Директором школы с давних пор служил Антон Иванович Фащевский. Это был хромой пожилой мужчина, добрейшей души человек, хоть на вид порой и очень строгий.
Выстроит он, бывало, мальчишек в центральном школьном коридоре, пройдется, слегка подволакивая короткую ногу, после встанет по центру, подбоченится и грозно так спросит:
«И кто же из вас, озорников этаких, додумался подбросить учительнице физической географии под стол дохлую крысу?»
Никто не сознавался, мальчишек, желающих сдаться, не находилось. Все ученики оглаживали школьное начальство беспредельно честными, ангельскими взорами.
Племяш с дядькой пришли аккурат к большой перемене посреди первой смены. Завидев взрослых посетителей, вахтерша разгладила на грозном лице морщины, взамен натянула маску гостеприимства, узнала, к кому пришли гости, указала дорогу.
— Там рядом по левую руку от учительской и найдете кабинет товарища Фащевского, — крикнула она вдогонку.
— Узнаю родные стены, — увертываясь от оболтусов, бегающих по коридору, с улыбкой проговорил Сашка. — Тут даже запах не изменился.
— А чего ж тут поменяется? — Тимофей семенил следом за ним. — Хорошо, что от бомбежек здание не пострадало. Даже окна целые.
— Ну, с богом, — сказал Сашка, выдохнул и постучал в дверь.
— Да, войдите, — послышалось из кабинета.
Фащевский пребывал в растерянности ровно секунду. Поздоровавшись с визитерами и услыхав фамилию бывшего ученика, он резво поднялся из-за рабочего стола, раскинул руки и пошел навстречу.
— Аверьянов! Саша! Как же, как же! Прекрасно тебя помню!
Тимофей Григорьевич скромно стоял в сторонке, вздыхал и с робкой улыбкой наблюдал за тем, как целый директор школы обнимал и троекратно лобызал в щеки бывшего ученика.
— Вытянулся, возмужал, — заявил Фащевский, с удовольствием рассматривая Сашку. — Не удивлюсь, если ты пол-Европы прошагал. Воевал?
— Так точно, Антон Иванович. Под конец даже взводом командовал.
До сего дня Тимофея подтачивало сомнение относительно внешности нежданно объявившегося племянника. Порой его зрительная память, истерзанная алкоголем, все же малевала в сознании реальный довоенный Сашкин портрет, черты которого почему-то довольно-таки плохо совпадали с внешностью родственника, вернувшегося с фронта. В такие мучительные минуты Тимофей пожимал плечами и спешил отогнать эти мысли. Они были непонятными потому, что он не видел в подмене никакого смысла. На кой черт кому-то прикидываться его племянником? Что за выгода в этаком фокусе? Уж не в том ли, чтобы унаследовать полуподвал, пропахший плесенью? Глупости.
Так рассуждал старый дворник. Однако сейчас, когда Сашку признал не кто-нибудь, а сам директор мужской семилетки, последние сомнения враз растворились.
— Присаживайтесь, что ж вы стоите? — суетился директор. — Вот сюда, пожалуйста.
Племяш с дядькой уселись на стулья, стоявшие вдоль стены, увешанной грамотами и красными вымпелами.
После этого Сашка сразу перешел к делу:
— Работу я ищу, Антон Иванович. С рукой у меня не все в порядке после ранения, поэтому шофером, как раньше, не смогу. Вот и пришел к вам за советом.
На самом деле директор школы Антон Иванович Фащевский видел Александра второй раз в жизни. В первый раз они встретились несколько дней назад, во время подготовки операции по внедрению Василькова в банду. Тогда Фащевского вызвали в отдел народного образования якобы для участия в совещании. Однако вместо нудного мероприятия с ним встретились три сотрудника МУРа. Это были Старцев, Егоров и Васильков.
Антон Иванович был членом ВКП (б), слыл ответственным работником и надежным товарищем, поэтому сыщики решили говорить с ним без обиняков. Не вдаваясь в подробности, они объяснили ему ситуацию и попросили подыграть. Тот внимательно выслушал офицеров, задал несколько вопросов и в итоге дал свое согласие.
— Увы, Саша, рад бы тебе помочь, да не получится, — со вздохом проговорил он, выслушав бывшего ученика.
