. Она уже столько раз слышала эти оскорбительные разговоры, эти требования произвести на свет младенца. Она встала, снова строго потребовала удалить их переписку и никогда больше не искать встреч с ней. Он порылся в кармане, вытащил телефон, набрал что-то на клавиатуре, вывел на экран какое-то фото и переслал ей.
– Лови, это ссылка на американский сайт, предлагающий доноров с большим потенциалом: незаурядный IQ, высокий социальный профиль, – они связались со мной, хотят меня заполучить, говорят, что я идеальный биологический отец. Посмотри, здесь так и указано: «Превосходный выбор», так что я подпишусь на них, и ты легко меня найдешь; если передумаешь, всегда сможешь купить мою сперму в интернете.
8
Упорядоченное желание, сексуальные отношения по расписанию и совместная жизнь, о которой они так мечтали, к которой стремились, – кто из них двоих мог бы сказать, что именно таким он и представлял себе их новое существование, после того как они преодолеют все проблемы, вызванные решением о разводе? На пике их страсти Клер мечтала, как они сольются воедино, и вся их жизнь будет посвящена этой непостижимой сексуальной близости, ведь Адам потерял работу, он все время находился рядом с ней, безумно влюбленный, они всегда были в распоряжении друг друга, и это еще больше их связывало, отгораживало от мира, и они охотно это принимали: отказывались от приглашений, отдалялись от друзей, равнодушные к их упрекам, – они хотели быть вместе, и больше ничего. Поэтому, когда спустя несколько недель после развода бывшая жена Адама сообщила ему, что собирается вместе с девочками переехать в Бруклин и поселиться в ультрарелигиозном еврейском квартале в районе Краун-Хайтс, Адам нисколько не возражал. В глубине души он хотел быть уверен, что она далеко и не представляет для него угрозы; это устраивало и Клер, которой не улыбалось две недели в месяц круглые сутки делить кров с дочерями Адама, в то время как о собственном сыне она могла уже не заботиться. Впервые в жизни они перестали существовать для своих семей; было нечто крайне эгоистичное в этом любовном отшельничестве, несовместимом с их внутренними ценностями, со всем, что они собой представляли – верные супруги, заботливые родители, – и несмотря на то, что в минуты особенно острых угрызений совести они называли все происходящее предательством самих себя, это было для них самое счастливое время. В первые недели они, хотя и скучали по детям, исступленно наслаждались покоем, порой по несколько дней не выходили из квартиры, занимались любовью, понимая, что с ними обоими происходит нечто необыкновенное, невиданно мощное, и удивлялись своей удаче: ведь их окружали только тихие семейные пары, чей совместный удел – сексуальная неудовлетворенность, или холостяки, разочарованные короткими фальшивыми интрижками, или разведенные, испытывающие отвращение к супружеской жизни и способные часами рассказывать о своих неприятностях.
Но этот период эйфории продлился недолго. Однажды утром к ним заявилась старшая дочь Адама, Мила, с чемоданом – ей опостылела жизнь в Нью-Йорке, в религиозной общине, к которой отныне принадлежала ее мать, и неусыпный контроль за тем, как она одевается, как ходит и думает: «Она заставляет меня носить длинные юбки, и чем дальше, тем длиннее, а еще – черные чулки, независимо от погоды». Она рассказала, что магазины в том квартале, где они живут, торгуют только товарами, соответствующими иудейскому закону. Даже в магазинах игрушек продаются в основном кухонные наборы для девочек и молитвенные наборы для мальчиков. На нее постоянно давили, и она стала задыхаться. В один прекрасный день мать заявила Миле, что, поскольку ей исполнилось восемнадцать, настало время вступить в брак, и собралась пойти к раввину, чтобы тот подобрал мужа для дочери. Мила решила вернуться во Францию, она достигла совершеннолетия и готовилась сдавать экзамены на степень бакалавра; разумеется, Адам заверил дочь, что она может поселиться у них. Большую часть дня она проводила в квартире, смотрела американские сериалы и старые фильмы. Клер с трудом переносила постоянное присутствие девушки, чувствуя исходящую от нее враждебность, реальную или воображаемую; она терпела ее, не стараясь с ней сблизиться, прекрасно понимая, что если даже им суждено жить под одной крышей, любить Милу она не обязана.
9
Выйдя из кабинета Баллара, Фарель не мог думать ни о чем, кроме статьи, которая появилась в газете раньше условленного срока, но его никто не поставил в известность. До записи программы оставалось два часа, и его команда отчаянно пыталась скрыть от него убийственную публикацию. В рабочих помещениях гремел голос Фареля, оравшего на свою ближайшую помощницу Жаклин Фо, рыжеволосую женщину лет шестидесяти, любительницу марафонского бега, резкую и суровую, с жестким лицом и мускулистым телом, закаленным ежедневными часовыми тренировками.
– Как ты могла скрыть это от меня? – вопил Фарель. – Это непрофессионально!
