Убийство! Убийство! Спешите сюда! Глядите, какое смертоубийство тут произошло!
Сосед обнаруживает трупы членов семьи Марр (8 декабря 1811 года)
Вплоть до самого конца XVIII столетия отношение к убийству было иным. Разумеется, преступление это существовало. Но, по свидетельству историка Джудит Фландерс, в 1810 году из почти десяти миллионов британцев за убийство были осуждены лишь пятнадцать человек. Неудивительно поэтому, что ни полиции, ни сыска в нашем понимании тогда в стране не существовало. В восточной части Лондона, в Уоппинге, располагалась протополицейская часть, которая и занималась расследованием самых первых «знаменитых», то есть громких и чудовищных убийств. Де Квинси превозносит в своем эссе убийства на Рэтклиффской дороге, видя в них блеск и совершенство исполнения, максимально возможное в такого рода делах.
Сегодня Рэтклиффская дорога ревет гудками бесчисленных машин, вереницами устремляющихся в город со стороны доков. В один из январских дней в предвечерний час, закончив работу в Тауэре, я отправилась в Уоппинг, желая отыскать дом, где в 1811 году были злодейски убиты Тимоти и Селия Марр, их младенец сын и мальчишка-подручный.
В том году принц Уэльский, будущий Георг IV, был назначен принцем-регентом, когда стало ясно, что его отец Георг III окончательно впал в «безумие» и маразм. В южных штатах Америки восставали рабы, британцы отражали натиск наполеоновской армии в Испании, а непосредственно у них дома, в центральных графствах Британии, работавшие вручную ткачи, так называемые луддиты, яростно сокрушали повсеместно вводившиеся в производство и лишавшие их средств к существованию машины. Иными словами, время было бурным и нестабильным.
Уоппинг представлял собой беспорядочное нагромождение ветхих жилых зданий, где обитали люди, служившие на соседних верфях, — моряки, кораблестроители и ремонтники, поставщики провианта или те, кто готовился ими стать. Нравы здесь царили жестокие. Созданная в 1798 году как одна из первых независимых служб профессиональных полицейских морская, или же речная, полиция Темзы призвана была решить проблему краж и ограблений судов, стоявших в лондонском Пуле. Полицейские бороздили реку на патрульных лодках, вооруженные ружьями и кортиками. Один из уголков Уоппинга получил название «Док висельников», так как именно там испускали дух на виселице пираты.
Бомбардировки Второй мировой войны уничтожили почти все следы былой инфраструктуры этого района, но по обеим сторонам улицы, именуемой Мусорным холмом, все еще высятся мрачные, увенчанные лебедками здания бывших пакгаузов, переделанных в многоквартирные дома. О связи этого района с мореплаванием свидетельствуют таблички с названиями улиц: Табачный док, Ромовый тупик, Коричная улица. По свидетельству анонимного рассказчика из посвященного убийству эссе Де Квинси (признанного источником не слишком надежным), в Уоппинге времен Регентства «заезжим иностранцем мог считаться чуть ли не всякий третий. Матросы-индийцы, китайцы, мавры, негры попадались на каждом шагу». Вдобавок ко всем этим сомнительным, как считалось, пронырам-чужеземцам район «служил надежным прибежищем для самого разношерстного преступного сброда, имевшего веские основания хоть на какое-то время укрыться подальше от зорких глаз правосудия».
Я двигалась в восточном направлении, и цель моей прогулки вкупе со сгущающейся толпой вокруг усиливала ощущение угрозы. Следуя вдоль Рэтклиффской дороги, я миновала Secrets, клуб любителей танцев на столе, по верху кирпичных стен там тянулась колючая проволока, а гигантских размеров горящая огнями афиша рекламировала новый телеспектакль «Мрак будущего». Когда я вытащила карту, чтобы узнать, где находился дом номер 29, в котором жили Марры, она вспыхнула алым светом, отраженным от вывески Автомобильного рынка. Меня чуть не сбила с ног выходившая из круглосуточного «Макдоналдса» при автозаправке женщина с коляской. Карта показала, что я у цели.