— Что так? — с расстройством осведомился тот.
— Видишь ли, во‐первых, вакансия учителя труда занята. Во-вторых, я слышал, что до войны ты был осужден и отбывал срок. Это правда?
Сашка поморщился, но все же мотнул головой и ответил честно:
— Было дело, подрался по глупости. Но я ведь отсидел, Антон Иванович! За что же меня второй раз наказывать?
Директор выдвинул ящик письменного стола, покопался в нем, отыскал какой-то документ, положил перед собой и накрыл ладонью.
— Я бы тебя взял, Саша. Ну, допустим, вести какой-нибудь технический кружок с начислением трети учительской ставки. Есть такая рекомендация в этом документе. Но в нем же через две страницы четко прописано: «К обучению допускать профессиональных педагогов, не привлекавшихся к уголовной и административной ответственности». Так что, Александр, извини. Не получится. Не утвердят тебя в районном отделе образования.
— У нас тут, в Москве строго было, почитай как на ваших фронтах.
— На фронте вплоть до расстрела, — подтвердил племянник. — Особенно за невыполнение приказа.
Тимофей размял ложкой вареную картофелину, обильно посыпал ее солью, отправил в рот, прожевал и продолжил:
— По городам указ, к примеру, действовал о затемнении. Ежели прошло объявление по радио об угрозе авианалета, так все, тушите свет. С этим делом настолько было серьезно, что патрули стреляли по окнам забывчивых граждан. Чтоб напомнить, значит. Машины колесили с нафарниками, а гражданам стали продавать светящиеся карточки по рубль шестьдесят каждая. Цепляешь ее на одежду и следуешь по улице, чтоб лбами в темноте не сойтись.
Васильков слушал дядьку и ломал голову над тем, как бы осторожно, не выдавая любопытства, вывести его на нужную тему. Выпитая водка мешала ему творчески мыслить, а без этого трудную задачу решить было невозможно.
— Не хватало еды, постоянно были перебои с электричеством, отоплением. Но хуже всего дело обстояло знаешь с чем?
— С чем?
— Вот! Не знаешь. Тогда ответь мне, с какой стати в московских аптеках пропали шалфей, чабрец, а заодно измельченный дубовый лист в пакетах? — с пьяной хитрецой любопытствовал Тимофей. — Тоже не знаешь?
Александру надоело напрягать мозги, выискивать ответы на каждый каверзный вопрос Тимофея. Он промолчал.
— Вот! — Дворник опять по-своему понял его молчание. — А они потому пропали, что наметился страшный дефицит табака. Все подчистил наш брат-куряка! Я самолично и чай курил, и хмель, и вишневый лист. На Преображенку пешком топал за табачком. Там стакан махорки по десять рублей спекулянты продавали. Правда, сволочи, сено подмешивали. А спички!
— Что с ними? — Васильков едва сдерживался.
— Так и их не было! За неимением спичек люди днем, при солнышке использовали лупы, а в другое время высекали искру и подпаливали трут из старого бинта. Так-то вот.
Готовясь к операции по внедрению Александра в банду, сотрудники МУРа выяснили, что дворник Тимофей Аверьянов дружен с неким Иннокентием Разгуляевым, администратором ресторана «Гранд». Это было то самое заведение, куда любили захаживать всевозможные сомнительные личности, связанные с московским криминалом.
Когда-то Тимофей оказал Разгуляеву услугу, каким-то образом облагодетельствовал его. Дознаться об этом операм не удалось. Им доподлинно было известно, что раз в два-три месяца дворник наведывался к служебному входу ресторации, где встречался и недолго беседовал с Разгуляевым. После чего он получал от него газетный сверток и топал домой.
Разгуляев являлся первой целью в сложной комбинации внедрения Василькова. Если бы ему удалось каким-то образом выйти на администратора «Гранда», то успех операции был бы практически обеспечен.
— Ленинградской блокады в Москве, слава богу, не случилось, да все одно жили впроголодь, — сказал Тимофей, выцеживая последние капли из опустевшей бутылки. — Нас земля спасала. Весной сорок второго народ вооружился лопатами и перекопал под огороды все пустыри и пригороды. Кому-то, между прочим, достались участки на кладбищах. Да, племяш, люди и там грядки делали. Не тронули только мостовые с тротуарами, а остальное все засеяли картохой. — Тимофей подпалил очередную «беломорину» и вдруг закашлялся.