Две недели назад он согласился на встречу с журналистом ежедневного издания, в котором работала Франсуаза, и на фотосессию. Жаклин предупредила Фареля, что лучше ему не читать это перед записью программы, но он ее не послушал. Быстро просмотрел и коротко подытожил: «Бредятина!» – затем велел оставить его одного. Закрывшись в своем кабинете, он позвонил автору материала, долго с ним говорил и напоследок грубо его обругал. Немного помедлил, поднялся, отворил дверь и позвал Жаклин. Та благоговейно слушала его, вытянувшись в струнку, в полной боевой готовности.
– Я уверен, за этим стоит Баллар! С тех пор как он стал программным директором, он жаждет моей погибели… Нанес удар именно в тот день, когда записывается первая программа года, в день, когда я принимаю министра внутренних дел, в день, когда я должен стать великим офицером ордена Почетного легиона! Разве я смогу работать, прочитав этот грязный пасквиль? Ты видела фотографию? Снимок в профиль, яркий свет бьет прямо в лицо, морщин больше, чем есть на самом деле, кажется, будто мне лет сто, не меньше. А как написано! Пристрастно, многословно, со злорадством… сплошь просторечные словечки и непристойности… И только вскользь о моей гражданской позиции, о страсти к чтению. А вот шутка о Франсуа Миттеране – наоборот, в начале, на самом видном месте: «Миттеран был задет, когда я ему заметил, что его должность способствует успеху у женщин», – кавычки закрываются. И как я при этом выгляжу? Заголовок задает тон всей статье: «ГрУстный экзамен» – прямо над этой жуткой фотографией, где на заднем плане маячит тень моего брата Лео. «Это ведь монтаж, так?» Целых пять строк про мою «анорексию» – откуда они взяли, что я питаюсь только зернами? – про то, что я предпочитаю рубашки от Шарве, провожу отпуск на Кап-Ферре, на виллах крупных сановников, про мой «сомнительный» юмор, про мои сделки с политиками – это ведь тянет на разжигание ненависти… Еще пять строк про то, что журналист элегантно именует моим «социальным отрицанием» и связывает с «жаждой реванша», упоминая «отца, рабочего металлургического завода, алкоголика, погибшего при невыясненных обстоятельствах, которого он почти не знал и о котором отказывается говорить наверняка потому, что его стыдится». И вот он уже цитирует Бурдьё и Фрейда, перечисляет людей, желавших избежать социального детерминизма, говорит о смерти моей матери и, заходясь от восторга перед своими аналитическими способностями, заявляет: «Налицо связь между утратой матери и болезненной склонностью к нарциссизму» – к этому моменту от меня уже и мокрого места не осталось, но погоди, сейчас будет продолжение… Самое сладкое напоследок, эдакий контрольный выстрел: «Джонни Фарель – пример того, что можно быть профессионалом высочайшего уровня и любимцем публики и одновременно – куском дерьма». Знаешь, кто произнес эти слова? Это не один из моих соперников, хотя их бог знает сколько, замучишься считать, и даже не моя первая жена, хотя она вполне могла такое сказать, она на это способна, в особенности после судебных процессов, которые она вела против меня, нет, процитировали не ее, эта фраза принадлежит человеку, чье имя и контакты я сам продиктовал журналисту. Сам вложил ему в руки оружие, чтобы он убил меня! Поверить невозможно! Этот двадцатипятилетний писака спрашивает меня – не сомневайся, этому недоноску я своими руками попорчу карьеру, будет в лучшем случае о раздавленных собаках писать, – так вот, этот ноль без палочки спрашивает меня, не могу ли я дать ему номер телефона человека из моего окружения, из ближнего круга, кого-то из друзей, и я, конечно, мог назвать тебя – и почему только я не назвал тебя?.. Мы работаем вместе тридцать пять лет… Я не назвал тебя только потому, что ты могла ему сказать, что я грубый, властный, пошутить по этому поводу, я достаточно хорошо тебя знаю: ты всегда была склонна к провокации, это сильнее тебя, так что ты понимаешь, почему я тебя не назвал… Точный портрет – вот чего я ждал, без вони, без грязи, с возрастом я стремлюсь к респектабельности, хотя бы видимой, делаю все ради репутации, я, рожденный на задворках общества. Я надеялся, что будет упомянут мой профессионализм, любовь к работе, предполагал, что получу пару уколов, пару царапин, но никак не клеймо раскаленным железом, не обвинительный акт неслыханной жестокости, не попытку свести счеты – уверен, так оно и есть, – после чего все начнут думать, будто я интриган, блюдолиз, развратный тип, бездарный ведущий, чья карьера клонится к закату – вот незадача! – а в довершение всего меня упрекают в том, что я какое-то время был членом ультраправой организации «Запад», а мне тогда было всего семнадцать, черт их возьми! Тогда все с ними якшались, кто