Весь этот непростой, полный превратностей путь я проделала, обуреваемая той болезненной тягой к наблюдению и изучению убийств, которую в нас учуял и осудил Де Квинси. Но, идя по выщербленным тротуарам темных пустынных улиц, я чувствовала, что и храбрость, и юмор начинают мне изменять. В наши дни Уоппинг перестал быть местом опасным. Сейчас район этот известен как газетный центр, как место, где в 1980-х годах любили селиться яппи и где расположен один из супермаркетов Waitrose. Но воспоминание о произошедшем здесь злодеянии погружает в уныние, рождая опасливую настороженность.
Первое из рэтклиффских убийств случилось поздним вечером 7 декабря 1811 года. История их, как тогда думали, завершилась, ко всеобщему удовлетворению, смертью предполагаемого убийцы — Джона Уильямса. В том же месяце он был схвачен и покончил с собой, повесившись в тюремной камере через три дня после Рождества. Морская полиция, местные стражники, констебли и власти в целом вздохнули с облегчением, услышав о его кончине. Казалось, теперь, когда пойманного преступника больше нет, на улицах вновь воцарится мир и покой и, значит, правосудие все-таки торжествует.
Была устроена впечатляющая демонстрация мертвого тела Уильямса жителям Уоппинга. В канун Нового года состоялось погребение. Огромная толпа, насчитывавшая, как говорили, 180 тысяч, выстроилась вдоль Рэтклиффской дороги, чтобы увидеть, как проедет повозка с телом. Гравюры тех лет запечатлели картину — труп в двуколке, выставленный на всеобщее обозрение, стража по бокам, вооруженная дубинками, и море голов — людей, толпящихся на тротуарах, приникших к оконным стеклам. Рядом с телом Уильямса были выставлены и орудия преступления — лом, стамеска и инструмент, который корабельные плотники именуют молотом.
Процессия сделала пятнадцатиминутную остановку возле дома номер 29, где погибло семейство Марр. Кто-то из толпы влез на повозку и обратил голову трупа в сторону дома его жертв, чтобы он мог лицезреть дело рук своих. Затем тело отвезли на перекресток, то есть к месту, где и принято хоронить самоубийц. Там на стыке новой Коммершиал-Роуд с Кэннон-стрит тело «вывалили на землю», опустили в яму и «кто-то проткнул колом его грудь в том месте, где находится сердце».
Последнее сделано было для того, чтобы беспокойный дух мертвеца не принялся бродить, покинув могилу. Правдивость изложенного, по-видимому, подтверждается находкой 1886 года при прокладке газовых труб. Копая траншею на том самом перекрестке, рабочие извлекли из земли скелет, лежавший на глубине шести футов лицом вниз и проткнутый колом в области сердца.
И все же, несмотря на все старания властей положить конец этому делу и утихомирить публику, современный взгляд на рэтклиффскую трагедию не может не поразить слабость доводов следствия, обвинившего в преступлении Уильямса. Даже премьер-министр Спенсер Персиваль признавал, что вину его «окружает смутное облако тайны. Не может не удивлять и не казаться странным количество зверств, совершенных одним-единственным человеком».
Так что же молва приписала Уильямсу и в чем состояли недостатки доказательной базы?
* * *
Тимоти Марр и его семья занимали помещение над лавкой в доме номер 29 по Рэтклифф-Хайвей. Над прикрытым ставнями эркером дома красовалась вывеска: «Торговля Марра. Шелка, галантерейный товар, кружева, плащи, шубы, меха». Марр был моряком, лишь недавно, в возрасте двадцати с лишним лет, занявшимся торговлей мануфактурой. Его двадцатидвухлетняя жена Селия лишь за три месяца до того родила мальчика и не совсем оправилась после родов. Подручному хозяина было всего тринадцать лет. Имелась у них и служанка — некая Маргарет. Когда время уже близилось к полуночи (субботы были днями получек, и посетителей лавке хватало), Тимоти Марр послал Маргарет купить устриц для семейного ужина.
Устрицы в Лондоне времен Регентства еще не успели стать деликатесом и продавались повсеместно как дешевая и вкусная еда. Но в такой поздний час Маргарет не без труда отыскала нужную лавку, которая была открыта. Вдобавок ей надлежало еще и заплатить булочнику. Вернувшись, она нашла дом запертым — все словно уснули, и ей предстояло провести ночь на улице.