Эта напасть одолевала его так сильно, что Александру пришлось зачерпнуть кружкой воды из бака, стоявшего на полу, и долго отпаивать страдальца.
Наконец-то кашель успокоился. Дядька попросил еще водки. Его кружка была пуста, и Сашка отдал ему свою порцию.
— Вот ты меня спросишь, почему, мол, ты, Тимофей, начал пить? Спросишь? — прохрипел тот, опрокинув в себя остатки алкоголя.
Выговаривать слова ему становилось все сложнее.
Васильков молча кивнул, хотя спросить хотел бы совсем про другое.
— Отвечу, — продолжал хозяин полуподвала. — Я в те давние довоенные годы не хуже тебя по инстанциям мыкался, чтобы хоть как-то пристроиться. Пришел, значит, к местному коммунальному начальству с той проклятой бумажкой, где было прописано про мою инвалидность. Примите, дескать, Христа ради, на любую работу. Никуда не берут, а пенсия такова, что на нее и махорки вдосталь не купить. Повертел начальник мою бумажку, посмотрел на меня и сжалился. Оформил он меня в свою шарагу дворником, показал сарайчик с инвентарем и подвал этот, где мы с тобой нынче проживаем. Вот у тебя, Саня, какое было желание, когда ты первый раз спустился в мой подвал?
Саня в ответ икнул.
— Вот! — Тимофей понял это по-своему. — Сейчас, погодь, закурю.
— Может, не стоит? — попытался остановить его племянник.
Старик отмахнулся и подцепил темными крючковатыми пальцами «беломорину», валявшуюся рядом с пачкой.
Он сморщил мундштук, пожевал его губами, чиркнул спичкой и продолжил, деловито пуская к потолку клубы дыма:
— Тогда я и решил, значится, напиться. Натурально так, до потери человеческого облика. Чтоб вусмерть! А иначе пропадал смысл всей моей дальнейшей жизни. Зачем она мне такая нужна? Да и чурался я, знаешь ли, завсегда этих «чуть-чуть», «немного», «для настроения». Только в соплю, как говаривали у нас в Юзовке.
Печень Василькова напомнила о себе ноющей болью. Он покосился на пустую бутылку и вздохнул. За этот вечер они выкушали две. Поэтому Александр и чувствовал себя хреново. Нет, голова соображала нормально, а вот нутро выворачивало и болело.
А Тимофей Григорьевич все не умолкал, затягивался ядреной «беломориной» и снова говорил.
— Я же дворник, тут понимать надо. Встаю в пять утра, чтоб к семи, когда граждане выходят из дома по своим делам, все вокруг блестело, — делился старик сокровенным. — Надеваю галоши, хватаю метелку и работать начинаю раньше, чем солнышко здоровается с крышами домов. Граждане что, они только и знают ходить да мусорить. А я собираю за ними и в ящик складываю. Вот ежели бы у меня был сынишка, то он, видя мое усердие, ни за что не кинул бы на асфальт бумажку. У меня ведь и руки уже ослабли от возраста. Думаешь, легко это, каждый день метлой половину гектара отскабливать? Ага, молчишь! То-то и оно. Тебе, племяш, меня не понять. Сколько я тут горбачусь, а лапотник у меня завсегда пустой.
— Лапотник — это бумажник, что ли?
— Точно, бумажник.
Тут сквозь мутное сознание Василькова проклюнулась неплохая мысль.
— Слушай, Тимофей Григорьевич, а откуда ты набрался таких словечек? Ты же вроде никогда не сидел, с блатными не якшался. Я больше года отмаялся в лагере, и то не грешу феней.
— Потом расскажу. Давай спать, — отмахнулся дядька, тяжело поднялся со стула и бросил:
— Завтра опосля уборки участка пойдем к одному моему хорошему знакомцу.
— К какому знакомцу? — Васильков тут же насторожился.
— Да ты его тоже должен помнить. Авось приберет он тебя к рукам. Надежный человек и большую должность занимает. По дороге к нему я и расскажу, откуда моя феня.