больше, кто меньше, но это еще не делает из меня антисемита или расиста! Я ошельмован, повержен, сражен, меня линчуют, втаптывают в грязь, но я и предположить не мог, что мои друзья способны учинить мне гражданскую казнь, и когда этот маленький щелкопер просит назвать ему имя, я не раздумывая говорю: «Позвоните моему лучшему другу Мишелю Дюроку», – это вылетело у меня само собой. Ты ведь помнишь Мишеля, это мой друг детства, мы вместе ходили в школу, он работает гинекологом в Обервилье… надежный, достойный доверия человек с высокими моральными принципами, необычайно преданный друг, никогда не грешивший вспышками гнева или недостойным поведением, образец справедливости… Он неболтливый, сдержанный, скромный, терпеть не может быть на виду, но тем не менее именно он с уверенностью заявляет совершенно незнакомому журналисту: «Джонни Фарель – пример того, что можно быть профессионалом высочайшего уровня и любимцем публики и одновременно – куском дерьма». Он ведь не сказал «мой друг» или «Жан», а нарочно вспомнил это имя, которое я ненавижу, и меня давно никто так не называет, он открестился от меня, вступил в сговор с этим журналистом, неведомо какими хитростями вытянувшим из него эти слова, как-то на него надавив; чувствуется рука Баллара, он готов на все, лишь бы выгнать меня, он жаждет моей крови, короче, сказав «Позвоните Мишелю Дюроку», я и не представлял себе, что он произнесет такие слова, а между тем он их действительно произнес, уверяю тебя! У журналиста есть запись, он прислал мне фрагмент после того, как я ему, негодяю, позвонил, пригрозил, что подам на него жалобу, понимаешь, я ему ору: «Вы все извратили, преувеличили, неточно записали», – а он мне отвечает, что просто делал свою работу, что он серьезный журналист; но это еще не самое ужасное: ты видела заключение? Из-за репортажа о положении женщин в некоторых районах, вышедшего в моей программе, мне, как ты знаешь, угрожают расправой радикальные исламисты, так вот, журналист под занавес спрашивает у Мишеля, что он думает об этих угрозах, и тот отвечает – в точности как написано, – отвечает – я раз двадцать прослушал запись – мой друг, которому я помогал, оказывал поддержку в трудный момент, ты ведь помнишь, что жена бросила его как ненужный хлам, – короче, он отвечает: «Да пусть грохнут его, и дело с концом». И после этого я должен сохранять спокойствие? Это невозможно! Хочу подать жалобу за клевету на газету, мне уже пришел миллион сообщений с выражением сочувствия. Хочу организовать контратаку на нашем канале, публикацию в том же ежедневнике с изложением моей точки зрения – просто справедливости ради. Надо будет подготовить текст опровержения…
Жаклин кивнула. Посмотрела на него, словно говоря: «Я всем займусь», и он немного остыл. Закрылся в кабинете, набрал в грудь побольше воздуха, сделал несколько неглубоких выдохов, но ни одно из упражнений для «снятия стресса на основе осознанности», коим обучила его Франсуаза, не смогло его успокоить. Материал появился в ее газете. Как Франсуаза это допустила? Он набрал ее номер. Не дожидаясь, пока он что-нибудь скажет, она сдавленным голосом принялась твердить, что ей очень жаль:
– Я ждала твоего звонка, извини, что так получилось, мне не дали посмотреть эту статью, я увидела ее только сегодня, как и ты, они изменили план номера, не поставив меня в известность, я знала, что не нужно настаивать на публикации твоего профиля, это привело к противоположному результату, я ведь тебе говорила.
– Слушать ничего не хочу! Ты предала меня, Франсуаза, понимаешь? Ты меня предала!
– Я не знала, клянусь тебе!
– А это еще хуже. Ты что, уже не работаешь в этой газете? С тобой считаются не больше, чем с какой-нибудь стажеркой? Так ту хотя бы можно трахнуть!
Она смолкла, как будто кто-то внезапно выключил звук. Он тут же пожалел о сказанном. Помолчал секунду-другую, потом произнес более мягким тоном:
– Извини, мне не следовало этого говорить. Я с тобой так груб, потому что сам на пределе, понимаешь? Получается, в этой профессии никому нельзя доверять.
Никакого ответа, слышно было только, что Франсуаза плачет.
– Извини, извини меня…
– Ты беспощаден, Жан, так беспощаден…
– Я не беспощаден, я профессионал, живущий в мире дилетантов.
Она прервала связь. Он пообещал себе, что не станет ей перезванивать, позвал Жаклин и приказал: «Соедини меня с Мишелем Дюроком». Даже с самыми близкими старинными друзьями Фарель всегда связывался через секретаршу. Со временем у некоторых из них накопились обиды, и они перестали с ним общаться. Дюрок был недоступен. Жану сообщили, что министр внутренних дел прошел в гримерную. Он обхватил голову руками и отчаянно пнул мусорную корзину, закатив ее под стол:
– Да пошли вы все!..