В своем эссе Де Квинси живописует готически ужасную картину: как служанка Маргарет (называемая им Мэри), стоя в полночь перед запертой дверью, напрягает слух и вдруг слышит… нечто.
Да, вот, наконец, ответ на ее заклинание! Со ступеней лестницы — но не кухонной, а той, что вела наверх, к спальням, послышался скрип. А потом — отчетливые шаги: один, другой, третий, четвертый, пятый: кто-то спускался по лестнице вниз. И эти жуткие шаги все приближались: кто-то шел по узкому коридорчику к двери. Затем шаги — о боже, чьи, чьи шаги? — остановились. Мэри слышала лишь дыхание чудовища, прервавшего дыхание всех живых существ в доме. Его и девушку разделяла одна только дверь.
Подобная сцена могла бы украсить любой триллер, созданный между 1811 и 2011 годами. Смутное ощущение непонятно откуда явившейся опасности, убийца, сумевший таинственным образом проникнуть в надежное жилище с его повседневным, будничным укладом, и беззащитная девушка, в немом ужасе вслушивающаяся в приближающиеся шаги, способны взволновать и напугать современного читателя не меньше, чем внушали страх и щекотали нервы читателям Де Квинси.
Маргарет колотила в дверь, и эти звуки потревожили жившего по соседству с Маррами ростовщика. Он перелез через ограду, отделявшую сад позади дома Марров от его сада, и увидел, что задняя дверь Марров открыта, убийца (или же убийцы) скрылись, оставив след. Узенький проход «был обильно залит кровью — и к порогу никак нельзя было пробраться, не запачкавшись в ней». Отец, мать, подручный и младенец — все оказались зверски убиты. Орудием убийства, по-видимому, послужил заляпанный кровью плотницкий молот, обнаруженный в кухне.
Но начиная с этого момента все пошло кувырком — следствие повели неправильно. Была вызвана полиция Темзы, но за официальными дознавателями в дом толпою повалили любопытствующие — зеваки, жаждавшие увидеть убитых, лежавших в своих кроватях. На месте преступления появились посторонние следы. Ну а сохранившиеся улики следователи не смогли квалифицированно изучить: двенадцать дней им потребовалось, чтобы разглядеть на кувалде инициалы J. P. Полиции Темзы остро требовались свидетели, а таковых так и не нашлось. Но когда за информацию, проливающую свет на события той ночи, предложили вознаграждение, она тут же, и весьма кстати, появилась. Исходила она от женщины, чей супруг сидел в долговой тюрьме, почему ей позарез и нужны были деньги. Женщина эта содержала неподалеку постоялый двор «Грушевое дерево» и свидетельствовала, что у нее останавливался некто Джон Питерсен, то есть человек, чьи инициалы совпадали с инициалами на кувалде. В момент убийства Питерсен находился в море, но инструменты его оставались в доме. Другой жилец, Джон Уильямс, имевший к ним доступ, на следующий после убийства день чисто побрился и, как люди видели, что-то делал во дворе у насоса — возможно, замывал забрызганные кровью чулки.
Но информация эта поступила слишком поздно, чтобы вспугнуть Джона Уильямса (если преступником и вправду был он) и предупредить следующее злодеяние. Через двенадцать дней после первого убийства, уже в другом месте, в таверне, находившейся на теперешней Гарнет-стрит, произошло еще одно кровопролитие. Тихая и респектабельная таверна закрылась в одиннадцать часов вечера. Ее хозяин Джон Уильямсон, жена хозяина Элизабет и их служанка Бриджет отошли ко сну, когда улицу всполошило появление полуголого человека, спускавшегося с верхнего этажа по скрученным простыням. Это был Джон Тернер, постоялец Уильямсонов. Лежа в постели, он услыхал вопли служанки и как кто-то барабанил в дверь. Затем раздались стоны хозяина и леденящие кровь слова: «Я мертвец!» Снизу доносились зловещие звуки чьих-то шагов. Крадучись по лестнице, Тернер увидел высокую фигуру, склонившуюся над распростертым телом миссис Уильямсон. Ужасная картина заставила его кинуться обратно и спасаться через окно. Удивительно, но малолетняя, всего четырнадцати лет от роду, внучка Уильямсонов проспала всю ночь и осталась целой и невредимой.