Различий между двумя пришествиями Василькова в Москву действительно было много. Но в чем-то имелось и сходство. К примеру, вернувшись по-настоящему в первый раз, он тоже потратил немало времени на поиски работы.
Прибыв через несколько дней после победы в родной город, бывший командир разведроты майор Васильков прямиком с вокзала отправился домой, к маме. Потом он с неделю отсыпался, отъедался и наслаждался мирной беззаботной жизнью. Денег было вдоволь, но требовалось думать о будущем.
Незадолго до войны Александр окончил геологоразведочный институт и распределился на работу в Московское государственное геологическое управление, оттуда же убыл на фронт. Потому он и решил попытать счастья именно там. Однако его сразу разочаровали, сказали, что большая часть рабочих подразделений по-прежнему находилась в эвакуации в Семипалатинске и полевые бригады формировались именно в этом городе. Пришлось ему искать другое место.
Куда он только ни обращался: в таксопарки, в Метрострой, в управление коммунального хозяйства, даже пытался устроиться рабочим сцены во МХАТ. Лишь дней через десять кропотливых поисков Александру повезло. Он был зачислен учеником на оборонный завод, выпускавший авиационные моторы.
Отношение к новой профессии у Василькова складывалось сложное, двоякое. С одной стороны, он был человеком ответственным, прекрасно понимал, насколько необходима для страны продукция подобного рода. С другой стороны, Александр задыхался от однообразия. Ему изо дня в день приходилось точить одинаковые детали, выполнять те же самые действия. В какой-то момент он поймал себя на том, что даже мысли в голове у него рождаются одни и те же, однако работал и не роптал. Васильков был членом ВКП (б), старшим офицером и сам на фронте требовал от подчиненных осознанной дисциплины.
Вероятно, Александр так и проработал бы до пенсии у слесарного верстака, если бы в один прекрасный вечер не решил после тяжелой рабочей смены завернуть в прокуренный пивной павильон. Весь уставший и опустошенный, он с двумя кружками пива приткнулся на пустующем местечке, вдруг образовавшемся у стойки. Вокруг полно народа, накурено, шумно, мат-перемат. Васильков залпом выпил первую кружку, закурил, вспомнил службу во фронтовой разведке, загрустил и в несмолкающем гомоне внезапно услышал свое имя.
Выстроит он, бывало, мальчишек в центральном школьном коридоре, пройдется, слегка подволакивая короткую ногу, после встанет по центру, подбоченится и грозно так спросит:
«И кто же из вас, озорников этаких, додумался подбросить учительнице физической географии под стол дохлую крысу?»
Никто не сознавался, мальчишек, желающих сдаться, не находилось. Все ученики оглаживали школьное начальство беспредельно честными, ангельскими взорами.
Племяш с дядькой пришли аккурат к большой перемене посреди первой смены. Завидев взрослых посетителей, вахтерша разгладила на грозном лице морщины, взамен натянула маску гостеприимства, узнала, к кому пришли гости, указала дорогу.
— Там рядом по левую руку от учительской и найдете кабинет товарища Фащевского, — крикнула она вдогонку.
— Узнаю родные стены, — увертываясь от оболтусов, бегающих по коридору, с улыбкой проговорил Сашка. — Тут даже запах не изменился.
— А чего ж тут поменяется? — Тимофей семенил следом за ним. — Хорошо, что от бомбежек здание не пострадало. Даже окна целые.
— Ну, с богом, — сказал Сашка, выдохнул и постучал в дверь.
— Да, войдите, — послышалось из кабинета.
Фащевский пребывал в растерянности ровно секунду. Поздоровавшись с визитерами и услыхав фамилию бывшего ученика, он резво поднялся из-за рабочего стола, раскинул руки и пошел навстречу.
— Аверьянов! Саша! Как же, как же! Прекрасно тебя помню!
Тимофей Григорьевич скромно стоял в сторонке, вздыхал и с робкой улыбкой наблюдал за тем, как целый директор школы обнимал и троекратно лобызал в щеки бывшего ученика.
— Вытянулся, возмужал, — заявил Фащевский, с удовольствием рассматривая Сашку. — Не удивлюсь, если ты пол-Европы прошагал. Воевал?
— Так точно, Антон Иванович. Под конец даже взводом командовал.