Второе смертоубийство, произошедшее так близко от места, где случилось первое, вызвало волну ужаса и паники. Страх, охвативший теперь лондонцев, приобрел иной оттенок: к нему примешивалось подозрение, что никакие замки, запоры и оконные ставни не способны оградить от рыщущего по городу убийцы, без труда проникающего в жилища мирных, законопослушных граждан и без всякого повода и жалости творящего над ними расправу. В сельских сообществах, откуда вышли многие из них, каждый знал своих соседей. Здесь же, в портовом районе, на темных, многолюдных, кишащих непонятным, неведомо откуда взявшимся народом улицах, за каждым углом таились новые опасности и угрозы.
* * *
Учитывая обстоятельства этого преступления, не стоит удивляться желанию властей поскорее разделаться с ним — объявить раскрытым и забыть. По мнению современного мастера детективов Филлис Дороти Джеймс, расследовали и закрыли это дело, до неприличия поспешно, с единственным намерением — успокоить публику. Джона Уильямса взяли под стражу, поскольку он имел доступ к орудиям убийства, а на следующий после убийства день вел себя подозрительно. Ходили также слухи, что с первой жертвой, Тимоти Марром, он служил некогда на одном корабле и они часто ссорились. Однако основания для обвинений против него были весьма шаткими. К счастью для судейских, после недели заключения Уильямс повесился, тем самым как бы признавшись в содеянном.
Тело Уильямса везут по улицам Уоппинга. Слева от него выставлено предполагаемое орудие убийства — молот
Полиция поспешила объявить, что убийца пойман. Но не всех удовлетворил такой финал. Ходили слухи, что порешил себя Уильямс не сам: перед своей гибелью он пребывал в хорошем расположении духа, а смерть его казалась слишком уж на руку властям, желавшим успокоить население и восстановить порядок. Демонстрация трупа Уильямса и стала открытым заявлением о том, что панику следует прекратить, ибо преступник определенно мертв и обезврежен.
При этом вопросы относительно виновности Уильямса и способов ведения дела у публики все не заканчивались, что продолжало тревожить и власти. Рэтклиффские убийства выявили существенные недостатки в организации системы безопасности. Добиться мгновенных изменений в этой области тогда не представлялось возможным, но эти преступления поспособствовали началу хоть и медленного, но все же преобразования системы обеспечения общественной безопасности, что заложило фундамент построения новой, хорошо скоординированной структуры полицейского надзора.
В то же время лондонцы, как и британцы в целом, с жадностью поглощали подробности этой криминальной истории. О ней столько писали, что она вправе претендовать на звание первой из современных медиасенсаций. Жажда информации об этом случае породила новый жанр журналистики — газетные репортажи об убийствах с их небрежностью в освещении фактов, живописным выпячиванием чудовищных и скандальных подробностей и откровенным игнорированием всего, способного помешать поспешным выводам.
Стараниями Де Квинси заурядный (и, весьма вероятно, несправедливо обвиненный) моряк превратился в харизматичную и в некоторой степени эксцентричную фигуру. Пародируя общепринятые представления о преступнике, он описывал Уильямса как человека трупного облика, со зловещими нотками в голосе и вкрадчивой змеиной повадкой. Бескровное лицо его сохраняло мертвенную бледность, волосы «имели необыкновенный ярко-желтый цвет, напоминающий кожуру не то лимона, не то апельсина», и «в жилах у него текла не алая кровь, способная залить щеки краской стыда, гнева или жалости», а «зеленоватая жидкость вроде сока растений, несовместная с током, что исторгает человеческое сердце».
Нарядил он своего героя «в широкую синюю накидку из ткани отменного качества на дорогой шелковой подкладке» и наделил манерами преувеличенно вежливыми, так что, если бы ему случилось по пути к месту преступления, «пробираясь субботними вечерами сквозь толпу, обычную для бедных окраин, невзначай толкнуть встречного, он непременно рассыпался бы в самых галантных извинениях». Словом, с истинным Джоном Уильямсом, грубым и неотесанным порождением лондонских доков, герой Де Квинси не имел ничего общего. Уж скорее он смахивал на Ганнибала Лектора.
Из немногих известных деталей этого убийства, страха и домыслов был слеплен и начал свою жизнь полностью вымышленный романный образ убийцы.
3
Стражи правопорядка
Один писал роман, другой изучал политику, третий погрузился в богословие, четвертый обсуждал проходивших мимо девиц, пятый грыз перо, корпя над незаконченной рифмой, шестой нес всякую чушь о жизни доктора Джонсона.
The Examiner (1811) раскрывает истинные увлечения лондонских судейских, призванных заниматься ловлей преступников
Куда же смотрела полиция?
В то время как служанка Марров Маргарет колотила в дверь дома номер 29, мимо проходил местный ночной стражник. Звали его Джордж Олни, и, совершая каждые полчаса свой обход, он не мог миновать дома Марров. Присоединившись к Маргарет, он также принялся стучать в дверь. Поднятый ими шум разбудил проникшего в результате в дом Марров соседа.
Первым полицейским, вызванным к месту происшествия после обнаружения трупов, был Чарльз Хортон, служивший в полиции Темзы, небольшой независимой организации, в обязанности которой входила поимка преступников в доках и на реке. В музее полиции Темзы, разместившемся в полицейском участке Уоппинга, сохранилось его персональное досье. В нем зафиксированы и дата поступления на службу Хортона, и его местожительство у некой миссис Робинсон, булочницы. В досье помечена и выдача ему верхнего платья, не форменного в строгом смысле слова, но пригодного для несения службы на реке. Снабжен он был также кортиком для самозащиты и парой наручников (по всей видимости, задерживать изрядное число женщин полиция Темзы не планировала: все относящиеся к XIX веку и хранящиеся в музее наручники, которые я примеряла, оказывались слишком большими для моих рук, легко из них выскальзывавших).
Хортон ограничился изъятием окровавленного орудия убийства и доставкой его в полицию (при этом внимательно он его не осмотрел, иначе заметил бы инициалы). За информацию о преступлении полиция Темзы обещала награду. Мера эта оказалась не вполне успешной: она привела к задержанию Джона Уильямса, хотя не исключено, что нуждавшаяся в деньгах хозяйка таверны свидетельствовала против него только ради вознаграждения.
Впрочем, при тогдашнем состоянии полицейской службы на лучшее рассчитывать и не приходилось. Население районов менее крупных, современных и сложных, чем Уоппинг времен Регентства, порядок обеспечивало собственными силами. Когда кого-то из жителей обвиняли в преступлении, соседи являлись в суд, чтобы опровергнуть или поддержать обвинение, в зависимости от того, как вел себя человек в прошлом. Иными словами, в расчет принимались не доказательства, а репутация — хорошая либо дурная.
Каждый приход назначал себе безоружного констебля (этимологически comes stabuli, то есть «владеющий конем») с полномочиями сроком на один год. Он обязан был следить за порядком на улице. Служба эта существовала издревле — само слово впервые упоминается в документе от 1252 года, — и должность констебля считалась в приходе одной из четырех главнейших. Тремя другими были попечитель по призрению бедных, смотритель дорог и церковный староста. Символом власти констебля служила дубинка, нередко имевшая значение чисто декоративное, наподобие полицейского жетона.
Обычно констебль работал в тесном сотрудничестве с группой лиц, охраняющих порядок на улицах в темное время суток. Горожане скидывались и нанимали этих ночных стражников, через определенные промежутки времени патрулировавших улицы. Крики этих сторожей, возвещавших часы и сводки погоды, врывались в сны мирно спавших георгианских домовладельцев. Стражники с их подслеповатыми фонарями зачастую бывали весьма преклонных лет и нет-нет да и соблазнялись деньгами, получаемыми от преступников за то, чтобы закрывать глаза на их тайные делишки. В Ковент-Гардене, в центре Лондона, пожилых стражников нанимали намеренно, так как молодые «связывались с проститутками, и те отвлекали их от обязанностей в то время, как преступления продолжали совершаться». (Следует отметить и традиционно ироническое отношение к сторожам; работу их почитали никчемной, что нашло отражение даже у Шекспира — например, в комических интерлюдиях его «Макбета».)