До сего дня Тимофея подтачивало сомнение относительно внешности нежданно объявившегося племянника. Порой его зрительная память, истерзанная алкоголем, все же малевала в сознании реальный довоенный Сашкин портрет, черты которого почему-то довольно-таки плохо совпадали с внешностью родственника, вернувшегося с фронта. В такие мучительные минуты Тимофей пожимал плечами и спешил отогнать эти мысли. Они были непонятными потому, что он не видел в подмене никакого смысла. На кой черт кому-то прикидываться его племянником? Что за выгода в этаком фокусе? Уж не в том ли, чтобы унаследовать полуподвал, пропахший плесенью? Глупости.
Так рассуждал старый дворник. Однако сейчас, когда Сашку признал не кто-нибудь, а сам директор мужской семилетки, последние сомнения враз растворились.
— Присаживайтесь, что ж вы стоите? — суетился директор. — Вот сюда, пожалуйста.
Племяш с дядькой уселись на стулья, стоявшие вдоль стены, увешанной грамотами и красными вымпелами.
После этого Сашка сразу перешел к делу:
— Работу я ищу, Антон Иванович. С рукой у меня не все в порядке после ранения, поэтому шофером, как раньше, не смогу. Вот и пришел к вам за советом.
На самом деле директор школы Антон Иванович Фащевский видел Александра второй раз в жизни. В первый раз они встретились несколько дней назад, во время подготовки операции по внедрению Василькова в банду. Тогда Фащевского вызвали в отдел народного образования якобы для участия в совещании. Однако вместо нудного мероприятия с ним встретились три сотрудника МУРа. Это были Старцев, Егоров и Васильков.
Антон Иванович был членом ВКП (б), слыл ответственным работником и надежным товарищем, поэтому сыщики решили говорить с ним без обиняков. Не вдаваясь в подробности, они объяснили ему ситуацию и попросили подыграть. Тот внимательно выслушал офицеров, задал несколько вопросов и в итоге дал свое согласие.
— Увы, Саша, рад бы тебе помочь, да не получится, — со вздохом проговорил он, выслушав бывшего ученика.
— Что так? — с расстройством осведомился тот.
— Видишь ли, во‐первых, вакансия учителя труда занята. Во-вторых, я слышал, что до войны ты был осужден и отбывал срок. Это правда?
Сашка поморщился, но все же мотнул головой и ответил честно:
— Было дело, подрался по глупости. Но я ведь отсидел, Антон Иванович! За что же меня второй раз наказывать?
Директор выдвинул ящик письменного стола, покопался в нем, отыскал какой-то документ, положил перед собой и накрыл ладонью.
— Я бы тебя взял, Саша. Ну, допустим, вести какой-нибудь технический кружок с начислением трети учительской ставки. Есть такая рекомендация в этом документе. Но в нем же через две страницы четко прописано: «К обучению допускать профессиональных педагогов, не привлекавшихся к уголовной и административной ответственности». Так что, Александр, извини. Не получится. Не утвердят тебя в районном отделе образования.
— У нас тут, в Москве строго было, почитай как на ваших фронтах.
— На фронте вплоть до расстрела, — подтвердил племянник. — Особенно за невыполнение приказа.
Тимофей размял ложкой вареную картофелину, обильно посыпал ее солью, отправил в рот, прожевал и продолжил:
— По городам указ, к примеру, действовал о затемнении. Ежели прошло объявление по радио об угрозе авианалета, так все, тушите свет. С этим делом настолько было серьезно, что патрули стреляли по окнам забывчивых граждан. Чтоб напомнить, значит. Машины колесили с нафарниками, а гражданам стали продавать светящиеся карточки по рубль шестьдесят каждая. Цепляешь ее на одежду и следуешь по улице, чтоб лбами в темноте не сойтись.
Васильков слушал дядьку и ломал голову над тем, как бы осторожно, не выдавая любопытства, вывести его на нужную тему. Выпитая водка мешала ему творчески мыслить, а без этого трудную задачу решить было невозможно.
— Не хватало еды, постоянно были перебои с электричеством, отоплением. Но хуже всего дело обстояло знаешь с чем?
— С чем?
— Вот! Не знаешь. Тогда ответь мне, с какой стати в московских аптеках пропали шалфей, чабрец, а заодно измельченный дубовый лист в пакетах? — с пьяной хитрецой любопытствовал Тимофей. — Тоже не знаешь?