Система эта стала рушиться с началом урбанизации Британии. Принцип охраны порядка силами соседей, констеблей и ночной стражи не позволял противостоять серьезным преступлениям — крупным грабежам или убийствам. В начале XVIII века отдельные жертвы преступлений начали обращаться к «ловцам воров», предлагавшим за определенную мзду свои услуги по выслеживанию и поимке преступника.
Но проблема состояла в том, что многие из этих ловцов находились в дружбе с преступниками и, случалось, брали с них деньги за то, чтобы не выдавать их. Самым знаменитым из таких «ловцов воров» стал Джонатан Уайльд, начавший свою лондонскую карьеру как вымогатель и укрыватель краденого. В 1713 году он завел дружбу с официально числившимся лондонским констеблем Чарльзом Хитченом. Во время своих ночных «прогулок» по городу друзья не столько оберегали покой горожан, сколько грабили, получая с них деньги.
Уайльд тем не менее сохранял видимость добропорядочности, в 1714 году превратив свой дом в Литл-Олд-Бейли в «контору по розыску утерянного имущества». Он был достаточно осторожен и не держал краденого на своей территории, но все знали, что помочь вернуть похищенное человек этот может. Таким образом, «мистер Джонатан Уайльд» стал видной общественной фигурой, выйдя на первый план как «главный ловец воров во всей Британии».
Впрочем, такое хитрое двурушничество продолжаться долго не могло. Успех Уайльда вызвал ревность у его бывшего партнера, а теперь соперника Хитчена. Используя вошедший тогда в моду способ обличения противника, Хитчен выпустил памфлет, в котором обвинил Уайльда в своеволии и грубости по отношению к одним преступникам и потакании другим, а в целом — в коррупции, и в 1718 году вышло специальное постановление, направленное непосредственно против Уайльда, в котором недвусмысленно объявлялось преступным выторговывание у преступников украденных ими вещей.
Тем не менее Уайльд еще ряд лет продолжал свою деятельность. По-видимому, услуги его ценились обществом. Позднее, впрочем, он все-таки впал в немилость за то, как обошелся с Синемордым Джозефом Блэком. Малоприятный сей персонаж был малолетним преступником, которого воспитавший его Джонатан Уайльд использовал для своей выгоды, заставляя совершать преступления, как это делал Феджин в диккенсовском «Оливере Твисте».
Когда Синемордого схватили, Уайльд умыл руки, отказавшись ему помогать. Возмущенный Блэк перерезал ему за это глотку. Уайльд, однако, выжил, но восстановил против себя общественное мнение. Когда вскоре его обвинили в краже, Уайльд убедился, что утратил способность выпутываться из любой беды. Его повесили в Тайберне, а его труп толпа забросала камнями.
Такое прискорбное положение вещей побудило взяться за дело Генри Филдинга. Успешный драматург и автор «Тома Джонса», Филдинг, занимая должность судьи, обладал и развитым чувством гражданской ответственности. В 1751 году он написал свой известный социологический труд «Исследование о причинах недавнего роста грабежей». Он начал вести учет ограблений, изучая обстоятельства преступлений, личность каждого подозреваемого и его поведение и поощряя публику поставлять ему информацию. Впервые судья пытался предотвращать преступления, а не только реагировать на их последствия.
Кроме того, Филдинг убедил шестерых приходских констеблей, когда вышел срок их службы, не покидать должности, а продолжить работу за жалованье. Эти «боустритские приставы», как окрестила их публика, явились зародышем оплачиваемой профессиональной полиции. Шестеро мужчин в синих мундирах, патрулировавших шесть миль окружности Чаринг-Кросс, вскоре стали для лондонцев привычным зрелищем.
Но с ними соперничали многие другие протополицейские формирования. Джудит Фландерс подсчитала, что в 1790 году действовало не менее тысячи приходских стражников и констеблей, нанятых семьюдесятью различными организациями. Основанная в 1798 году полиция Темзы, или же морская, была, следовательно, лишь одним из бесчисленных полицейских подразделений.
После смерти Генри Филдинга дело его продолжил слепой сводный брат писателя сэр Джон Филдинг, привлекший общественное внимание к проблеме соперничества и несогласованности действий разных подразделений. «Границы приходов глубоко неясны, — писал он. — Иной раз одна сторона улицы относится к одному приходу, другая же — к другому, почему стражники одной стороны не могут рассчитывать на помощь стороны противоположной».
Убийства на Рэтклиффской дороге показали несостоятельность такого способа охраны общественного порядка. Действия вышеуказанной службы были несогласованными и импульсивными. Глава полиции Темзы Джон Хэрриот поспешил расклеить объявления, где обещал двадцать фунтов «за выдачу и предоставление в руки властей» трех мужчин, замеченных возле дома Марров в вечер убийства. Но Министерство внутренних дел осудило эту похвальную инициативу, обвинив Хэрриота в превышении полномочий. Министр поручил расследование судьям Шедуэлла, более полномочным, нежели полиция Темзы, и, в свою очередь, объявил вознаграждение в пятьдесят фунтов из собственных средств за помощь в раскрытии преступления. Коронер Джон Анвин незамедлительно начал расследование и опрос свидетелей в пабе «Веселый моряк».
Вопросы возникли и у парламента. Почему шедуэллский суд пренебрег столь многими зацепками? Какие иные причины, кроме ксенофобии, могли спровоцировать столь многочисленные аресты по подозрению в этих преступлениях именно ирландцев? Почему Уильямс находился в камере один и без присмотра? Ответить на все эти вопросы было нелегко. Как заявил премьер-министр Спенсер Персиваль, «никакая, даже самая мощная и надежная стража не способна предотвратить такого рода преступление. Непонятно, как следовало бы организовать работу полиции, чтобы такие преступления были исключены». (Сам Персиваль до возникновения такой организации не дожил: пять месяцев спустя, в мае 1812 года, он был убит в вестибюле палаты общин стрелком-одиночкой, имевшим зуб на правительство.)
По мнению Ф. Д. Джеймс и Т. А. Критчли, авторов книги о рэтклиффских убийствах (1971), за месяцы, последовавшие за этими преступлениями, более решительный министр внутренних дел мог бы провести в парламенте закон о создании централизованной полиции, но тогдашний министр, человек равнодушный и апатичный, к тому же считал, что такая организация уместна и оправданна лишь за пределами Британии, где люди не доверяют друг другу. Авторитарные правительства за рубежом используют силы полиции для подавления собственного народа. Свободнорожденные англичане, как это принято считать, не потерпят такого ущемления их исконного права на свободу: «В Париже существует превосходная полиция, но плата за это весьма велика. Я предпочту мириться с тем, чтобы раз в три-четыре года на Рэтклиффской дороге полудюжине человек перерезали глотки, лишь бы не заявлялись ко мне в дом полицейские, не рыскали бы повсюду сыщики, не использовались бы у нас все эти ухищрения французской полиции».
Предложениям создать единую полицейскую службу противостояло убеждение в том, что «сильная рука» — палка о двух концах и является как благом, так и проклятием. Государство в то время играло в Британии роль гораздо меньшую, чем сейчас: обязательное школьное образование ввели лишь в 1880 году, утверждения законом пенсий по возрасту пришлось ждать до 1909-го, а создания Национальной службы здравоохранения — до 1948 года.
И все же через восемнадцать лет парламент наконец санкционировал решение проблемы лондонской полиции: была организована единая полицейская служба, координирующая работу по охране порядка во всем Лондоне и оплачиваемая за счет налогов. В 1829 году парламент издал закон об реформировании полицейской службы в Лондоне и округе. Новая полиция была отдана под начало министра внутренних дел сэра Роберта Пиля, уже сумевшего реформировать полицию Ирландии. В 1829 году, на момент создания новой силовой структуры, в нее входило более тысячи человек, прозванных пилерами.