Александру надоело напрягать мозги, выискивать ответы на каждый каверзный вопрос Тимофея. Он промолчал.
— Вот! — Дворник опять по-своему понял его молчание. — А они потому пропали, что наметился страшный дефицит табака. Все подчистил наш брат-куряка! Я самолично и чай курил, и хмель, и вишневый лист. На Преображенку пешком топал за табачком. Там стакан махорки по десять рублей спекулянты продавали. Правда, сволочи, сено подмешивали. А спички!
— Что с ними? — Васильков едва сдерживался.
— Так и их не было! За неимением спичек люди днем, при солнышке использовали лупы, а в другое время высекали искру и подпаливали трут из старого бинта. Так-то вот.
Готовясь к операции по внедрению Александра в банду, сотрудники МУРа выяснили, что дворник Тимофей Аверьянов дружен с неким Иннокентием Разгуляевым, администратором ресторана «Гранд». Это было то самое заведение, куда любили захаживать всевозможные сомнительные личности, связанные с московским криминалом.
Когда-то Тимофей оказал Разгуляеву услугу, каким-то образом облагодетельствовал его. Дознаться об этом операм не удалось. Им доподлинно было известно, что раз в два-три месяца дворник наведывался к служебному входу ресторации, где встречался и недолго беседовал с Разгуляевым. После чего он получал от него газетный сверток и топал домой.
Разгуляев являлся первой целью в сложной комбинации внедрения Василькова. Если бы ему удалось каким-то образом выйти на администратора «Гранда», то успех операции был бы практически обеспечен.
— Ленинградской блокады в Москве, слава богу, не случилось, да все одно жили впроголодь, — сказал Тимофей, выцеживая последние капли из опустевшей бутылки. — Нас земля спасала. Весной сорок второго народ вооружился лопатами и перекопал под огороды все пустыри и пригороды. Кому-то, между прочим, достались участки на кладбищах. Да, племяш, люди и там грядки делали. Не тронули только мостовые с тротуарами, а остальное все засеяли картохой. — Тимофей подпалил очередную «беломорину» и вдруг закашлялся.
Эта напасть одолевала его так сильно, что Александру пришлось зачерпнуть кружкой воды из бака, стоявшего на полу, и долго отпаивать страдальца.
Наконец-то кашель успокоился. Дядька попросил еще водки. Его кружка была пуста, и Сашка отдал ему свою порцию.
— Вот ты меня спросишь, почему, мол, ты, Тимофей, начал пить? Спросишь? — прохрипел тот, опрокинув в себя остатки алкоголя.
Выговаривать слова ему становилось все сложнее.
Васильков молча кивнул, хотя спросить хотел бы совсем про другое.
— Отвечу, — продолжал хозяин полуподвала. — Я в те давние довоенные годы не хуже тебя по инстанциям мыкался, чтобы хоть как-то пристроиться. Пришел, значит, к местному коммунальному начальству с той проклятой бумажкой, где было прописано про мою инвалидность. Примите, дескать, Христа ради, на любую работу. Никуда не берут, а пенсия такова, что на нее и махорки вдосталь не купить. Повертел начальник мою бумажку, посмотрел на меня и сжалился. Оформил он меня в свою шарагу дворником, показал сарайчик с инвентарем и подвал этот, где мы с тобой нынче проживаем. Вот у тебя, Саня, какое было желание, когда ты первый раз спустился в мой подвал?
Саня в ответ икнул.
— Вот! — Тимофей понял это по-своему. — Сейчас, погодь, закурю.
— Может, не стоит? — попытался остановить его племянник.
Старик отмахнулся и подцепил темными крючковатыми пальцами «беломорину», валявшуюся рядом с пачкой.
Он сморщил мундштук, пожевал его губами, чиркнул спичкой и продолжил, деловито пуская к потолку клубы дыма:
— Тогда я и решил, значится, напиться. Натурально так, до потери человеческого облика. Чтоб вусмерть! А иначе пропадал смысл всей моей дальнейшей жизни. Зачем она мне такая нужна? Да и чурался я, знаешь ли, завсегда этих «чуть-чуть», «немного», «для настроения». Только в соплю, как говаривали у нас в Юзовке.
Печень Василькова напомнила о себе ноющей болью. Он покосился на пустую бутылку и вздохнул. За этот вечер они выкушали две. Поэтому Александр и чувствовал себя хреново. Нет, голова соображала нормально, а вот нутро выворачивало и болело.
А Тимофей Григорьевич все не умолкал, затягивался ядреной «беломориной» и снова говорил.
— Я же дворник, тут понимать надо. Встаю в пять утра, чтоб к семи, когда граждане выходят из дома по своим делам, все вокруг блестело, — делился старик сокровенным. — Надеваю галоши, хватаю метелку и работать начинаю раньше, чем солнышко здоровается с крышами домов. Граждане что, они только и знают ходить да мусорить. А я собираю за ними и в ящик складываю. Вот ежели бы у меня был сынишка, то он, видя мое усердие, ни за что не кинул бы на асфальт бумажку. У меня ведь и руки уже ослабли от возраста. Думаешь, легко это, каждый день метлой половину гектара отскабливать? Ага, молчишь! То-то и оно. Тебе, племяш, меня не понять. Сколько я тут горбачусь, а лапотник у меня завсегда пустой.
— Лапотник — это бумажник, что ли?
— Точно, бумажник.
Тут сквозь мутное сознание Василькова проклюнулась неплохая мысль.
— Слушай, Тимофей Григорьевич, а откуда ты набрался таких словечек? Ты же вроде никогда не сидел, с блатными не якшался. Я больше года отмаялся в лагере, и то не грешу феней.
— Потом расскажу. Давай спать, — отмахнулся дядька, тяжело поднялся со стула и бросил:
— Завтра опосля уборки участка пойдем к одному моему хорошему знакомцу.
— К какому знакомцу? — Васильков тут же насторожился.
— Да ты его тоже должен помнить. Авось приберет он тебя к рукам. Надежный человек и большую должность занимает. По дороге к нему я и расскажу, откуда моя феня.
Различий между двумя пришествиями Василькова в Москву действительно было много. Но в чем-то имелось и сходство. К примеру, вернувшись по-настоящему в первый раз, он тоже потратил немало времени на поиски работы.
Прибыв через несколько дней после победы в родной город, бывший командир разведроты майор Васильков прямиком с вокзала отправился домой, к маме. Потом он с неделю отсыпался, отъедался и наслаждался мирной беззаботной жизнью. Денег было вдоволь, но требовалось думать о будущем.
Незадолго до войны Александр окончил геологоразведочный институт и распределился на работу в Московское государственное геологическое управление, оттуда же убыл на фронт. Потому он и решил попытать счастья именно там. Однако его сразу разочаровали, сказали, что большая часть рабочих подразделений по-прежнему находилась в эвакуации в Семипалатинске и полевые бригады формировались именно в этом городе. Пришлось ему искать другое место.
Куда он только ни обращался: в таксопарки, в Метрострой, в управление коммунального хозяйства, даже пытался устроиться рабочим сцены во МХАТ. Лишь дней через десять кропотливых поисков Александру повезло. Он был зачислен учеником на оборонный завод, выпускавший авиационные моторы.
Отношение к новой профессии у Василькова складывалось сложное, двоякое. С одной стороны, он был человеком ответственным, прекрасно понимал, насколько необходима для страны продукция подобного рода. С другой стороны, Александр задыхался от однообразия. Ему изо дня в день приходилось точить одинаковые детали, выполнять те же самые действия. В какой-то момент он поймал себя на том, что даже мысли в голове у него рождаются одни и те же, однако работал и не роптал. Васильков был членом ВКП (б), старшим офицером и сам на фронте требовал от подчиненных осознанной дисциплины.
Вероятно, Александр так и проработал бы до пенсии у слесарного верстака, если бы в один прекрасный вечер не решил после тяжелой рабочей смены завернуть в прокуренный пивной павильон. Весь уставший и опустошенный, он с двумя кружками пива приткнулся на пустующем местечке, вдруг образовавшемся у стойки. Вокруг полно народа, накурено, шумно, мат-перемат. Васильков залпом выпил первую кружку, закурил, вспомнил службу во фронтовой разведке, загрустил и в несмолкающем гомоне внезапно услышал свое имя.